Братья родные и сводные

Разные судьбы людские

Затянутый в декоративный чехол на Сивцевом Вражке особняк №24 ждет реставрация. У этого маленького дома — интересная история. Зимой 1831—1832 года его занимала семья орловского помещика и полковника в отставке Тургенева, жившая в Москве ради сыновей. Их готовили к поступлению в Московский университет. Николай и Иван учились в пансионах и дома. К ним приходили учителя русского языка, математики, истории, географии, философи ои, латыни и трех иностранных языков — французского, немецкого и английского. Мальчики должны были в качестве домашнего задания вести дневники, “рассказывая о распорядке дня, успехах на уроках, учителях, излагая мысли о прочитанном и, наконец, описывая развлечения и забавные случаи из жизни”.

Детей весной водили смотреть ледоход на Москве-реке, который в наши дни не вызывает былого интереса. Иван описал стихию так: “Москва разлилась ужасно: огромные льдины почти в половину реки летят, лезут, вдруг бух об аркаду и разрушаются с треском… Льдины, бочки, бревна, крыши домов, горшки, ящики — все летит по реке, которая с ужасным ревом клубится, бушует, стенает, вертится, взвивается, кипит”. Ивана Тургенева в 14 лет приняли в Московский университет.

Финал жизни семьи полковника трагичен. Послушные умные дети, возмужав, привели овдовевшую мать в отчаяние. Она прокляла их и умерла в одиночестве, не пожелав перед смертью видеть былых любимцев. Иван Сергеевич сделал полковницу Тургеневу бабушкой крепостной внучки Параши, служить не хотел, влюбился в заезжую актрису и последовал за ней во Францию. Николай Сергеевич женился без благословения матери на бесприданнице, жившей в помещичьем доме.

Полковник в отставке Николай Тургенев в Москве находился под надзором полиции за былые отношения с декабристами. Один из них, Александр Вадковский, поселился в доме, который снимали Тургеневы, после того, как ему в 1837 году царь разрешил вернуться на жительство в столицы. Его брату Федору так не повезло: после долгой каторги и ссылки ему позволили селиться лишь в городах Тобольской губернии. В кругу декабристов Федор Вадковский читал лекции по астрономии в “каторжной академии”. Славился как одаренный математик, поэт, скрипач, исполнявший в квартете ссыльных партию первой скрипки, и как композитор.

Помог Александру и Федору облегчить страдания воспитатель наследника престола Василий Жуковский, вняв просьбе их старшего брата Ивана, бывшего командира батальона лейб-гвардии Семеновского полка. В нем служили по семейной традиции три родных брата, внуки фельдмаршала Чернышева. Император Александр I повелел этот полк расформировать. Девять солдат прошли сквозь строй. Семеновцев разбросали по империи. Командира батальона приговорили к смертной казни, замененной крепостью. За что? “Слабым и несообразным с долгом службы поведением своим дал усилиться беспорядку”. Суд последовал после вошедшей в историю самодержавия “Семеновской истории”. Элитный полк, где не практиковались телесные наказания, взбунтовался после того, как его возглавил новый командир, унижавший и подвергавший заслуженных гренадеров унизительным экзекуциям.

Александра в тайное общество, которое намеревалось “дать народу вольность и прекратить страдание”, вовлек Федор, осужденный по 1-му разряду на вечную каторгу, желавший провозглашения республики и “истребления” царской фамилии”. Доверчивый Федор принял в тайное общество коварного англичанина, унтер-офицера Шервуда, выдавшего будущих декабристов.

Почти двадцать лет владел в ХIХ веке особняком тайный советник князь Юрий Долгоруков. Его отец Алексей Долгоруков служил губернатором Сибири и Москвы, министром юстиции. Юрий Долгоруков назначался губернатором виленским, олонецким и воронежским. Дом в Москве заимел, когда стал сенатором.

Далее с особняком случилась типичная история. Владение перешло из рук аристократов к “почетной гражданке” Пустоваловой. Когда мода в архитектуре на ампир прошла, она поручила обветшавший особняк перелицевать известному архитектору Дмитрию Чичагову. Это — наиболее успешный мастер среди пяти родственников-зодчих с такой фамилией. Самое знаменитое творение Чичагова все в Москве знают, это бывший музей Ленина у Красной площади. 

Другой известный в прошлом архитектор — Дмитрий Челищев. Всего один год спустя после окончания Московского училища живописи ваяния и зодчества он в 1911 году построил доходный дом на Сивцевом Вражке, 44, в стиле модерн. За пять лет до революции этот мастер успел прослыть автором четырнадцати подобных домов в центре. Прожил Челищев после 1917 года полвека, но ничего больше не создал. Думаю, что на фасаде дома 44 не установили бы мемориальную доску с его фамилией, если бы ее не дополнило имя Сергея Есенина. Он перед смертью побывал здесь.

Этот большой дом в переулке, принадлежавший дочери действительного статского советника Петровского, советская власть передала кооперативу “Мосполиграф”. В коммунальных квартирах поселились сотрудники типографий, и среди них оказалась Анна Изряднова, невенчанная жена и одинокая мать сына Есенина, Юрия, родившегося в конце 1914 года.

Спустя десять лет в сентябре рано утром, озабоченный, с “большим белым свертком” бумаг, пришел Сергей Есенин к ней и, не здороваясь, спросил: “У тебя есть печь?” — “Печь, что ли, что хочешь?” — “Нет, мне надо сжечь”. Не снимая шляпы, с кочергой в руке стал у разгоревшейся топки и сжег рукописи. Только тогда успокоился, сел пить чай. В декабре, уезжая в Ленинград, пришел проститься: “Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру”. Просил не баловать сына.

Чувствовал себя так, как заболевшие люди, жаждущие смерти, писал стихи, поэтизируя суицид, самоубийство: “Друг мой, друг мой,/Я очень и очень болен! Сам не знаю, откуда взялась эта боль…”

— Сергей Александрович безнадежно болен, — признался врач клиники подруге Есенина, убедившей его лечиться. — И нет никакой надежды на то, что он поправится. Его болезнь давно изучена, и для нас он не представляет интереса. Если бы он не был Есенин, то мы его держать в клинике не стали бы.

На вопрос, сколько лет проживет, ответил: “Не надейтесь ни на что. И года не проживет”. Не прожил полугода. Покончил с собой, никто поэта не убивал. С его диагнозом — не живут.

Старшего сына Есенина Юрия расстреляли в годы “большого террора”. Законный сын Константин (от актрисы Зинаиды Райх) оставил после себя книгу “Московский футбол”. Знал о нем все: кто, кому и когда забил гол. Помнил и описал незабываемые матчи. После развода остался в конце жизни без квартиры, как отец, я помогал ему (звонками из “Московской правды”) получить жилье. Поразил Константин Сергеевич меня тем, что один из всей группы журналистов купил в Англии на все выданные доллары не вещи, а картину.

Талант отца унаследовал третий сын Есенина (от поэта и переводчицы Надежды Вольпин), Александр. Он известен как математик и поэт. Строчки отца напоминает такое четверостишие:В зоопарке, прославленном грозными львами,/ Плакал в низенькой клетке живой крокодил./ Надоело ему в его маленькой яме/ Вспоминать пирамиды, Египет и Нил…

Известный диссидент, Есенин-Вольпин отсидел в СССР много лет в психбольницах, тюрьмах и ссылке за стихи иного рода: “О, сограждане, коровы и быки!/До чего вас довели большевики”… Сборник его бесцензурных сочинений, поэтических и философских, вышел в Америке. Александра Сергеевича, кандидата математических наук, принудили к эмиграции. Он здравствует в США. Мать его в Москве не дожила двух лет до столетия.

Жителем Сивцева Вражка в преклонном возрасте стал Михаил Шолохов. Мемориальная доска в память о дважды Герое Социалистического труда установлена на фасаде многоэтажной башни с лоджиями, дом №33. Все знали: писатель живет на родине, в станице. Туда ему слали письма отовсюду — как депутату Верховного Совета СССР; туда приезжал Хрущев. Все так, но с Москвой судьба связала автора “Тихого Дона” с детства. Он учился до революции в гимназии в Хамовниках и жил в Долгом переулке (улица Бурденко) в семье учителя. После Гражданской войны вернулся в Москву, где писал “Донские рассказы”. Роман уехал сочинять в станицу. Привез спустя три года рукописи 1-й и 2-й книги в Москву. После выхода “Тихого Дона” в свет черновики остались в квартире друга молодости Василия Кудашева, где благополучно пережили войну — в отличие от рукописей 3-й и 4-й книг, опаленных германским огнем на Дону.

Оказавшись после бомбежки станицы без крова, Шолохов поселился в Москве, в квартире дома Управления делами ЦК партии в Староконюшенном переулке. В двери этой квартиры постучал после войны офицер и протянул папку с горсткой рукописей 3-й и 4-й книги “Тихого Дона”, подобранных после налета.

Новую просторную квартиру (две на этаж) Шолохов получил четверть века спустя, в доме для “первых лиц” на Сивцевом Вражке. Соседом оказался заместитель заведующего отделом культуры ЦК партии Юрий Мелентьев. Ему поручили из рукописи романа “Они сражались за Родину” убрать “все сцены, связанные с репрессиями”. Главы романа Шолохов предложил опубликовать “Правде”, рупору ЦК КПСС. Главный редактор газеты не решился напечатать “сцены”. Разоблаченные Хрущевым преступления Сталина при Брежневе замалчивались. Идеолог партии Суслов согласия на публикацию “сцен” не дал. Шолохов обратился к Брежневу. Как пишет Альберт Беляев, в прошлом один из руководителей отдела ЦК партии: “Тот долго уклонялся от встречи с писателем. А когда она состоялась, поддержал Суслова”. Без согласия Шолохова изуродованные главы появились в “Правде”. Насилие сыграло роковую роль в судьбе романа о войне и автора, к тому времени увенчанного лаврами лауреата Нобелевской и Ленинской премий. Оскорбленный до глубины души Михаил Александрович, вернувшись на Дон, затопил в доме камин и бросил в огонь все свои рукописи.

Накануне 70-летия Шолохов приехал в московскую квартиру на Сивцевом Вражке. Тогда в Париже вышла под псевдонимом Д* (стараниями Александра Солженицына) книжка “Стремя “Тихого Дона”, где автором выставлялся уроженец Дона писатель Федор Крюков. О книжке вещали голоса всех глушимых на просторах СССР радиостанций. В Москве книжку упрятали в спецхран библиотеки имени Ленина. Туда пошел по своей инициативе Константин Симонов. Несколько дней читал запрещенные рассказы Крюкова, казака и учителя, депутата Государственной думы, боровшегося с красными. И пришел к выводу, что этот писатель не мог быть автором “Тихого Дона”. “Не тот язык, не тот стиль, не тот масштаб”. Предложил переиздать сочинения Крюкова, чтобы все увидели несоизмеримость дарований гения и рядового литератора. Константин Симонов в интервью германскому журналу “Шпигель” опроверг Солженицына.

Такого поступка Шолохов не ожидал от того, с кем в пору гонения на “безродных космополитов” дискутировал по поводу псевдонимов. Под ними публиковались многие литераторы-евреи, и не только они. Симонов считал псевдонимы делом личным, имя свое, Кирилл, сменил на Константина. Шолохов придавал псевдонимам “общественную значимость”, что дало тогда повод “общественности” заподозрить Михаила Александровича в антисемитизме, а Константина Михуйловича представить защитником гонимых. Но не все так просто, как кажется. Не кто иной, как Симонов, выступал с содокладом о “космополитах”. А Шолохов заступился за пинаемых всеми театральных критиков — Александра Борщаговского и Абрама Гурвича.

Сталин ту кампанию развязал, псевдонимы срывать начали ему в угоду. И он же, Сталин, увидев в списке за псевдонимом автора, представленного на Сталинскую премию, в скобках фамилию — Ровинский, публично возмутился: “Зачем это делать? Зачем насаждать антисемитизм? Зачем подчеркивать, что это еврей”. Слышал я своими ушами, как Шолохов после выхода на Западе романа “Доктор Живаго” назвал Бориса Пастернака “внутренним эмигрантом”. И он же, когда мучили поэта, заявил французскому журналисту: “Надо было опубликовать книгу Пастернака “Доктор Живаго” вместо того, чтобы запрещать ее”.

Узнав об интервью Симонова, Шолохов попросил показать ему русский перевод этой публикации. На следующий день на его столе лежал полный текст интервью и сокращенный вариант, напечатанный в “Шпигеле”. Альберт Беляев услышал тогда от Шолохова:

— Что ж, для Запада и то, что напечатал “Шпигель”, неплохо. А для нашего читателя надо бы дать полный текст. Михаил Шолохов помолчал, а потом сказал: “И я его обижал не раз, да и он меня не жаловал. А вот сумел подняться выше личных обид...” Суслов не разрешил перепечатать текст из “Шпигеля”, сказав, что вступать в полемику с Солженицыным “по ясному для партии и советского народа вопросу мы не будем”. Но советскому народу ясное дело показалось настолько темным, что, ухватившись за “Стремя”, все кому не лень вскочили на коней и помчались в атаку на истинного автора “Тихого Дона”. Поныне с телеэкрана отказывают ему в праве на гениальный роман.

На квартиру в переулке накануне 70-летия приходила художница издательства “Молодая гвардия” Лиля Ивановна Степанова. Приходила с сыном — Михаилом Михайловичем Шолоховым, родившимся в результате романа, длившегося много лет, после случайной встречи в Кремлевской больнице. В метрике незаконнорожденного сына не стоял прочерк. Значились фамилия и имя отца. Мне Лиля Ивановна, с которой я встретился после публикаций о рукописях 1-й и 2-й книг романа в 1991 году, показала хранимые у нее телеграммы, в которых Шолохов извещал ее о предстоящем приезде в Москву. Стало быть, у сыновей и дочерей Шолоховой жил до недавних лет в Москве сводный брат, переживший отца. В Москве здравствуют красивые и умные внучки Михаила Александровича — Маша и Оля.

На квартире в Сивцевом Вражке незадолго до юбилейного вечера случился инсульт, не давший Шолохову сил быть на торжественном заседании, которое состоялось без него.

С соседом Шолохова Юрием Мелентьевым, писателем и бывшим министром культуры РСФСР, я встретился на сцене Колонного зала 22 декабря 1991 года. Вечером того дня рассказал о найденных рукописях “Тихого Дона”. Что это случилось за неделю до Беловежской пущи, подтверждает дата, проставленная Мелентьевым на подаренной книге о “Золотом кольце”. Но книгу о рукописях “Тихого Дона” пять лет после распада СССР никто ни в Москве, ни в Ростове издавать не желал.

Новая власть не желала выполнять постановление правительства СССР о памятнике Шолохову в центре Москвы. Родом казак, префект Юго-Восточного округа Владимир Зотов, не прибегая к помощи администрации Ельцина, своей властью установил на Волжском бульваре в красном камне памятник автору “Тихого Дона”. Общественная комиссия сочла его “незаконным”.

Давнее решение правительства СССР реализовало в 2005 году правительство Москвы волею Юрия Лужкова, не поверившего творцам мифов и лжи. В большой рыбачьей лодке плывет Шолохов по бульвару там, где исток Сивцева Вражка. Вокруг лодки в разные стороны гребут кони белых и красных. У подножья монумента автор композиции Александр Рукавишников вмуровал в бронзе листы рукописи, которые обожгли мне руку в доме вдовы друга молодости на окраине Москвы...

Памятник собирались установить на Зубовской площади, даже переименовали ее в Шолоховскую. Очень хорошее, к слову сказать, место для монументов. Но власть переменилась, и отношение к писателю, лауреату Сталинской и Ленинской премии, члену ЦК КПСС, депутату Верховного Совета СССР и дважды Герою Социалистического Труда, восторжествовало враждебное. О памятнике больше речи не шло. Площади вернули прежнее название. Публично покойного нобелевского лауреата стали обвинять в плагиате, о чем прежде говорили на кухнях. В Москву из Парижа завезли нераспроданный с 1974 года тираж книжки, в которой Александр Солженицын представлял в роли творца “Тихого Дона” забытого писателя-казака Федора Крюкова.

В те дня, пойдя по не остывшим следам Шолохова в Москве, в типовом доме на окраине я увидел рукописи 1-й и 2-й книги “Тихого Дона”. Их считали утраченными, что давало повод множить версии о плагиате. А после выхода книги “Кто написал “Тихий Дон” замолчали открытие. Не попала она в струю общественного мнения. “Вот если бы вы написали, что “Тихий Дон” сочинил Федор Крюков, мы бы вас в “Огоньке” опубликовали”, — признался заместитель редактора журнала Борис Минаев.

Спустя пять лет при содействии правительства Москвы в лице Владимира Ресина вышло второе издание с ксерокопиями рукописей “Тихого Дона”, не оставлявших камня на камне от хитроумных построений ненавистников .

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру