Глядя на этого подтянутого, всегда одетого с иголочки и энергичного джентльмена, вы никогда не угадаете его возраст. Позвольте нам открыть маленький секрет: сегодня легенде отечественной журналистики Мэлору Георгиевичу Стуруа, чьи блистательные работы и по сей день радуют читателей “МК”, исполняется 80 лет. В редакции часто шутят, что и в минувшем, и в новом веке, наверное, не осталось сильных мира сего, с которыми не встречался бы наш прославленный коллега по перу. Или которых не касалось его золотое перо. Что ж, в каждой шутке есть доля правды, в этой — тем более. Сегодня мы публикуем воспоминания Мэлора Георгиевича о некоторых наиболее интересных моментах его творческого пути.
Хлестаков в Принстоне
С самого начала, вернее, с конца у меня сложились весьма сложные отношения с Альбертом Эйнштейном. Дело было не в теории относительности — специальной и общей. Ее я принимал (на веру), хотя и не понимал. Дело было в том, что великий старик сталкивал меня лбами с кремлевским режимом. Режиму что? А у меня на лбу вскакивали огромные шишки.
Впервые это произошло в апреле 1955 года. Эйнштейн скончался, и ТАСС оповестил нас об этом всего несколькими строчками, в которых говорилось, что скончался известный физик Эйнштейн. На редакционной планерке в “Известиях” я вдруг взорвался и наговорил много “непозволительного” по этому поводу. “Как можно отмечать подобным образом кончину гениального ученого?! — бушевал я. — Ведь умер величайший физик не только ХХ века, но и всех времен! Его имя стоит в одном ряду с именами Ньютона и Галилея!” Мой “недопустимый поступок” был отмечен строгим выговором.
Но это были лишь цветочки. Ягодки созрели лишь в марте 1979 года, когда весь мир отмечал 100-летие со дня рождения Эйнштейна. Если быть точным, дату эту отмечал весь мир минус одна шестая, именовавшаяся СССР. Поскольку американская академия наук опубликовала открытое письмо в защиту Сахарова, Кремль решил бойкотировать торжества, проходившие в Принстоне, и запретил нашим ученым принимать участие в них. А журналистам, аккредитованным в США, было приказано игнорировать юбилей.
Но искушение было слишком велико. Усадив в машину жену и сына, я, тайком от посольства, махнул из Вашингтона в Принстон. Приехав, мы остановились в затрапезном мотеле на окраине университетского города, где жил и умер Эйнштейн. Принстон кишел лауреатами Нобелевской премии, съехавшимися со всех концов мира. Не было только наших…
В одно прекрасное утро ко мне в номер постучался менеджер мотеля и, не скрывая удивления, сообщил: “На велосипеде приехал сам Джордж Кеннан и хочет увидеть вас”. Я удивился еще больше. Как мог Кеннан вычислить меня, а главное, что нужно от меня этому великому историку и дипломату, автору знаменитой доктрины “сдерживания” Советского Союза?
Я пришел на ресепшн мотеля, где Кеннан ждал меня. Мы познакомились. И вот вкратце, что сказал он мне: “Я назначен председателем эйнштейновских торжеств. Мы объявили, что их празднует весь мир. Но ваши не приехали. Моя просьба к вам — заткните эту брешь, станьте советским представителем и выступите на юбилейной сессии”.
У меня аж челюсть отвисла. Кеннан требовал от меня невозможного. В Принстон я приехал инкогнито, а Кеннан хотел, чтобы я не только засветился, но и самозванно представлял Москву на торжествах, которые она заклеймила! Такое стоило бы мне журналистской и даже политической карьеры. Однако, не желая показаться трусом, я прибег к другой форме защиты.
— Мистер Кеннан, я журналист, а не ученый, — сказал я. И это было правдой.
— Не беда. Вы выступите в семинаре, посвященном общественной деятельности Эйнштейна, его борьбе за мир, против ядерной войны, — ответил Кеннан.
Рассудку вопреки я согласился. На миру и смерть красна! Нас немедленно переселили из затрапезного мотеля в роскошный принстонский отель, где проходили торжества. На банкете по случаю открытия юбилейной сессии меня с супругой посадили за центральный стол. Кроме нас этой чести удостоились сам Кеннан, племянница Эйнштейна, лауреат Нобелевской премии физик Поль Дирак и великий английский ученый, разбитый параличом Стивен Хокинг, со своей аспиранткой, ставшей впоследствии его женой. Признаюсь откровенно, я чувствовал себя Хлестаковым… и наслаждался этим! Никогда после этого мне не приходилось чревоугодничать в такой компании. И так высоко залетать.
Остальное, как говорят шахматисты, было делом техники. Я не только сделал доклад, посвященный общественной деятельности Эйнштейна, но активно участвовал в прениях и по чисто научным вопросам. И, представьте, лауреаты находили мои “идеи” весьма “интересными”. Кеннан не мог налюбоваться на меня. Он понимал, что я исполняю пляску смерти, и высоко ценил мое “безумство храбрых”. Мы часто катались по улочкам Принстона на велосипедах. (Он одолжил мне один из своих.) И подружились. Кеннан остался моим другом до конца своих дней.
Хлестаковствов сошло мне с рук. То ли не дознались, то ли решили закрыть глаза. В мире все относительно— не только по Эйнштейну.
“Друг” Никсона
Президент Соединенных Штатов Ричард Никсон искренне считал меня своим другом. Почему? Но сначала расскажу старый — советских времен — анекдот.
По Красной площади идут русский и американец и горячо спорят о том, где больше свободы слова — в США или Советском Союзе.
— Я могу встать перед Белым домом и громко крикнуть: “Долой президента Никсона!” — говорит американец.
— Подумаешь, — отвечает русский. — Я тоже могу встать перед Кремлем и громко крикнуть: “Долой президента Никсона!”
Согласно талмуду Главлита — цензурного ведомства в Советском Союзе — “нападки” на глав государств и правительств иностранных государств позволялись исключительно с высочайшего разрешения. “Свободная охота” разрешалась лишь на испанского диктатора Франко и “клику Тито”. На всех остальных было наложено строгое вето. Для Кремля власть была сакральной. И не только своя. Любая. Не ровен час начнешь критиковать власть чужую, а кончишь критикой своей, родимой. Когда разразился уотергейтский скандал, советская печать получила приказ замалчивать его. В Кремле считали, что скандал — дело рук “реакционных кругов”, пытавшихся сорвать детант-разрядку Брежнев—Никсон. (Кстати, Главлитом разрешалось использовать вместо имен и фамилий зарубежных глав эвфемизмы вроде “некоторые круги”, “правые круги”, “империалистические круги” и тд.)
А теперь перенесемся в Крым, в Нижнюю Ореанду. По тропинкам парка гуляют Брежнев и Никсон. Год 1973-й, разгар Уотергейта. Над Никсоном уже навис дамоклов меч импичмента. На пути двух президентов оказываюсь я. (Как ни странно, но в советские послесталинские времена вожди оберегались от журналистов много либеральнее, чем сейчас.) Брежнев узнает меня, окликает по имени и рекомендует Никсону. Я пожимаю влажную руку президента. (Дело было не в крымском климате. Никсон вообще сильно потел. Утверждают, что он проиграл выборы Кеннеди потому, что во время их теледебатов у Никсона над верхней губой поблескивали капельки пота.)
— Ты что-нибудь писал об Уотергейте? — спрашивает меня Брежнев.
— Нет, — отвечаю я. И это была полуправда. Писать-то писал, но не печатали.
— Вот видишь, — обращается Брежнев к Никсону. — Твои настоящие друзья здесь, в Советском Союзе.
Никсон еще раз протягивает мне свою потливую ладонь. Так мы с ним стали “друзьями”. После отставки он неизменно приглашал меня на презентации своих книг-мемуаров, охотно давал интервью и вообще, как говорится, благоволил. Позже написал книгу и я. Называлась она “Вид на Вашингтон из отеля “Уотергейт”. В его основу были положены мои статьи, отвергавшиеся редакцией. Никсон так и не узнал о моей книге. Не узнал, что я оказался неверным другом.
Russian boy
Мухаммед Али готовился к очередному бою за звание абсолютного чемпиона мира в тяжелом весе среди боксеров-профессионалов. Не помню уже, кто был его соперником, кажется, Джо Фрезер. Я пошел на одну из его открытых тренировок и прихватил с собой своего малолетнего сына Георгия, которому страсть как хотелось посмотреть на легендарного Али. С Мухаммедом я был знаком давно, когда он еще был Кассиусом Клеем и приезжал в Англию, где победил техническим нокаутом местного чемпиона Генри Купера, прозванного Молотом за убийственный удар левой.
Знакомство наше продолжалось и в США. Я писал обо всех схватках легендарного Али, бывал на многих его тренировках и даже описал его недолгую карьеру актера на Бродвее, когда ему было запрещено выступать на ринге в связи с отказом вступить в вооруженные силы США и отправиться на войну во Вьетнам.
Перед началом тренировки я представил Мухаммеду сына, которого он немедленно окрестил Russian boy (русский мальчик). После тренировки с тенью, с грушей и спарринг-партнером Али вскочил на канаты ринга и начал одну из своих импровизированных пресс-конференций, всегда изобиловавших шутками, афоризмами, стихотворными экспромтами и беззастенчивой саморекламой. Али был не только великим боксером, но и великим шоуменом. Недаром он получил неофициальный титул самого узнаваемого человека на земле.
Али кричал полубезумным голосом, что он самый великий, что его знает весь мир.
— Чтобы посмотреть на меня, приехал даже маленький Russian boy из Сибири! — кричал Али.
Он вытащил моего сына на ринг и продемонстрировал его в качестве “вещественного доказательства” репортерам. Его нисколько не смущало то обстоятельство, что Russian boy жил в Нью-Йорке, а не в Сибири. С тех пор это стало традицией. На всех тренировках и пресс-конференциях Мухаммед Али, разглагольствуя о своей всемирной известности, патетически восклицал: “А где Russian boy из Сибири?!” И каждый раз, как анекдотичный “рояль в кустах”, на ринге возникал Russian boy — мой сын.
Как я чуть было не стал правдистом
Это произошло в октябре 1970 года в VIP-зале ожидания ныне обанкротившейся авиакомпании “Пан-Американ” в аэропорту имени Кеннеди под Нью-Йорком. Я и собкор “Правды” (не буду называть его имени) провожали наших главных редакторов. Он — Михаила Васильевича, или Михваса, Зимянина, а я — Льва Николаевича Толкунова. Вылет их самолета несколько откладывался, и мы расположились у бара.
Неожиданно в VIP-зал вошла небольшая группа людей. Я сразу же узнал среди них нашего летчика-космонавта Виталия Севастьянова и американского астронавта Нила Армстронга — первого человека, ступившего на поверхность Луны. (Как выяснилось впоследствии, Армстронг провожал Севастьянова, гостившего в Соединенных Штатах по приглашению НАСА.) Во мне мгновенно проснулся репортер. Рискуя навлечь на себя высочайший гнев (моего Главного), я бесцеремонно покинул его и подошел к Севастьянову, которого хорошо знал. Мы поздоровались, и я попросил его представить меня Армстронгу. Виталий согласился.
Я рассказал Армстронгу, что был первым советским журналистом, сообщившим о его посадке на Луну. Мне, конечно, просто повезло. “Известия” тогда выходили днем, и поэтому мы опередили всех. (“Чего радуешься? — говорили мне завистливые коллеги. — Не ты же высадился первым на Луне, а Армстронг!”) Армстронг, человек чрезвычайно корректный и скромный, поблагодарил меня. (За что?!) Не подавая вида, что я его интервьюирую — это могло спугнуть его, — я исподтишка щупал Нила вопросами. Затем, войдя во вкус, предложил ему и Севастьянову сфотографироваться на память и даже придумал для этого композицию “сплетенных рук”. (Четвертый на снимке — переводчик Севастьянова.) Щелкал нас представитель “Пан-Ам”.
Главные редакторы “Правды” и “Известий” наблюдали молча и на расстоянии за этой картиной. Когда я попрощался с космонавтами и вновь присоединился к Главным, Михвас был вне себя от гнева. Он отчитывал своего нью-йоркского собкора за его “пассивность и безынициативность” и ставил ему в пример мою “находчивость”. Разнос моего коллеги закончился тем, что Зимянин, будучи еще и секретарем ЦК КПСС, предложил мне перейти в “Правду”. Толкунов испытующе смотрел на меня своими хитрыми татарскими глазами. Я спокойно выдержал его взгляд и столь же спокойно ответил Зимянину: “Большое спасибо, Михаил Васильевич, но меня моя нынешняя работа вполне устраивает”.
Самое удивительное — финал этого эпизода. Толкунов не напечатал в “Известиях” ни интервью, ни фото с Армстронгом. “Чтобы не зазнавался”, — объяснял он впоследствии. Ладно, допустим. Но чем провинился наш читатель? И вот в результате “воспитательной работы” Главного это фото впервые за прошедшие 38 лет публикуется в “МК”.
