Тираж его романа “Кризис полудня” приближается к 20 тысячам. В нем привлекательна естественность тона, многим будет симпатична полуденная разбросанность чувств, раскованность и озорство студенческого братства. Лирический герой вобрал в себя и автора, и множество зеркальных отражений любителей сомнительных удовольствий.
“Как денди лондонский одет”
Я пригласила Алмата к нам в “МК”. Он появился под вечер. Скинул с плеч черную куртку из дорогой каракульчи, искусно отделанную кожей. Безупречный и красивый, он мягко двигался по длинному коридору, очень похожий на черную пантеру. Гость улыбнулся как-то беззащитно, и пропасть, разделявшая нас, вдруг пропала.
— Алмат, вы подписываете свои тексты псевдонимом Immoralist. Ловите на живца своих читателей? Интригуете?
— Это не совсем так. Immoralist — мой никнейм, позаимствованный у Андре Жида. Когда я начал вести свой сетевой дневник, то, естественно, выкладывал под ним и свою прозу.
— И тем не менее вынесли никнейм на обложку романа.
— Издательство настояло. Хотя этот никнейм я уже перерос.
— У вас экзотическая внешность, словно пришел к нам красавец Камиль де Грийе из романа Оскара Уайльда. Если к внешнему изыску прибавить признание о корнях ваших французских, еврейских и казахских предков, то получится обжигающая смесь. Неужели в самом деле?
— В моей семье о национальности никогда не говорили, поскольку родители работали в режимной структуре. Да и я этим не интересовался. Знаю — дедушка со стороны матери был восточных кровей. По семейной легенде, где-то пробегали французы, были и евреи. Я себя не ассоциирую ни с одной нацией. Я человек постсоветской национальности, как и все мое поколение.
— Очень точно замечено! В интернетском тексте вы, наверное, во хмелю, воскликнули: “Я закончил мединститут и знаю, как найти ваш мозг!”. Согласитесь, это не врачебная, а скорее бандитская интонация. Хотели припугнуть навязчивых прилипал?
— Да все это шутка, самая обычная шутка. (Улыбается.) В общем контексте довольно циничная шутка, но она никого не напугает.
“Мат подобен перцу чили”
— Ваш глаз сохранил пестрые и соленые сцены студенческой жизни, а гибкий язык в романе близок к эпатажу: там стёб и мат со всех сторон. У вас это выходит ловко, почти не вызывая отторжения. От кого переняли эту манеру?
— Я ее усвоил от жизни. Рос в портовом городе, учился в мединституте, жил в общежитии, где эта лексика носилась в воздухе. А вот как использовать ее в тексте, зависит от чувства языка. Меня очень сильно коробит неуместный мат. Он режет ухо при разговоре, оскорбляет глаз при чтении. Но в тексте, когда передаешь прямую речь пьяного докера, трудно ожидать, что он заговорит языком тургеневской барышни. Мат подобен перцу чили: он уместен в качестве пикантного акцента, но когда все блюдо состоит из поджаренных перчинок — увольте! Попытка натыкать во все фразы матерные слова — это признак авторской беспомощности.
— У автора “болит память”. Эта боль личная? Или вас одолевают уколы социальной и прочей несправедливости? Или вам близка “мировая скорбь”?
— “Мировая скорбь” уместна в двадцать лет. Тогда это красиво. Не могу сказать, что и социальная несправедливость вызывает у меня мучительное чувство боли. Знаю: мир несправедлив по определению. И человечество пытается эту несправедливость как-то уменьшить. Победить ее нельзя, но попытаться уменьшить можно и нужно. Конечно, есть у меня и личная боль — определенная рефлексия: возврат памяти назад. Нельзя двигаться дальше, нельзя пройти кризис полудня, не разобравшись в себе.
“В Москве мне комфортно”
— Вы несколько лет живете в столице. Как организован ваш быт?
— Быт мой организован как попало. Честно говоря, я равнодушен к степени комфортности. У меня о комфорте свое представление. Мне нужен компьютер, подключенный к Интернету, нужна в любой момент доступная горячая вода и кровать. Если вдуматься, мне не нужно больше ничего.
— Признаюсь, Алмат, я была настроена на более жесткий диалог с вами — так меня ожесточили ваши сетевые тексты. Но, увидев ваши улыбчивые, открытые глаза, я оттаяла. Вот эта безукоризненность в одежде, внутренняя тишина и отточенность жеста, наверное, результат долгой шлифовки. Откуда в вас это?
— Что-то взял от родителей. Но от них я рано уехал и начал работать. Предпочитаю быть независимым. Мне важно четко знать, сколько у меня денег, на что могу их потратить. С родителями мы живем совершенно разными жизнями. Знаю, они относятся к моей жизни с уважением, и я уважаю их ценности.
— Есть какие-то особые достоинства у столичного ритма?
— Мне здесь удобно, комфортно. Меня устраивает ментальность большого города и его скорость. В Петербурге я всегда испытывал желание дать пинка впереди идущему, потому что он копается, долго думает — мешает. А когда ты приходишь в кофейню на Невском и оказываешься единственным посетителем у стойки, то барменша тебя не видит. Приходится ей заметить: “Девушка, мне что, голым на столике сплясать, чтобы вы меня заметили?” А в ответ слышу: “А? Что? Ко-офе? Сейчас-сейчас…” И уходит куда-то. В Москве, как правило, такого нет. У меня есть пятнадцать минут на еду или, скажем, час. И если вовремя не подадут, то просто уйду.
— Вы часто позволяете себе не есть?
— Очень редко. Поесть люблю и хорошо сам готовлю. Почти все, только ничего не пеку, хотя тоже умею. Выпечку по-домашнему люблю.
— Вас посещает чувство вины?
— Оно присуще всем. С возрастом я научился работать со своим чувством вины. В своей жизни я сделал много всего, в том числе и поступков, прямо говоря, некрасивых. Тогда пытаюсь понять: а была ли реальная вина? Если да, решаю, что можно исправить. Если исправить уже нельзя, надо себе это простить и жить дальше.
На подиуме
— Вы многое перепробовали. Вы даже “медсестрой” были…
— И врачом успел поработать, и на подиуме немного. В 90-е годы многие более или менее эффектные юноши и девушки шли на подиум.
— У кого вы одеваетесь?
— Одеваюсь по принципу: вещь должна мне нравиться. Спокойно могу надеть безымянные турецкие штаны с рубашкой от Версаче. Стремление к брендовости в одежде как эстетическому абсолюту — это, мягко говоря, дурновкусие.
— В вашей сегодняшней одежде угадываю стремление к дендизму.
— Дендизм исключает бренд. Он предполагает выработку собственного стиля.
— Шарль Бодлер писал: “Денди никогда не может быть вульгарным”. Поэт отметил, что взгляд самого денди ценит изысканность, совершенство одежды. А ее идеальная простота и есть “наивысшая изысканность”. Жаль, Бодлер не дожил до брендов.
— Брендовые вещи имеют значение, когда становятся социальным кодом распознавания “свой—чужой”. Есть круги, где этот код необходим. В других кругах это не значимо. Там брендовые вещи носят, просто чтобы повысить свою самооценку. Меня это удивляет. Как можно с помощью тряпки повысить самооценку!
— Зато можно подчеркнуть свою покупательную способность. Алмат, где вы зарабатываете на жизнь и бренды?
— Работаю везде и понемножку. В свое время четко понял, что не хочу ходить каждый день на работу. Значит, не буду. Заканчиваю свои дела в 4—5 утра, а встаю в полдень. Так хочет мой организм. А организм у меня один. Соответственно: пишу куда-то колонки, делаю какие-то проекты…
“Секс — всего лишь секс”
— В одном из текстов вы, открыв забрало, признаетесь: “Меня зовут Алмат. Я сексоголик”. В какой стадии — чтоб “согреть нутро” или это привычка?
— Уточню: все-таки признается в этом мой лирический герой, которому я подарил свое имя. (Смущенно.)
— Рисковый поступок. Если в романе ведется рассказ от первого лица, а в его жизни воспроизводятся факты биографии автора, читателю трудно провести разделительный знак между вами.
— Я же оговорил в начале романа, что все герои вымышленные.
— Думаю, эта оговорка — всего лишь мнимость. В том круге, где вы свой, безусловно, поставят знак равенства между героем и автором.
— Если говорить о моем отношении к сексу, замечу, секс — всего лишь секс. Это ни больше и ни меньше. Это важная, но не единственная часть моей жизни.
— Вы делали попытку завести семью?
— Уже развелся и пока больше не собираюсь. И мой лирический герой прошел через это.
— Какое совпадение!
— Ну развод — частая практика у людей. Мы с моей женой прожили 7 лет. Это был счастливый брак, как и многие студенческие браки, он распался. Но мы с Мэри сохранили прекрасные отношения. Встречаемся, общаемся, ездим друг к другу в гости. Она в Петербурге, и мы по-прежнему близкие люди. Когда тебе 32, невозможно из них вычеркнуть без потерь 7 наших лет.
— Наверное, самых прекрасных?
— Правда. Прекрасные и даже ужасные — все они мои.
— Для поэтов, художников, словом, людей, тонко чувствующих, эротика — это и объект поэтического созерцания. Современные чувственники позволяют себе сердечную эротику без мысли об обладании?
— Само эстетическое чувство не имеет отношения к сексуальному. Одно другому не мешает. Красивое — это гармоничная законченность образа. Знаю одну даму, работающую стриптизершей. Ей далеко за 40, ее вес 120 кг. И она не сидит без работы. Ее красота — это другая красота. Кто-то умеет увидеть красоту и в грязи, кто-то везде видит только грязь.
— На ваш взгляд, кто из писателей создал самые совершенные романы, где присутствует сексуальная тема?
— Ой! Как сказать? Тут нет объективных данных, то же самое, что примерить чужой костюм на себя.
— Ну а с точки зрения эстетики?
— Думаю, Куприн, Цвейг, Уильямс. Эта тема очень тяжела для автора — большой соблазн скатиться либо в порнографию, либо в истерику. Сексуальная тема интересна, когда идет на равных с другими темами текста. Есть, конечно, талантливые порнографы. Ничего плохого в этом не вижу. Порно — тоже жанр, тоже нужен, и среди них есть свои звезды.
В плену Плутона
— По вашему роману и по другим текстам я, кажется, угадала астрологические особенности вашей натуры. Попробуем поиграть?
— Хорошо.
— Вы бываете чрезмерно самоуверенным и негибким?
— Чрезмерно самоуверенным — нет. Самоуверенным и негибким бываю.
— Руководит ли вашими прихотями фраза “я желаю”?
— Никогда. Мною руководит немножко другая фраза — “я считаю целесообразным”. Когда возникает определенная ситуация, я сначала подумаю.
— Вы замечали, что обладаете какой-то целительной силой? Разговаривая с вами, почему-то убеждаюсь — такая сила есть.
(Долгий вздох.)
— Никогда не рассматривал себя с таких позиций. Я медик и таких людей встречал. Так что все возможно.
— Вы ревнивы?
— Нет, абсолютно.
— Алмат, этим ответом вы ломаете мое обобщение. Ревность из вашего ряда!
— Скажу так: нет, но я злопамятен.
— Вы эгоист? Бываете ли в плену каких-то маний?
— Мания — это уже психиатрический диагноз. Но к маниакальности не склонен. Моя бывшая жена, психиатр, говорила мне: “Ты психически здоров, до отвращения”. А эгоист ли я? Конечно, разумный эгоизм во мне, несомненно, сидит: сначала интересы мои, потом интересы моих близких, если они не навредят никому. А потом уже и другие. Сначала все-таки думаю о себе. Считаю: если бы все люди заботились о себе и занимались своим делом, у нас не осталось бы острых проблем социального и мирового характера. Религиозная фраза “возлюби ближнего своего, как самого себя” — универсальная фраза. Не умея любить себя, не научишься любить других.
— Вашим знаком управляет Плутон. И он диктует своим подопечным преобладающее сексуальное желание. Господин, вы Скорпион!
— Да я же Скорпион Скорпионыч! Родился в день и час Скорпиона, мой отец и бабушка тоже.
— Обрадую: Плутоном вам обещано слияние сверхсознания с творческой энергией. Соответствуйте!
У него своя Лолита
— В еврейской древней мифологии первой соблазнительницей Адама была Лилит, роковая женщина вскоре покинула его. Лишь потом Бог послал ему плодородную Еву. А Лилит стала прислуживать дьяволу — от ее зла спасали новорожденных. В тексте у Набокова читаем: “Лилит была той, о ком он мечтал”, то есть нимфеткой. Исследователи говорят, что набоковская Лолита не подлежит расшифровке. Сколько авторов пытались это сделать. Вы тоже создали свой текст: “Лолита: перезагрузка”.
— Архетипный образ Лолиты, конечно, древний. Девушка в возрасте цветения становится объектом для секс-переживаний. Но этот объект влечения все-таки абстрактен. Я хотел представить, что было бы, если бы абстракция заговорила.
— А вы видели два голливудских фильма — “Лолита” Стэнли Кубрика и Адриана Лейна? Один 60-х, а другой 90-х годов.
— Я специально их посмотрел. Они, конечно, по-своему отыгрывали символ Лолиты. Но есть у Кубрика и Лейна нечто общее: Лолита у них — это фантом. Ее нет.
— А у вас в условиях новых технологий фантом начинает говорить.
— Да. Сейчас можно написать программу, и фантом будет мыслить.
Ему хочется играть
— Прерву наши абстракции. Мне любопытно другое: куда вы будете развиваться как писатель?
— Я не знаю куда. Сейчас понимаю: могу писать лучше, но еще не знаю, как это выполнить. Через это проходят многие авторы. Но я не тороплюсь. Делать две-три книги в год, чтобы держаться на плаву, не хочу. Лучше буду писать одну книгу два года, но хорошую.
— Есть у вас в роду аристократы? При вашем росте 192 вы носите туфли 41-го размера, у вас изящные пальцы музыканта…
— Это руки либо скрипача, либо гинеколога. А по роду я чистый дворняжка. Вот так получилось. Если честно, я равнодушен к истории рода. Для меня жизнь — здесь и сейчас. Что прошло, то мое. Что мною не прожито, не осознано мною — того нет.
— И все-таки признайтесь: ваши тексты в Интернете не слишком ли эпатажны?
— Как все несостоявшиеся актеры, я свои несыгранные роли должен где-то отыгрывать. Отыгрываю их в тексте, отдаю своему лирическому герою. Было бы значительно хуже, если бы я их отыгрывал в жизни. В тексте новой книги все мои персонажи будут говорить моим голосом. Для этого я должен вжиться в каждого.
В юности Алмату посчастливилось погостить у двоюродной бабушки, личности уникальной: все еще красивая и все-таки одинокая, она гоняла на “Жигулях”, а проезжая с 8-летним мальчиком, своим гостем, над Днепром, бросила фразу, словно продолжение гоголевской мысли: “Когда долетишь до середины, не смотри вниз”. Тридцатилетний писатель вдруг вспомнил тот давний днепровский совет: “Сейчас я понимаю: она та самая редкая птица, долетевшая до середины Днепра. А редкие птицы не летают стаями. Только в одиночку”.
