“Сегодня иду с моими двумя актрисами выбирать им платья, шляпы и манто в одном Салоне Мод. Все говорят о моем эсесерном человечке. Началась продажа билетов... Вообще, все это очень волнительно”, — писал Набоков в 1927 году матери. В тот год в Берлине состоялась премьера пьесы Набокова “Человек из СССР”. Написанная на русском языке, эта драма в пяти действиях никогда ранее не издавалась в России. Критик Б.Бродский, посмотрев спектакль, назвал драму удачей Набокова и “первой пьесой из эмигрантской жизни”. Сборник “Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме”, подготовленный набоковедом А.Бабиковым после долгой работы в архивах и выпущенный в свет издательством “Азбука”, вобрал в себя ранее не издававшиеся лекции Набокова о драме, эссе его сына Дмитрия “Набоков и театр” и все пьесы знаменитого писателя, среди которых “Человек из СССР”. Отрывки из нее читайте в “МК”.
* * *
Ошивенский. А вы, Ольга Павловна, зачем разговор меняете? Я повторяю: этих господ нужно душить, а не выводить на сцену.
Ошивенская. Я бы Троцкого своими руками задушила.
Марианна. Конечно, искусство выше политики, но они все осквернили — красоту, поэзию жизни...
Ошивенская. У них, говорят, какой-то великий поэт есть — Блок или Блох, я уж там не знаю. Жидовский футурист. Так вот они утверждают, что этот Блох выше Пушкина и Лермонтова.
Ольга Павловна. Господь с вами, Евгения Васильевна. Александр Блок давно умер. А главное —
Ошивенская (спокойно плывет дальше). Да в том-то и дело, голубушка, что он жив. Это нарочно врут. Вот как врали про Ленина. Было несколько Лениных. Настоящего убили в самом начале.
Ошивенский (все поглядывая налево). От этих мерзавцев всего можно ожидать. Простите... Ольга Павловна, как имя-отчество вашего...
Кузнецов. Алексей Матвеич. К вашим услугам.
Ошивенский. Я хотел вас спросить, Алексей Матвеич, отчего это вы улыбаетесь?
Кузнецов. Из вежливости. Вы все время коситесь на меня.
Ошивенский. Вам, кажется, эмигрантские разговоры не по нутру. А вот попробовали бы, батюшка —
Ольга Павловна (Ошивенскому). Можно вам еще кофе?
Ошивенский. — Вот попробовали бы пожить, как мы живем. Сами бы заговорили по-эмигрантски. Возьмите меня, например. Я — старый человек. У меня все отняли. Сына убили. Я восьмой год мытарствую за границей. И теперь я не знаю, что будет дальше. У нас совсем другая психология, чем у вас.
* * *
Марианна. Я не могу этому поверить. Я не могу поверить, что ты меня оставишь. Слушай, Алек, слушай... Я брошу сцену. Я забуду свой талант. Я уеду с тобой. Увези меня куда-нибудь. Будем жить где-нибудь на юге, в Ницце... Твои глупые коммерческие дела подождут. Со мной происходит что-то ужасное. Я уже заказала платья, светлые, чудные, для юга... Я думала... Нет, ведь ты не уедешь от меня! Я буду тебя ласкать. Ты ведь знаешь, как я умею ласкать. У нас будет вилла, полная цветов. Мы будем так счастливы... Ты увидишь...
Голос в рупор за сценой. Все назад, все назад! Ни к черту не годится! Слушать: когда я скажу “раз!”, группа первая поднимается. Когда скажу “два!”, группа вторая бежит влево. Смирно! Ахтунг!
Кузнецов. Мне было приятно с вами. Но теперь я уезжаю.
Марианна. Алек, да что ж это такое!
Голос в рупор за сценой. Раз!
Кузнецов. Я, кажется, никогда не давал вам повода думать, что наша связь может быть долгой. Я очень занятой человек. По правде сказать, у меня нет даже времени говорить, что я занятой человек.
Марианна. Ах, ты, значит, вот как...
Кузнецов. Полагаю, что вы понимаете меня. Я не ваш первый любовник и не последний. Мелькнули ваши ноги, мне было с вами приятно, а ведь больше ничего и не требовалось.
Марианна. Ты, значит, вот как... Так позволь и мне сказать. С моей стороны это все было комедией. Я только играла роль. Ты мне только противен. Я сама бросаю тебя, а не ты меня. И вот еще... Я знаю, ты большевик, чекист, Бог знает что... Ты мне гадок!
Голос в рупор за сценой. Два!
Марианна. Ты — большевик! Уходи. Не смей ко мне возвращаться. Не смей мне писать. Нет, все равно, я знаю, ты напишешь... Но я буду рвать твои письма.
Голос в рупор за сценой. Три!
Кузнецов. Да нет же, Марианна Сергеевна, я писать не собираюсь. И вообще вы сейчас только задерживаете меня. Мне пора.
* * *
Ошивенский. Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?
Кузнецов. Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.
Ошивенский. Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я — бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, я бы согласился.
Кузнецов. Давайте все это просто, без метафор. Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?
Ошивенский. Да, я знаю, что вы коммунист, поэтому и могу быть с вами откровенен. Я отказываюсь от эмигрантской фанаберии. Я признаю Советскую власть. Я прошу у вас протекции.
Кузнецов. Вы это все всерьез говорите?
Ошивенский. Сейчас такое время... Я не склонен шутить. Мне кажется, что, если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию...
Кузнецов. Раньше всего отучитесь говорить “Россия”. Это называется иначе. Затем должен вам вот что объявить: таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом. Может быть, это и не ваша вина, но это так.
Ошивенский. Да позвольте, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Что вы, поучать меня собираетесь?
Кузнецов. Я исполняю вашу просьбу: вы ведь хотели знать мое мненье.
Ошивенский. Да наплевать мне на ваше мненье. У меня тут тоска, тощища, а вы мне про какие-то старые режимы. Извольте, все вам скажу. Вот хотел на старости лет подлизаться — ан не умею. Смертельно хочу видеть Россию, правильно. Но кланяться Советской власти в ножки... нет, батенька, не на такого напали. Пускай... если позволите, заполню анкету... да и поеду, а там возьму и наплюю в глаза вашим молодчикам, всей этой воровской шушере.
Кузнецов (смотрит на часы). Ну теперь вы, по крайней мере, искренни. Можно считать наш разговор оконченным.
Ошивенский. Эх, много бы я вам еще наговорил. Да вы у меня в доме, неловко...
* * *
Кузнецов. В прошлом году, когда я был в России, произошел такой случай. Советские ищейки что-то пронюхали. Я почувствовал, что если не действовать решительно, то они постепенно докопаются. И знаешь, что я сделал? Сознательно подвел под расстрел трех человек, мелкие пешки в моей организации. Не думай, я нисколько не жалею. Этот гамбит спас все дело. Я хорошо знал, что эти люди возьмут всю вину на себя, скорее чем выдать хоть какую-нибудь деталь, относящуюся к нашей работе. И следы канули в воду.
Ольга Павловна. Это все очень страшно. Но я не вижу, как это может что-нибудь переменить. Если бы ты стал рисовать деньги, то и это ничего бы не изменило. Правда, Алеша, будем говорить по-человечески.
Кузнецов. Но как ты хочешь, чтобы при такой жизни я имел бы еще какие-нибудь душевные привязанности? А главное — и я тебе это уже говорил — мне не хочется их иметь; мне не хочется, чтобы кто-нибудь боялся за меня, думал обо мне, ждал бы меня, убивался бы, если по какой-нибудь дурацкой случайности... Что же ты улыбаешься, Оля, это ведь глупо.
Ольга Павловна. Если бы ты меня не любил, то тебе было бы все равно, что я боюсь за тебя и жду тебя. И, понимаешь, я буду гораздо меньше бояться, если ты уедешь, зная, что я тебя люблю. Это очень смешно: я тебя в тысячу раз больше люблю, чем вначале, когда мы жили вместе.
Кузнецов. Мне нужно ехать. Оля, так и быть, я признаюсь тебе: некоторыми чувствами мне жертвовать нелегко. Но до поры до времени нужна жертва. А теперь пойдем. Проводи меня до автомобиля.
Ольга Павловна. Но постой, сперва сядем. Мы в прошлое время всегда садились перед каким-нибудь отъездом. (Садятся на корзину.)
Кузнецов. Хорошо. Только не улыбайся так. Ведь нужно молчать.
Ольга Павловна. Ты тоже улыбаешься...
Кузнецов. Нет, молчи...
Часы бьют семь.
Кузнецов (встает). Ну-с, мне пора.
Ольга Павловна (бросается к нему). А если я тебя не отпущу? Как мне жить без тебя?
Кузнецов (кладет руки ей на плечи). Оля, я еду в СССР для того, чтобы ты могла приехать в Россию. И все будут там... И старый Ошивенский доживет, и Коля Таубендорф, и этот смешной Федор Федорович. Все.
Ольга Павловна (к нему прижимается). А ты, Алеша, а ты?
Кузнецов (одной рукой берет свой чемодан, другой обнимает жену, и оба тихо идут к двери, причем Кузнецов говорит мягко и немного таинственно). А ты слушай. Жил да был в Тулоне артиллерийский офицер. И вот этот самый артиллерийский офицер...
Уходят.
Занавес.
Комментарий “МК”
“Мещанской скукой веет от серых страниц “Правды”, мещанской злобой звучит политический выкрик большевика, мещанской дурью набухла бедная его головушка. Говорят, поглупела Россия…” — писал Набоков в 1926-м. Замысел пьесы “Человек из СССР” связан с участием Набокова в берлинском литературном обществе, ставившем перед собой цель бороться с большевизмом на идеологическом фронте. “Именно в этот период Набоков много пишет о советских реалиях, высмеивает “тюремную” эсэсэрную литературу, “с ее правительственным фаршем”, исключает контакты с просоветски настроенными эмигрантами”, — рассказывает составитель книги переводчик Андрей Бабиков. Публикуемый текст “Человека из СССР” он восстановил по черновой машинописи пьесы и рукописи, сохранившихся в архиве писателя в Монтрё (Швейцария), где живет сын Набокова.
После революции эмигранты покидали страну с чувством, что Россию они забирают с собой. Герои пьесы “Человек из СССР” — русские эмигранты. Алексей Кузнецов приезжает ненадолго в Берлин — провернуть некую загадочную финансовую авантюру. Большевик ли он? А может быть, напротив, он ведет работу, подрывающую советский режим? Или двойной агент? Его встречает весь старый досоветский мир — бывшая жена Ольга, новая любовница актриса Марианна, белогвардейские офицеры, разоренные помещики... Полный крах у наивных, чувствительных русских: ни денег, ни счастья в чужой стране. Ненависть к большевизму, любовь к своей погибающей России — все это есть в пьесе автора нашумевшей “Лолиты”. Есть и глубоко скрытые темы. Андрей Бабиков: “За холодным романом Кузнецова с Марианной, составляющим главную интригу пошлого внешнего действия, разворачивается драматическая история его любви к собственной жене, с которой он вынужден жить врозь”.
