Наверное, кто-то допустил ошибку, объявив спектакль Александринского театра из Питера “Иваны” спектаклем малой формы. Если это малая, то что же тогда большая? — спрашивала публика, буквально висевшая на люстрах в Центре им. Мейерхольда. Вот такой ажиотаж вызвали питерские “Иваны” в постановке Андрея Могучего. Фамилия режиссера тоже не соответствовала малой форме.
Пока спектакль не начался, публика наблюдала большую и диковинную декорацию — плохо струганые доски с потолка до пола выстроились по периметру сцены в забор. За забором валялось нечто в тулупе, а вверху болталась маленькая нога в белых портках. “Может, ребенка?” — подумала публика. Пахло сеном и тонко тянуло навозом. Но вот худой высокий старик в белой ночной рубахе присел на ступеньку аккурат рядом с Марком Захаровым и Петром Фоменко. Наверное, такое соседство оказалось для него неловким (все-таки авторитетищи), но старик запел: “Солнце село нызенько…” И тут же за его спиной, на балкончике, заголосили пять парубков в черном текст Гоголя “про то, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”.
— Ну все, кажется, у меня есть, — говорит Иван Иванович.
Вот только безделицы у него не оказалось — ржавого ружьишка, что принадлежало его соседу, Ивану Никифоровичу. Этот самый И.Н. валялся, раскинув ноги, огромным пузом кверху. Кто читал Гоголя, знает, чем дело из-за поганого ружьишка кончилось. Кто увидел спектакль Андрея Могучего, поразился размаху воплощения этой небольшой иронично-поэтической истории, выведенной к тому же на такие философские обобщения, что сам бы Гоголь подивился.
Гигантский забор задвигался в разные стороны и открыл… о, это чудо сценографии! Снизу доверху все было застроено — балконами для музыкантов и трехэтажной коммуналкой. В одной шла стряпня, над ней метался толстопузый Иван Никифорович, а над ним — худющий Иван Иванович. Вели они себя сообразно поведению обитателей советской коммуналки, люто ненавидящих друг друга: один — шваброй в потолок, другой — в пол. А слева от них грохотали ударные с медной группой, справа пиликали струнники.
— Московское время шесть часов, — сообщил бодрый голос диктора, и массовка в лохмотьях на музыку Гимна РФ (в “девичестве” СССР) пропела: “Русь-тройка, куда несешься ты?” На сцене появилась, правда, не тройка, а упитанный конь, и животное не могло не вызвать живого интереса.
По ходу дела, пока играла музыка, а приятный мужской голос читал Гоголя, выяснился и вопрос с ребенком. Им оказался вовсе не малыш, а карлик — маленький-маленький, но очень шустрый и органичный. Он бегал среди челяди и чувствовал себя абсолютно свободно в отличие от некоторых зрителей, которые испытывали неловкость при виде инвалида. Он даже подмигивал мне, когда за зрительской трибуной пережидал свой выход.
Дивиться можно было только такой сценографической и режиссерской полифонией, как размаху крыльев птицы, не долетевшей до середины Днепра. Малая форма росла и укрупнялась на глазах, поражая каждую минуту то видом унитаза, то звуком отбойного молотка или крыши, аккуратно опустившейся на головы актеров — подозрительно тихо, но без угрозы увечья. Гоголь с Тарасом Бульбой и “Мертвыми душами” отлично вписался в “Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем”: громоздко, но изобретательно-поэтично. И если бы не предсказуемость действий, как-то: подвешенное пианино с треском развалится, а в финале забор займет исходное положение — то “Иваны” Александринки можно было бы считать более чем удачным и оригинальным претендентом на номинацию лучшего спектакля в малой форме.
