“Чуча”. “Красная Шапочка энд Серый волк”. “Кот в сапогах”. “Адажио”. Все эти фильмы снял Гарри Бардин, самый известный из нынешних мультипликаторов. А сейчас он работает над “Гадким утенком”. Эта сказка его очень вдохновляет: тема непохожести на других для Гарри Бардина актуальна с самого детства — начиная хотя бы с его имени.
Говорят, вся дальнейшая жизнь человека определяется в детстве. Мы поговорили с Гарри Бардиным о детстве — его собственном, его сына и его внука.
Мама на грузовике
— Кто ваш зритель: ребенок или взрослый? Ваши мультфильмы для пятилетних, пожалуй, сложноваты.
— Я работаю для всех — и для детей, которые подрастают, и для взрослых, которые впадают в детство.
Мультипликация — это вообще впадание в детство. Каждый считывает смыслы в силу своего жизненного опыта. Если рождаются ассоциации — хорошо. Если нет — значит, можно довольствоваться первым слоем. Но есть и второй.
— А свое детство вы хорошо помните?
— Я родился в момент эвакуации: мы ехали из Киева, мама и я в ней. Я должен был родиться в Магнитогорске, куда двигался состав, но возжелал в Оренбурге. Шесть лет назад я был в Оренбурге. Мы поехали посмотреть дом, где я родился, и парадокс заключается в том, что это последний дом в Европе. Он стоит на берегу Урала, а за Уралом — Азия. Поэтому я, наверное, и торопился на свет, чтобы не родиться в Азии. Детство голодное, военное. Только любовь бабушки, мамы согревала, папа на фронте. Все нормально, все как у многих в эти годы. Слава Богу, папа остался жив.
— Почему же вы все-таки Гарри?
— На этом настаивала моя тетка Александра. Она очень любила какого-то американского актера по имени Гарри и возжелала, чтобы мне дали такое имя. Ее уважили. Но я как тот дворник у Ильфа и Петрова: ему подарили пенсне, он зрение имел хорошее, но к пенсне привык и носил с удовольствием. Так и я с именем: стеснялся, когда надо было в классе громко сказать свое имя, а потом привык и ношу с удовольствием.
— А День Победы вы помните?
— Конечно. Мы жили в двойном бараке — длинном, на 52 комнаты. Когда был День Победы, пришел командир школы связи капитан первого ранга Колобов (до сих пор помню его фамилию) с ординарцем. На подносе ординарец нес графин с водкой, и капитан в каждой комнате выпивал рюмку за победу. Помню, как я, маленький, стоял и смотрел на этого громадного красивого человека. Спустя неделю в Энгельсе на стадионе мама, стоя на грузовике, покрытом кумачом, пела “Далёко, далёко за морем лежит голубая страна”. Мама хорошо пела. Это был праздник Победы. Помню эту черную тарелку репродуктора, которая висела на столбе, голос Левитана помню. Все впечатано в память.
— А во что вы любили играть в детстве?
— Игрушек не было. Может, поэтому играю до сих пор. С едой было плохо. В 46-м году родилась моя сестра, и все уходило на нее. А я дошкрябывал кастрюлю из-под манной каши. Сколько я себя помню — до 7, до 8 лет, — я хотел есть. Это осталось на уровне подсознания. У нас на киностудии всегда есть запасы еды. Мы здесь и обедаем, у нас повар готовит, и я нервничаю, если нет запасов еды для студийцев.
Партбилет, Сталин и баклажанная икра
— По остроумию ваши мультфильмы просто не имеют себе равных. В детстве вы, наверное, были душой компании?
— Из меня просто пер темперамент. Я был староста класса и председатель совета отряда несколько лет подряд — не в силу идеологии, я с этим был не в ладах, а из-за жажды деятельности. Я лепил, рисовал, танцевал, пел... У меня была нормальная советская биография — школа, три года завод, три года армия, институт, театр, дальше вольные хлеба, и потом я уже пришел в режиссуру.
— Говорите, с советской идеологией были проблемы?
— Я никогда особенно не симпатизировал коммунистам. Я знал, что папа, будучи офицером, сам соорудил ламповый приемник размером с современный холодильник и слушал “Голос Америки”. Это был 49-й год, когда за это могли и расстрелять. Но я знал, что есть правда уличная и правда домашняя, и выносить из дому то, о чем говорят шепотом, нельзя. Я понимал эту двойную мораль. Когда умер Сталин в 53-м году, я возненавидел его только за то, что мама три дня ревела и не готовила нам обед. Мы ели баклажанную икру в литровых банках.
Единственное, на что мамы хватало, — это спуститься за хлебом.
— А отец тоже плакал?
— Они оба горевали. Он вступал в партию под Сталинградом в 42-м. И его смерть была связана с ней: перенервничал на партсобрании, зашкалило давление, получил инсульт... Я просидел с ним месяц в больнице, но выходить не удалось. Секретарь партбюро все добивался у нас, где его партбилет. Да гори он огнем, ты хоть слово сочувствия скажи! Потом нашли: партбилет завалился за подкладку пиджака... Меня Бог миловал, я дальше комсомола не пошел.
— А как появилась в вашей жизни Школа-студия МХТ?
— От судьбы не уйдешь никуда. Есть глас Божий. “Не твое это дело!” — внушал он мне первый раз, когда я поступал в архитектурный в Киеве. Я нарисовал карандашом голову Давида и получил “четверку”, а по черчению — “двойку”. На следующий год я поступал в брянский Трансмаш. Недобрал один балл до проходного. В Рижском политехническом институте получил “двойку” на первом экзамене, на математике. Зато после армии сразу поступил и в Школу-студию МХАТ, и в Щукинское. Помню, сижу возле метро “Арбатская” в военной форме и курю сигареты одну за другой, потому что надо было выбирать из этих двух вузов. И пожилой интеллигентный человек говорит мне: “Вы чем-то озабочены?” Я рассказал. “Знаете, юноша, я бы на вашем месте пошел в Школу-студию МХТ”. Я послушал его. Это были четыре года замечательной жизни. По сути — закрытый Царскосельский лицей.
И моя студия сегодня — это свой, закрытый мир.
— Да, у вас тут такой островок покоя, да еще и на краю города. Вам нравится жизнь отшельника?
— От всех новостных передач и всего того, что меня тревожит, я закрываю дверь, и эта жизнь остается за бортом. Остается игра ума и рук моих мультипликаторов. Абсолютно автономно мы играем в эту игру. Потом мы выйдем наружу и покажем наш, как говорят, продукт населению, но в этом мое счастье, что я могу уйти в это дело. Это счастье, я не скрываю. Говорят, счастье — это мимолетно… Нет. 16 лет существует моя студия. Мы все прошли в 90-е годы — поиск денег, помещения, рэкет… Но мы выжили, и в этом тоже счастье.
“Плюй на его!”
— По окончании Школы-студии я работал актером в Театре Гоголя, но продержался там недолго. Ушел из театра, стал пробовать, что я еще могу, в том числе и писать. Написал сценарий полнометражного фильма.
Просто поставил себе задачу: могу или не могу. Получилось! Потом написал сценарий мультипликационного фильма. Потом стал писать “АБВГДейки”. Десять выпусков написал Успенский, потом пригласил молодых — Аркадия Хайта, Юрия Энтина, Юрия Коваля и меня. Мне это было интересно. Я увлекающийся человек и азартный.
— В карты играете?
— Меня хотели научить играть в преферанс, но я, зная себя, сознательно отказался. Знаю, что увлекусь — и все, хана.
— Актерство, значит, не увлекло вас?
— У меня была невостребованность, какая-то часть меня работала вхолостую. Однажды ночью пришли Ливанов с Энтиным. Они сказали, что проговорили обо мне весь вечер и поняли: мне надо из театра уходить.
Куда, спросил я? “В никуда”, — сказал Вася. Они заставили меня одеться, выйти на улицу, подойти к Театру имени Гоголя, благо что общежитие было рядом. Вася сказал: “Плюй на его!” Я плюнул. “А завтра подашь заявление”. Удовлетворенно захохотал и уехал. Что я и сделал — подал заявление и ушел в никуда. Наступило счастливое время — буйство мыслей и пустой желудок. То рассказы, то озвучение, я всякое попробовал. Потом мы с Ливановым написали пьесу “Дон Жуан”. А потом Сергей Владимирович Образцов увидел во мне режиссера и предложил ставить у себя “Дон Жуана”.
— Образцов! С этого момента поподробнее.
— Светлая личность. Я с ним проработал мало, года два. Когда я уходил от него, он огорчился, соблазнял меня зарубежными поездками, говорил, что я увижу мир! Это для советского человека было немало. Это сейчас скажи: “Ты увидишь мир!” — “Да Господи! Пойду в турагентство и увижу мир”. А тогда это был соблазн. Но я ушел.
Он потом звонил мне и говорил, что жалеет, что не передал мне театр. Оказывается, он следил за моим ростом как режиссера, видел мои успехи. Мне было комфортно с ним. Я мог сказать любую глупость, и он называл это “пузырчатая фантазия” — как младенец, который пускает пузыри. Я не обижался: значит, то, что я придумал, не входит в коробку сцены.
Его интеллигентность заключалась в том, что он одинаково относился к актеру и к министру. Не имел в голове табель о рангах. Он был беспартийный. “У них сейчас партсобрание, — говорил он про своих артистов, — они будут думать, как мне руководить театром”.
— Откуда появилась мультипликация?
— Я пришел в мультипликацию, не зная процесса, технологии. Начинал как актер — озвучивал мультфильмы. Железного Дровосека, Волка из “Волк и семеро козлят”… Я придуривался у микрофона, мне это нравилось. А потом мне понравилась сама мультипликация. Через три года я уже сделал “Летучий корабль”, “Дорожную сказку”, “Приключения Хомы”, “Прежде мы были птицами”, “Пиф-паф, ой-ой-ой”… А дальше уже ушел с киностудии и открыл вот эту студию, со своей командой.
— Где вы черпаете вторые пласты для фильмов?
— Жизнь подбрасывает. Вот “Красная Шапочка&Серый волк”. Горбачев сказал, что у нас общеевропейский дом. И сразу мысль: значит, бабушка уже может жить в Париже, после перестройки уже можно отнести ей пирожки туда… А как появился “Кот в сапогах”: смотрю, люди ждут от перестройки невесть чего, ни хрена не делают и надеются — на что? Все это на подсознательном уровне происходит.
Сейчас готовится “Гадкий утенок”. Нужно дать прыщавому юнцу, у которого все нескладно, веру в себя. Веру, что из тебя получится прекрасный лебедь. И ты способен взлететь надо всем миром и царствовать. Потому что ты талантлив, умен и красив. Все будет, все придет. Фильм о многом, в нем я погуляю, есть для этого пространство и время. Полнометражный фильм, 85—90 минут.
Браво от Плисецкой
