Длина Сивцева Вражка — 800 метров. По его сторонам стоят особняки времен Пушкина и доходные дома времен Цветаевой. Но старой Москвы сохранилось мало. На всем пути маячат кирпичные дома-коробки советских лет эпохи Брежнева. Одни башни с балконами, другие с лоджиями, третьи с голыми стенами, и все без портиков, пилонов и прочих архитектурных излишеств. Между домами зияют давние пустыри. Разрушена планировка ХIХ века. Новые дома сооружали в глубине дворов, удаляя от тротуаров. Несмотря на это, недавно Марк Захаров публично признался, что любит гулять по переулку. Ощущение, что дышишь не одними выхлопными газами, но и дымом отечества, — возникает.
Один из пустырей заполнила бронза, малая скульптура художника, основавшего в Москве первый частный, ставший государственным музей “Дом Бурганова”. Он в Большом Афанасьевском переулке у Сивцева Вражка. Ни на кого не похожий стиль в искусстве художник называет магическим реализмом, стремясь воплотить в бронзе и камне неосязаемые сны, мимолетные виденья и чувства. Искусствоведы называют Александра Бурганова художником трагическим, представляющим мир, “распавшийся и как бы вновь собранный из обломков” в фантастических сочетаниях. Его изваяния постоянно пополняют музей, где есть свой “Малый Лувр”, внутренний дворик, заполненный скульптурами, галерея “Большого Ангела” и руины под названием “Дом Пегаса”.
Позолоченная “Принцесса Турандот” с недавних пор сияет у театра Вахтангова. Вполне реальные фигуры, а не магические, “Александр Пушкин. Наталья Гончарова”, прижились на Арбате, напротив дома, где они поселились после венчания. На Поварской улице появилась недавно статуя Ивана Бунина. Изваяния Бурганова вышли за пределы музея, заполнили Украинский бульвар, там фонтан, аллегорические фигуры, статуя Леси Украинки.
Малой скульптуры много на Сивцевом Вражке. Бюсты маршалов и генералов дополняют мемориальные доски на домах-башнях, где жили полководцы, выигравшие великую войну. Реставрируются фасады с чертами ампира и модерна. Не рушат беззащитные особняки, как практиковалось в недавнем прошлом. Не громоздят новые дома, такие, как тот, что под номером 20, протянулся вдоль переулка, где купили квартиры Михаил Ходорковский и Леонид Невзлин.
Самое крупное и роскошное в переулке здание — Кремлевская больница — построено в пору расцвета сталинского ампира, в 1950 году. Отделанная камнем, украшенная колоннами, пилонами, башней с куполом, она появилась на месте двух сломанных особняков, поэтому номер у нее двойной — 26—27.
Во владении 26 жил в эпоху Николая I граф Федор Иванович Толстой-Американец. Приставку к фамилии заслужил после возвращения из русской Америки, Алеутских островов, куда попал не по своей воле за буйный нрав. Во время кругосветного путешествия русской эскадры волонтера высадил на берег (“со всеми перессорился и всех перессорил”) капитан Крузенштерн. Грибоедов в “Горе от ума” запечатлел графа в монологе Репетилова: “Но голова у нас, какой в России нету,/Не надо называть, узнаешь по портрету:/Ночной разбойник, дуэлист,/В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,/И крепко на руку нечист./Да, умный человек не может быть не плутом”. Великолепно образованный и начитанный граф, “умный, как демон”, прославился отчаянной храбростью во время Отечественной войны, удачей на дуэлях и за карточным столом, где выигрывал состояния, в отличие от Пушкина. Вернувшийся из ссылки в Москву, Александр Сергеевич в числе неотложных дел послал вызов на дуэль графу.
“Американец” в поединках убил одиннадцать дуэлянтов. Пушкин, к счастью, не стал двенадцатым, хотя вполне мог попасть под пулю за десять лет до Черной речки. В молодости он сочинил эпиграмму, в которой назвал графа картежным вором. Ему посвящены строчки: “В жизни мрачной и презренной/Был он долго погружен;/Долго все концы вселенной/Осквернял развратом он…”
“Американец” не остался в долгу, но дальше обмена эпиграммами дело не зашло. Рука на Пушкина не поднялась. Они помирились, оценили друг друга. Граф по просьбе влюбленного Пушкина сосватал за него Наталью Гончарову. Сам Федор Иванович после рождения дочери Сары в 39 лет женился на цыганке Авдотье. В замечательной эпиграмме увековечил его Петр Вяземский: “Американец и цыган,/На свете нравственном загадка.../Всегда из края мечет в край,/Из рая в ад, из ада в рай”.
В “Былом и думах” не преминул помянуть графа Герцен, уехавший из Сивцева Вражка год спустя после смерти соседа, которого запомнил пожилым: “Один взгляд на наружность старика, на его лоб, покрытый седыми кудрями, на его сверкающие глаза и атлетическое тело показывал, сколько энергии и силы было ему дано от природы”.
От Сивцева Вражка времен Пушкина и Толстого-Американца мало что осталось. Уцелел особняк под номером 24. Строители затянули его чехлом с изображением окон и мезонина как знак того, что ни ломать, ни видоизменять фасад не намерены. Это строение появилось после пожара 1812 года. Его приобрела жена генерал-лейтенанта полиции Алексеева. Их сын попал в трагедию, сломавшую ему жизнь. По рукам в России после восшествия на престол Николая I ходили запрещенные цензурой строки из элегии Пушкина “Андрей Шенье”. Она посвящалась памяти французского поэта, монархиста, попавшего под нож гильотины за два дня до падения якобинской диктатуры. Элегия написана до восстания на Сенатской площади. В сокращенных строчках содержались слова, словно написанные на злобу дня по случаю казни декабристов: “О, горе! о безумный сон!/Где вольность и закон?/Над нами единый властвует топор/…Мы свергнули царей. Убийцу с палачами/Избрали мы в цари. О, ужас! о позор!”
Неизвестно, кто предпослал строчкам слова: “На 14-е декабря”. Стихи с таким посвящением напугали правительство, увидевшее в них протест против свершившегося суда над государственными преступниками. Арестовали трех распространителей крамолы, в их числе, к ужасу верноподданного отца-генерала полиции, его сына, штабс-капитана Александра Алексеева. Офицера судили военным судом и приговорили к смертной казни! Ее заменили ссылкой на Кавказ, откуда штабс-капитан не вернулся.
С домом Толстого-Американца, где бывал Пушкин, соседствовал ампирный особняк, 28, в котором три года жил композитор, профессор Московской консерватории Сергей Танеев, “вершина музыкальной Москвы”, по словам Сергея Рахманинова, его ученика. Здесь в тихом доме Танеев сочинял не спеша оперу “Орестея” на сюжет Эсхила. Живший в одиночестве холостяк, который такие “любил особняки, чтобы ему не мешали соседи”, отличался причудами. Не признавал в Москве блага цивилизации ХIХ века, водопровода, электричества. Жил при свечах. Так объяснял нежелание пользоваться краном: “Я терпеть не могу зависеть от чего-то мне неизвестного, а вдруг водопровод испортится? То ли дело водовоз — я ему дам на чай, и он мне всегда привезет воды”.
С привычками профессора друзья и ученики считались. Курить гости (включая Чайковского) ходили из гостиной в коридор, пускали дым в трубу печки. В доме на Сивцевом Вражке на рояле прозвучала Шестая симфония Петра Ильича, незадолго до внезапной смерти композитора. В гостях у Танеева Чайковский слушал в исполнении автора поэму “Утес”. Музыка и игра Рахманинова привели его в восторг со слезами на глазах.
Советское правительство в 1971 году утвердило Генеральный план развития Москвы, впервые утвердив девять “заповедных зон”, где полагалось беречь все старинные строения. Одна из таких зон простиралась по Пречистенке и ее переулкам. Как раз в том году взяли и вместо реставрации разрушили особняк, где жил четверть века Алексей Верстовский. Музыка его романса “Черная шаль” и оперы “Аскольдова могила” пережила автора. Романсы Верстовского некогда пела вся Россия. Оперы и водевили ставились на сцене Большого и Малого театров. Ими композитор тридцать пять лет управлял как инспектор музыки, репертуара и директор конторы императорских театров.
В своем доме Верстовский принимал Франца Листа, Роберта Шумана и его жену пианистку Клару. Лист трижды играл в Большом театре и, как писали, “Москву свел с ума”. Герцен слушал Листа, не скрывая слез. Гастролеры играли в Малом театре и Колонном зале. Москва показалась Роберту и Кларе Шуман “сказкой из “Тысячи и одной ночи”. Почти каждый день они ходили в Кремль, который “возбуждал творческое воображение” Шумана. Оба уехали с убеждением: “Москва — единственный в своем роде город, во всей Европе нет ничего подобного”.
Сказку сделали грустной былью: на Сивцевом Вражке не осталось ни дома Толстого-Американца, ни дома Верстовского, где жила и умерла в нищете в “незабываемом 1919 году” старшая дочь Пушкина, вдова генерал-майора Мария Александровна Гартунг. Отец ее в письмах Наталье Николаевне часто вспоминал о дочке, спрашивал: “Что Машка? Чай, куда рада вволю воевать?” Ее лицо “редкой красоты” вдохновляло Льва Толстого, когда он создавал образ Анны Карениной.
С фамилией Гартунг по разным адресам проживало в Москве до революции двадцать семей. Сделало фамилию известной не столько родство с Пушкиным, сколько трагедия, случившаяся с мужем Марии Александровны. С ней он занимал казенную квартиру на Поварской улице, 25, в доме Государственного коннозаводства, управлявшего конюшнями Москвы и Тулы. Во главе организации, столь важной для армии и кавалерии, стоял генерал-майор Леонид Николаевич Гартунг. Ему предъявили обвинение в краже векселей и других финансовых обязательств родственники покойного должника, чьим душеприказчиком генерал являлся. На суд Гартунг, предвидя исход процесса, явился с запиской: “Клянусь Богом, что ничего не похитил и врагов своих прощаю”. После обвинительной речи прокурора суд удалился для вынесения вердикта. В перерыве, не желая слушать неправедный приговор, в зале заседаний суда Гартунг выстрелил в сердце.
Особенно пострадал Сивцев Вражек между Калошиным и Староконюшенным переулком. Там в годы “застоя” старинные строения рушили, как во времена Сталина на Тверской улице. Забыв о декларированной “заповедной зоне”, стерли с лица земли особняки под номерами 20 и 22. Это не все потери Сивцева Вражка. Преступно снесли, чтобы построить новый дом в 1995 году, старинный особняк на углу с Плотниковым переулком.
Под одним номером — 38 значилось два старинных строения некогда одного владения, описанного в литературе. В одном из особняков проживал в 1832—1833 годах историк и писатель Дмитрий Бантыш–Каменский. Эту фамилию связал с Москвой его отец историк Николай Бантыш–Каменский, племянник Амвросия Зертис–Каменского, архиепископа Московского и Калужского, убитого озверевшей толпой во время “чумного бунта”. Архиепископ в дни эпидемии, косившей народ, запретил крестные ходы и массовые моления, за что поплатился жизнью, растерзанный фанатиками в Новодевичьем монастыре. Архиепископ слыл одним из самых образованных людей своего времени. Амвросий пригласил Николая жить в Москве. Племянник, подобно дяде, много знал. Родившись в Нежине, после восьми лет учения в Киевской духовной академии четыре года занимался он в Московской духовной академии и столько же лет состоял в студентах Московского университета. Управлял Московским архивом Коллегии иностранных дел и эвакуировал документы в 1812 году в Нижний Новгород. Свою библиотеку не спас.
Дмитрий пошел по стопам отца. Служил в архиве, сочинил в 33 года “Деяния знаменитых полководцев и министров…” времен Петра. Губернаторствовал в Тобольске и Вильне. Неустанно занимался прошлым России и Украины. Издал в четырех томах “Историю Малой России”. Не считал, как полагают сейчас в Киеве, что этим названием унижает родину. Обладал талантом ученого и писателя, сочинил роман “Княжна Меншикова”, как писали о нем, “увлекательный и достоверный”. Главный труд — “Словарь достопамятных людей русской земли” состоит из свыше 600 жизнеописаний. Его девиз: “история должна говорить правду или не следует писать ее”. Дмитрий Бантыш-Каменский первым издал биографию Пушкина, спустя десять лет после дуэли. Как Пушкин, умер в долгах, в предсмертном обращении к Николаю I тайный советник просил вернуть деньги заимодавцам.
В романе Бориса Пастернака “Доктор Живаго” описан дом, что “на углу Сивцева и другого переулка”. Это сломанный недавно особняк во владении 38, хорошо знакомый автору, где “все до мельчайших подробностей было овеяно поэзией и проникнуто сердечностью и чистотой”. В романе в этом доме живут два брата профессора Громеко. Дочь одного из них вышла замуж за доктора Юрия Живаго. В двухэтажном доме наверху жили, на первом этаже принимали гостей. “Благодаря фисташковым гардинам, зеркальным бликам на крышке рояля, аквариуму, оливковой мебели и комнатным растениям, похожим на водоросли, этот низ производил впечатление зеленого, сонно–колышущегося морского дна”. Так, очевидно, все выглядело и в реальности.
Владение принадлежало в 1917 году почетному потомственному гражданину и присяжному поверенному Гаркави и его жене. Их дочь вышла замуж за Александра Ивановича Угримова, известного аграрника, председателя Московского сельскохозяйственного общества. Две семьи жили под одной крышей до злосчастного 1922 года. Тогда цвет русской интеллигенции по идее Ленина, а не “Иудушки Троцкого”, как писали в СССР, лишили родины. Без права на возвращение, под страхом смертной казни. Угримов с женой и двумя дочерьми ступил на палубу “философского парохода”, который увез профессуру университетских городов на чужбину. Об этой трагедии России я написал очерк, который редактор “Московской правды”, тогда органа МГК КПСС, где я служил, несмотря на наступившую “гласность”, печатать не решился. Предложил отнести очерк двумя этажами ниже, в “Московский комсомолец”.
— Они дадут, — уверенно сказал редактор, возвращая мне текст. Тотчас без звонка спустился я с пятого на третий этаж, попал вечером в пустую приемную. Открыл дверь кабинета редактора и застал за столом одинокого Павла Гусева. Пробежав глазами текст, молча, на моих глазах он отправил очерк в набор. Через день, к изумлению, на полосе газеты увидел с рисунком “Изгнание философов”.
В опустевшем доме присяжного поверенного поселился приглашенный жить бывшими хозяевами профессор Московского университета Дмитрий Николаевич Ушаков. Его прославил составленный и отредактированный им “Толковый словарь русского языка”. Считается, что в нем самые “образцовые по своей точности и лаконичности определения”. Профессор с четырьмя детьми и внуками занимал первый этаж.
Оставшийся рояль служил Константину Игумнову, жившему на втором этаже этого дома. Профессор и ректор Московской консерватории прожил здесь четверть века. Он признан главой московской пианистической школы, из которой вышло 500 исполнителей. В их числе Исай Добровейн, на квартире Максима Горького игравший Ленину “Аппассионату” Бетховена. Его ученики Лев Оборин, Яков Флиер и другие звезды первой величины, сиявшие в Москве в ХХ веке.
