Памятник Пушкину в XIX веке установили на вершине Тверского холма. Все в этой точке сошлось: главная улица, бульвары и площадь усиливают друг друга. С давних пор здесь бурлила жизнь, мчались кони, топился народ, о чем сказано в “Евгении Онегине”:
…Пошел! Уже столпы, заставы
Белеют; вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри…
Все прохожие и все, кто на колесах, видят памятник. Спиной Пушкин обращен к бульвару, лицом — к площади. Никому в голову не пришла мысль установить монумент на Немецкой улице, где, как тогда считали, родился поэт, или в районе Пречистенки и Арбата, где он жил и провел медовый месяц. По неписаному установлению статуям императоров, полководцев, писателей в Европе и у нас непременно находили место на самых людных, значимых, художественно-осмысленных пространствах. С одной стороны напротив Пушкина виднелся Страстной монастырь, с другой — церковь Дмитрия Солунского с шатровой колокольней, “одной из очень редких по форме”.
Первый светский памятник в Москве Минину и Пожарскому открыли на Красной площади, самой почитаемой за стенами Кремля, в 1818 году. С тех пор до 1917 года все немногие появившиеся монументы водружали в наиболее престижных местах. Александр II занимал вершину Боровицкого холма в Кремле. Александр III — подиум перед храмом Христа и хорошо просматривался с набережной Москвы-реки. Генерала Скобелева на коне установили на Тверской улице перед резиденцией генерал-губернатора. (На его месте — Юрий Долгорукий.) Гоголю воздали должное на Арбатской площади не столько потому, что он жил и умер поблизости, сколько потому, что эта площадь была одна из самых популярных и красивых до тех пор, пока не подверглась “социалистической реконструкции”.
В советские годы следовали этой традиции. Монументальная пропаганда, как, по выражению Ленина, определялась государственная политика в деле установления памятников, достигала цели, оправдывала затраты, когда воздействовала на умы масс, а не одиноких прохожих. Поэтому все видят Карла Маркса в Охотном Ряду, Энгельса — там, где начинается бульварное кольцо, Ленина — на Калужской площади, где Садовое кольцо сопрягается с улицами. Монумент Маяковскому главенствует на Триумфальной площади, Лермонтов — на площади Красных ворот, обе они на оживленном до предела Садовом кольце.
У площадей бульварного кольца, а не в тени деревьев открывались в СССР памятники Тимирязеву, Крупской, Грибоедову, Чернышевскому. Все они на важных городских проездах, ничем не заслоняемые, в окружении зданий, которые сами по себе являются памятниками истории и архитектуры. Большой театр напротив основоположника коммунизма, Московская филармония и гостиница “Пекин” служат фоном памятника “агитатору, горлану, главарю”, а высотный дом у Красных ворот — сосед Лермонтова.
По данным Комиссии по монументальному искусству, в Москве насчитывается 68 памятников Ленину. Но знаменит тот, что на Калужской площади Садового кольца, где сходится пучок улиц. Семь памятников Пушкину, но прославлен самый первый на бульварах. Пять памятников Ломоносову, но на виду у всех тот, что за оградой Московского университета на Моховой.
Когда советское правительство решило избавиться от печального Гоголя, на его место определили веселого Гоголя, а неугодное изваяние с Арбатской площади приютили во дворе усадьбы, где писатель жил и умер. Таким образом, памятник национального значения превратился в скульптуру в сквере. На наших глазах жарким летом 1991 года низвергнутых Дзержинского, Свердлова и Калинина перевезли в парк искусств на Крымской набережной. В результате такой рокировки они превратились в парковую скульптуру. Один и тот же памятник играет роль главную или второстепенную в жизни города в зависимости от места, отводимого ему.
Казалось бы, сказанное — очевидное до невероятности. Но приходится напоминать о былом, потому в деле “монументальной пропаганды” происходят странные явления, причину которым я вижу в стремлении делать все наперекор тому, чему поклонялись. При прежнем режиме памятник устанавливали на видном месте. А мы сделаем так, чтобы он не бросался в глаза, загоним в угол, между домами. Раньше монументы появлялись на площадях, а мы откроем их в переулках. Коммунисты водружали статуи у ворот бульваров, а мы поставим их посреди бульвара. В этом явлении просматривается подражание Европе, я бы даже сказал, пресловутое “низкопоклонство перед Западом”, где памятники встречаются в самом неожиданном месте, тихих скверах, во дворах, но там главные площади давно заселены королями, генералами, поэтами.
Мне могут возразить: маршал Жуков на коне — перед Красной площадью. Достоевский — на виду у Кремля. Петр — на стрелке Москвы-реки. Инженер путей сообщения Мельников — на площади трех вокзалов. Но такие примеры в последнее время становятся не правилом, а, скорее, исключением: Александру II, Чехову, Блоку, Есенину, Рахманинову, Сурикову, Шолохову, Бунину, Цветаевой, Гризодубовой на площадях в Москве места не нашли. На очереди Мандельштам, загоняемый в переулок.
На месте разрушенного памятника Александру II на Боровицком холме установили памятник Ленину. Сейчас и его там нет. Возвращать монумент царя туда, где он находился, не стали, чтобы не “исказить” Кремль. Упрятали в церковном севере лицом к храму Христа, спиной к улице. С набережной, откуда хорошо просматривался Александр III, монумент его сына, Александра II, плохо виден за голыми деревьями зимой и почти не виден за листвой летом.
Камергерский проезд выходит на Тверскую улицу, где у всех на виду Пушкин, Маяковский и Горький. В таком ряду сам Бог велел установить Чехова. Но его изваяние едва различимо среди фонарей, скамеек и пешеходов. Памятник загнали в угол, между стен домов, где была лестница в подземный общественный туалет.
Гроб с телом Есенина народ пронес по Тверскому бульвару на руках к памятнику Пушкину, где покойный поэт обратился к Александру с признанием в любви:
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с тобой.
Гроб трижды обнесли вокруг памятника — “причастия” Есенина, признавшегося тогда, что умер бы от счастья, сподобленный судьбе Пушкина, в “бронзе выкованной славе”.
Наш современник выковал в бронзе славу Есенина. Казалось бы, для него освободилось замечательное и законное место, после того как Пушкина перенесли с Тверского на Страстной бульвар. Но этой возможностью не воспользовались, а заложили памятник Есенину посреди бульвара, лицом к театру, спиной к фасадам домов. Ни с внутреннего проезда, ни с внешнего проезда за листьями и ветвями деревьев его не видно. Так превратился памятник великому поэту в еще одну парковую скульптуру. Бульвар, в сущности, протяженный городской парк. Видят прохожие плечи Есенина, пока не подходят к нему совсем близко.
Подобная участь постигла памятник Рахманинову на Страстном бульваре. Годами проезжал мимо него и не замечал, пока не вошел в сквер. Так поступили потому, что композитор жил поблизости в доме напротив бульвара. Музыку Рахманинова исполняют во всем мире, славит она и Творца, и Россию, которую ему пришлось покинуть после захвата власти большевиками. Разве композитор с мировым именем не заслуживает того, чтобы его каждый день видели массы людей, заполняющих площадь, подобную Пушкинской?
В годы СССР Михаилу Шолохову решено было установить памятник на Зубовской площади, в его честь ее переименовали в Шолоховскую. Последовали справедливые протесты против наименования, и несправедливые против памятника автору “Тихого Дона”, который подвергся травле, неправедным обвинениям в плагиате. Понадобилось найти рукописи, время, чтобы улеглись страсти и идея памятника воплотилась в бронзовой композиции. Но на Зубовской площади, вблизи которой писатель жил до и после революции, ей места не нашлось. Поплыла лодка Шолохова, табуны белых и красных коней по Гоголевскому бульвару, где им тесно.
Наметилась еще одна безрадостная практика — закладывать памятники на месте пустырей, образовавшихся в центре Москвы в результате былой политики “реконструкции”. Впервые это случилось на Пречистенке, улице, одной из самых красивых, богатых памятниками архитектуры. В семидесятые годы, когда рушили старую Москву, и ее не пощадили. Между прекрасным домом в стиле модерн, созданным Львом Кукушевым, и дворцом в стиле классицизма, где сейчас художественная школа, сломали, как пишет путеводитель, “несколько старинных домиков”. На образовавшемся пустыре разбили сквер, а за ним изуродовали улицу восьмиэтажной кирпичной коробкой с ленточными окнами. В сквере на столь безрадостном фоне и появился памятник Василию Сурикову.
На соседней улице — Поварской — также сломали несколько особняков начала ХIХ века. Комиссия, членом которой я состоял, единодушно протестовала против вандализма. Нас выслушали, но двухэтажные строения разрушили. Чтобы на освободившемся пространстве разместить, согласно обязательству Правительства СССР, жилой дом для турецких дипломатов. Образовался пустырь, окруженный торцами и фасадами домов, явно не предназначенными, чтобы ими любовались прохожие. Жильцы засадили годами пустовавший пустырь деревьями, среди которых оказался старинный вяз, прежде росший во дворе. Когда взялись за освоение участка, за вяз заступилась общественность. Власть отступила. С тех пор деревья стали большими, листва летом прикрывает зады Поварской, но зимой — разнобой на ладони.
Вот на этом пустыре открыли недавно памятник Ивану Бунину, жившему в доходном доме напротив. Пустырь прикрыла художественная ограда. Ее решетке не под силу исправить просчет градостроителей, она, таким образом, увековечивает пустырь, а их и без того много в центре. “Окаянными днями” назвал Бунин время, наступившее после октября 1917 года, первым из великих писателей эмигрировал из России, прославил ее прозой и стихами, живя в изгнании, получил Нобелевскую премию. Понять не могу, почему гению русской литературы не нашлось места на пригорке перед церковью Симеона Столпника, где сходятся Поварская и Новый Арбат, или на Кудринской площади перед высотным зданием?
Поблизости от дома Ивана Бунина жила в Борисоглебском переулке перед эмиграцией Марина Цветаева. Напротив дома, где она поселилась, известный в ХIХ веке писатель Алексей Писемский покупал после выхода популярных сочинений дома, которые назывались именами его романов. Дома сломали, чтобы построить в глубине участка посольство Монголии. И здесь за каменным забором видны безликие строения, дворовые фасады. Они и стали фоном памятника Цветаевой, которая воспела Москву:
И льется аллилуя
На смуглые поля.
— Я в грудь тебя целую,
Московская земля!
С 1993 года монумент ждал своего часа. Отведенное ему место застроили. Ничего лучшего не придумали. Загнали памятник в искореженный переулок. Марине Цветаевой не нашлось достойного места на московской земле.
Может быть, Москва настолько заполнила площади изваяниями, что для великих писателей нет свободной? “Центр столицы переполнен не только людьми, но и монументами”. Это слова председателя комиссии по монументальному искусству архитектора Петрова.
Так можно сказать о городах Европы, Лондоне, где я видел на площадях не один, а четыре памятника по углам и пятый в центре. Столько их на Трафальгарской площади, на пути от обелиска адмиралу Нельсону к парламенту — статуи чуть ли не на каждом шагу. Вряд ли англичане по этому поводу сокрушаются. В центре Лондона два конных памятника герцогу Веллингтону, победителю Наполеона. Из наших полководцев, побеждавших в ХVIII веке неприятелей на полях Европы, — один Суворов.
Помянутая комиссия, как писали в отчетах о ее заседании, однажды решила памятник Осипу Мандельштаму поместить в парк имени Мандельштама, члена партии с 1902 года, чья партийная кличка была Одиссей. Теперь вот нашли другое место для памятника Мандельштаму — переулок Забелина, у дома, где он, гонимый, обитал у брата. Кто его в этом глухом проезде увидит? За что такая немилость к поэту, в 1933 году раньше многих понявшему, что “мы живем, под собою не чуя страны”, посмевшему, когда Пастернак и масса других стихотворцев сочиняли оды в честь Сталина, написать:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища,
И сияют его голенища…
Эти стихи, которыми подписал себе приговор Мандельштам, он читал Пастернаку на Тверском бульваре. Квартиру купил в кооперативном доме в Нащокинском переулке между Пречистенкой и Арбатом. Неужели в этом районе все вакантные места заняты?
На бульварном кольце у Петровских ворот нашлось место неудачному памятнику Высоцкому. Но и на этом кольце есть площади пустые — на Рождественском, Сретенском, Покровском, Яузском бульварах.
У Садового кольца 15 больших многоугольных площадей. Разве они “переполнены”? Нет, конечно. Центр переполняют люди, но не памятники. Их очень мало в таком городе, как Москва, что я попытаюсь доказать. В годы советской власти решение о памятниках принималось ЦК партии и Советом министров СССР, отдававшим предпочтение основоположникам марксизма-ленинизма, “пламенным революционерам”. Даже столица не могла самостоятельно заниматься “монументальной пропагандой”. После распада СССР Кремль перестал обращать внимание на памятники. Ни одного монумента с 1991 года Президенты России и премьеры не открывали. Даже на открытие композиции в честь 300-летия Российского флота не пожаловали.
Как только пали былые запреты, правительство Юрия Лужкова начало заполнять вакуум, образовавшийся в центре старой Москвы в результате однобокой политики. Один за другим на муниципальные средства открывались памятники, ставшие всем известными в недавние годы. На Кутузовском проспекте почтили память Багратиона, у цирка на Цветном бульваре выходит из машины Юрий Никулин, у усадьбы-музея Шаляпина Федор Иванович приветствует народ. Перед библиотекой МГУ на Воробьевых горах воздали должное с большим опозданием Ивану Шувалову, основателю Московского университета и Академии художеств… Хорошо! “Плохо”, — возмущалась комиссия по монументальному искусству, и объявила эти и другие монументы вне закона. Так ли это? Неужели их сносить? Об этом пойдет речь в другой раз.
