Спесивцев утроил себе юбилей

Он считает, что прожил уже 195 лет

Его всегда считали сумасшедшим. Ушел из суперпопулярного театра и стал работать с детьми. Пытался вернуться во взрослую жизнь и снова впал в детство. Провел фестиваль искусства преступников и, наконец, объявил, что празднует свой 195-й юбилей. Смотри, какой старый, а выглядит прилично! Сегодня  мэтр гуляет свой прекрасно-странный юбилей.

— Слава, почему ты отмечаешь не 65 лет, а 195? Что за шутки художника?

— У художника год за три идет.

— Почему не за пять?

— Бог троицу любит, поэтому и умножил на три. Полгода не могу устроить себе выходной день, желание отдохнуть — безумное.

— Год за три — в каком цвете или свете?

— Знаешь, я живу без грехов. А по Библии, самый главный грех — уныние. Я не унывал, даже когда совсем хреново было. Когда выгнали из Дома пионеров, где я сделал свой первый театр. Когда никуда не хотели брать на работу, и только Игорь Бугаев позвал меня на Красную Пресню. А теперь вот все изменилось. О-чень! Я вообще не понимаю, как театры выживают. Я, например, живу за счет того, что дети ко мне идут.

— Морально или финансово?

— Морально прежде всего. Я вижу, что это, во-первых, нужно. Однажды я пришел в Малый театр, мой любимый, там играли “Дядю Ваню”. И кто-то билеты продал школьникам. Ну, думаю, герои в театре, я-то знаю эту детскую публику. И, естественно, через 15 минут они стали разговаривать, потом — переговариваться с балконом. А у меня на спектаклях они не разговаривают.

Вообще, скажу тебе, нынешняя молодежь — это нечто. И наше будущее наступит, если мы это нечто расшифруем. В противном случае нас ожидает такое нечто!.. Мы-то еще компромиссные, мы — как рыба, которая ищет, где поглубже и лучше. Они же бескомпромиссные, не верят нам абсолютно. И ничего не ищут. Единственное, пока еще на какие-то “маячки” реагируют. И такие “маячки” есть: Дима Шпаро, Тереза Дурова, Игорь Панин — каскадер. Они детям не врут. Вот я для них — кто-то вроде гуру. Почему? Не знаю.

Почему сегодня такое количество наркоты, спившихся детей? Ты можешь представить — в России 51 колония для несовершеннолетних! Девочки и мальчики там сидят. А в 1913 году было всего 3! Знаменитая Икшинская колония не имела даже колючей проволоки, туда просто приводили брошенных детей на перевоспитание. А сейчас 51!!!

— Поэтому ты единственный в Москве согласился провести у себя в театре фестиваль несовершеннолетних преступников? Не испугался?

— Не испугался. Объехав несколько колоний, я понял, что они нуждаются в наших театральных делах. Тем более что в мире эта практика давно существует. В Германии есть управление по культуре в колониях и есть главный режиссер, который рассылает режиссеров по тюрьмам ставить спектакли. Один режиссер сказал мне, что если в колонии имеется театр, то одна треть воспитательного момента уже схвачена.

На фестивале, который в конце концов мы назвали “Амнистия души”, они пели, читали — сольно и коллективно. Театр кукольный, миниатюр, пар    одий. Кобзон приехал, и с ним один из колонистов пел. И я тогда спросил начальство, можно ли после фестиваля освободить досрочно несколько человек, хотя бы трех. Отпустили только одного. И представляешь, он пришел с чемоданом к нам в театр. Вот уже второй месяц работает. А парень сидел за убийство. А может, за кого-то сидел.

— Не боишься за своих студийцев?

— Нет. Ты знаешь, мне кажется, что на свободе бывают хуже. А этот такой стеснительный пацан, все время краснеет, тут же бежит делать то, что мои студийцы на третий раз делают. Тут у нас рок-группа выступала, мои отрывались, ну и он немного горло промочил. На следующий день я его отругал, а он мне: “У вас строже, чем в колонии”.

— Слава, а сколько у тебя всего было студий?

— Восемь — это только здесь, в Марьиной Роще. А на Красной Пресне я и не считал. Когда шли наборы в студии, очередь из желающих ребят перекрывала улицу Станкевича (теперь Вознесенский переулок. — М.Р.). И милиция к нам приходила, ругались, что московские начальники в Моссовет проехать не могут. А что я мог сделать? У меня была репутация сумасшедшего.

Тогда молодые рвались в театр играть, работать… А сейчас куда им пойти? Везде деньги нужны, причем немалые. Не все могут записать детей в спорт, в центры искусств. А у меня — бесплатно. Спасибо Людмиле Швецовой и Комитету по культуре — помогают.

Но я тебе другое скажу: за деньги дети другими становятся. Это мое принципиальное убеждение. Если за них платит мама, то мама начинает контролировать “бабки”: раз я заплатила, то будь любезен. А тут он сам пришел, это его волеизъявление. В семье родители думают, что они все знают про детей. Ни фига не знают. Тут приходит ко мне мама: “Из-за вашего театра дочь стала хуже учиться. Вот мы жили с ней душа в душу, были как подружки, а теперь что-то случилось”. Я вызываю девочку: “Что ж ты была подружкой, а мама…” И она мне: “Я не верю маме со старшей группы детского сада. Я подарила ей к 8 Марта картинку, мы делали своими руками в детском саду, на следующий день я нашла ее в мусорном ведре”. Значит, с 6 лет мать отторгнута из детского сердца, а той все кажется — подружки.

— Спесивцев начинал во взрослом театре, да еще и на Таганке. Не хотелось бы вернуться в репертуарный?

— Нет, я все уже прошел. Я ушел со знаменитой Таганки. Тогда Владимир Семенович Высоцкий (я никогда не называл его Володя) и Валера Золотухин говорили мне: “Ты чего уходишь? Это самый популярный театр”. А я им ответил: “Я хочу свой театр, а с вами я его не открою: вы уже испорченные, вы — взрослые артисты”. И мы с Владимиром Семеновичем ездили по школам, набирали детей в первую студию. Высоцкий пел, но, когда увидел, что только его и слушают и никакая им студия не нужна, остановился. “Вы думаете, я приехал просто попеть? Мы студию набираем”. А уж когда они услышали “мы” и “набираем”, такое началось!

А если бы я пришел в репертуарный? Представляешь, молодой режиссер, трепетный художник приходит на репетицию с утра. А там — прима, да еще после вчерашнего, со сцены говорит ему: “Ну и что я дальше должна делать здесь по Станиславскому?” Все, он убит, его убрали таким образом. Поэтому я понял, что должен работать с детьми, а не с теми, кто уже сделан, и сделан по-разному…

Я ушел в люблинский Дворец пионеров и создал там студию Гайдара. Природа игры в детях есть, им притворяться не надо. Дети не зажимаются. Вот говоришь им: “Сыграй маму” — пожалуйста. “Сыграй лягушку” — сколько хочешь. И это заканчивается примерно в 14 лет, когда начинается сексуальный рост, вот тут и нужна система Станиславского — в 15—16 лет. В начале нужно только взрыхлить природу детской игры. А уж потом я набираю курс, и потом они приходят ко мне. Это одна, единая школа, имеющая право на существование в актерском воспитании.

— А вот когда дети играют любовь, как у тебя это было в первом спектакле “Ромео и Джульетта”.

— Дети играют чувствами. Это — настоящее. Прекрасно играл Ромео Саша Феклистов, а до него — Саша Михайлов. Да и Джульетты были тоже будь здоров — Женя Добровольская, Оксана Мысина…

Меня упрекали всегда: Спесивцев, мол, принимает всех без разбора, театром у него и не пахнет. Но можно прийти в любой театр, и там будут Спесивцева артисты — от “Ленкома” до Малого. Они прошли такую школу… Однажды замечательный педагог Щуки Катин-Ярцев позвонил и спросил: “Кого ты вырастил?” — “В каком смысле?” — удивился я. А он рассказал, что староста курса Саша Михайлов упрекнул выдающегося педагога в том, что тот на занятия опоздал на 15 минут. Вот это школа — знать все от костюма до актерства.

— А вот Театр киноактера — там ты прослужил пять лет. Звезды, они как дети или хуже?

— Кого там только не было: от Марины Ладыниной, 80-летней дамы, и заканчивая Леной Сафоновой. Олег Стриженов и брат его, Рыжов и Мордюкова. Однажды Нонна Викторовна у меня играла в “Бесах”. Сыграла первое действие и ушла. Почему-то решила, что все кончилось. Помрежка звонит в истерике: “Что делать? Нонна ушла”. А рядом жила Таня Конюхова, замечательная актриса, пришлось ее “выписать” на второй акт. И весь второй акт она отыграла, стоя спиной к залу и прикрываясь веером. Потом появилась рецензия, где было написано: “Я не знаю, как играл Мочалов спиной, но во втором действии Мордюкова вообще не повернулась к зрителям. И она играла только спиной, и это было гениально”. Так что в профессиональном театре я вкусил сполна звездность. И не только я.

Когда я пришел в театр, позвонил Людмиле Гурченко, позвал работать. А она сказала, что никогда не переступит порога этого театра. Почему, удивился я тогда. И та же Нонна Мордюкова рассказала, что когда Гурченко играла спектакль “Дурочка” (там много костюмов, песен, танцев) и в перерыве пришла переодеваться, то увидела — все ее платья изрезаны, искромсаны. После этого всё — как отрубило.

— Ужас! Ты готовишь студийцев к такой суровой театральной правде?

— Всегда готовил. Обычно Оксана Мысина свои воспоминания начинает с таких слов: “Я была зав. канатным цехом”. В студии на Красной Пресне каждый отвечал головой за костюмы, реквизит, вот Оксана — за канаты. Я помню, как она пришла поступать: “Я хочу, и я буду артисткой. Возьмите меня”. — “Ничего себе!” — подумал я, а на следующий день пришла ее мама, которая сказала, что я убийца, потому что ее дочь — великую скрипачку — берут в консерваторию. Но Оксана все равно сказала, что никуда из студии не уйдет.

Вот что такое счастье. Это когда делаешь счастливую работу. И вот увидеть счастье в них и дать им возможность реализовать себя — вот что для меня счастье.

— И все-таки что будет на твоем 195-летнем юбилее?

— Мои ребята готовят 30-минутный спектакль “Спички” по Андерсену. Зрителей будут встречать девочки и предлагать купить спички. Зачем? Узнаешь сегодня вечером. Но, когда мы играли один раз на детях “Спички”, я убедился: их доброте в отличие от взрослых нет предела. А дальше я выйду и скажу: “Это было бы смешно, если бы я позволил вам сейчас выходить и трепаться про меня: какой я хороший”. Во-первых, я не хороший, я просто честно делаю свое дело. А во-вторых, у меня есть предложение — наградить премией театра тех, о ком я тебе говорил. Людей, которые не врут детям и работают для них, — их всего восемь человек. Как выглядит наша премия — тоже сюрприз. Но сюрприз этот — золотой. В общем, премия тепла и добра. И каждый год мы будем отмечать — не детей, этих юных дарований, что зажигаются и гаснут, а тех, кто отдает им свое сердце.

Я, наверное, действительно со стороны кажусь сумасшедшим, но когда в мои пять лет родители закрывали меня в бараке в Царицыне (полстраны жило в бараках тогда), то я устраивал на подоконнике свой театр. Я всегда думал, по наиву, что в театре кто-то должен кого-то оживлять. В конце своей жизни, когда мне уже 65, я поставил спектакль “Спички”, где дети своим теплом оживляют девочку. И мне это страшно нравится. Когда я вижу детей, бегущих на сцену, думаю: “Вот! Жизнь прошла не зря”. С позиций того самого театрика, который я начинал в пять лет и мечтал, чтобы наш сосед дядя Сеня не бил тетю Нюру, не употреблял водку так активно и так далее.

— Ты с пяти лет занимаешься театром. Два вопроса: а) не надоело? и б) что самое главное ты понял про театр?

— Я иногда страшусь аллегорий. Вот сейчас поставил спектакль “На дне” Горького. Там ведь про мой барак: начал я с барака и кончил ночлежкой… Все-таки театр должен улучшать мир. Какая-то должна быть отдушина. Вот теперь мои собственные дети — два последних сына — тоже занимаются театром. Мое дело продолжают. Так что получается театр под руководством Спесивцевых. Помнишь, у Гафта в эпиграмме: “Три Михалкова по земле ползут”? Гафт переделал: “Земля, ты слышишь страшный стук? Спесивцевы в театр идут”.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру