Художественному театру явно везет с числительными. Несколько лет назад комедия с простеньким названием “Номер 13” Владимира Машкова стала самым аншлаговым спектаклем Москвы. И вот в афише МХТ — снова число. На сей раз — 41. Это не про войну, фашистов и партизан. “Сорок первый” — это счет мужчин, убитых одной женщиной. Режиссер Виктор Рыжаков на Малой сцене с тремя артистами реконструировал Каракумы, Аральское море и шум с яростью 1920-х годов.
1 Все начинается, как в школе. Выходят трое в джинсах — переглядываются, как в игре. Она круглым детским почерком выводит на коричневой доске “Сорок первый”. Он читает с упором на каждое слово: “Сверкающее кольцо казачьих сабель под утро распалось на мгновение на севере, подрезанное горячими струйками пулемета…”
Слышите: точно кровь, пульсируют согласные в лучшей повести Бориса Лавренева “Сорок первый”.
ИЗ ДОСЬЕ "МК"
Борис Лавренев принял революцию, воевал в Туркестане, писал замечательную прозу. “Сорок первый” написал в 1924 году. За финал был бит функционерами от соцреализма. “Сорок первый” стал классикой советского кино благодаря режиссеру Григорию Чухраю. Фильм получил множество международных премий. Свои лучшие роли в нем сыграли Изольда Извицкая и Олег Стриженов.
Если из школьной программы умники Минобраза все-таки вырежут литературу, то у молодежи почти не останется шансов узнать, как классно писали после революции некоторые писатели.
“…И в щель прорвался лихорадочным последним упором малиновый комиссар Евсюков. Всего вырвались из смертного круга в бархатной котловине малиновый Евсюков, двадцать три бойца и Марютка”. Если бы такая история появилась сейчас, ее бы назвали “жесть”. Так жесток язык — рычащий и кусающийся, как время, в котором бултыхаются и бьются герои Лавренева — поволжская девка Марютка, она же Мария Басова, и поручик, дворянский отпрыск Вадим Говоруха-Отрок. А также малиновый комиссар Евсюков. Поручик с комиссаром в медленном синхроне снимают джинсы, раздеваются до наготы и надевают белое исподнее.
2 Сцена — маленькая, не особо глубокая. По авансцене насчитала 17 предметов бытового и военного назначения. Слева застенчиво отвернулся от публики бюстик Железного Феликса: глаза его нас бы не видели. Рядом — бутыль с мутным самогоном, череп коня (надеюсь, не вещего Олега), две пары сапог, планшет, три фугаса и россыпь стреляных гильз. А перед этим реквизиторским набором — узкая полоска воды отливает чернотой. Не шелохнется, но как в зеркале в ней отражается основная конструкция сценографии — дощатый плот на канатах. Такое зеркальное отражение всего, что есть на сцене, создает ощущение, будто на ней — и море, и пустыня. Канаты, что держат плохо крашенный плот, абрисом своим напоминают парус.
— Белеет парус одинокий, — по-немецки сначала, переходя на русский, вяло декламирует красивый парень, устало привалившийся к плоту спиной. Это и есть поручик Говоруха-Отрок.
Нет-нет, сначала не о нем — о ней. Той безумной девке, что прибилась к отряду малинового комиссара Евсюкова. А почему, собственно, малиновому? Что за гламур на Гражданской войне? Да потому что время Гражданской войны, жесткой, как кирзач, демонстрировало фэшн-показы не на подиумах, а в степях, пустынях, станицах. Кожанки, кожанки комиссарские.
Но на всех черного цвета не хватало, и тогда “пришлось ревштабу реквизировать у местного населения запасы немецких анилиновых порошков, которыми расцвечивали в жар-птичьи сполохи воздушные шелка своих шалей ферганские узбечки... Стали этими порошками красить бараньи свежие кожи, и заполыхала туркестанская Красная Армия всеми отливами радуги — малиновыми, апельсиновыми, лимонными, изумрудными, бирюзовыми, лиловыми”. Евсюков — некрасивая, бугристая рожа — в малиновом. Да и лицо у него под цвет кожанки. Только с малиновым колером у режиссера Рыжакова вышла первая обманка.
3 “Сорок первый” — это сплошные обманки. Вот, кажется, у ног зрителя разлита вода. И зритель справедливо думает: будут плескаться. Отчего бы не поплескаться, раз лодку с Марюткой и поручиком штормом выбросило на остров в Арале. А у них там случится любовь, так что макнуть любовную сцену — с брызгами, девичьим визгом — самое оно. Однако режиссер Рыжаков за почти двухчасовое действие ни разу не подпустил актеров к воде.
Или вот опять же малиновый комиссар — а куртка на нем ржавого цвета. Такая же ржавая, как его революционные идеи, которые ему кажутся блестяще-стальными и несгибаемыми. Ничего, лет через 80 проржавеют и прогниют. И дети его хлебнут развитого социализма с перестройкой сполна.
А Марютка! “Марютка — тоненькая тростиночка прибрежная, рыжие косы заплетает венком под текинскую бурую папаху, а глаза Марюткины шалые, косо прорезанные, с желтым кошачьим огнем”. Какой стан? Ходит, как мужик, и волосы цвета пшеницы. Лицо в конопушках без грима, и ресницы белесые. Говорит, как капусту рубит. И стихи сочиняет такие, что из самого сердца рвутся, как пули из ее винтовки. Правда, стреляет она лучше, чем рифмует: сорок мужиков положила — и только один раз промазала.
Ленин герой наш пролетарский,
Поставим статуй твой на площаде.
Ты низвергнул дворец тот царский
И стал ногою на труде.
4 Марютку играет великолепная Яна Сексте из “Табакерки“. Ее возлюбленного арестанта — мхатовец Максим Матвеев. Между ними — замечательный Павел Ворожцов. Проза Лавренева разложена на три голоса: и про войну, и про любовь. И про шум, и про ярость времени. Но это не читка по ролям, не разводка по репликам. Рыжакову удалось невозможное — тонко, без швов сшить грубую, несгибаемую материю времени. Где слово от третьего лица становится репликой от первого, и подкрепляется действием, и раскрашивается фантазиями с привлечением визуальных средств.
Грохот моря пересыпают гильзами, крики убитых бойцов — вываленными из мешка сапогами. В миске вместо рыбы — стреляные гильзы, и герои не едят — свистят в них, как в детскую свистульку.
Она ругается стихами, превращая по своей дремучести существительное “сволочь” в глагол “сволочь”. “Рыбья холера” — это когда она матерится. И “рыбья холера” — это когда она любит: по-другому не умеет. Работает тонко, неброскими красками, но пронзительно до слез. В зале кто-то шмыгает носом.
Удивительная сцена, где скупые ласки Марютки и поручика мешаются с идейными спорами о бедных и богатых.
— До чего ж ты белый, рыбья холера! Не иначе как в сливках тебя мыли!
Она гладит его волосы и что-то твердит про рабочий класс, а он отвечает ей нежным взглядом, настойчиво повторяя про то, что таким, как она, землю нельзя оставлять. На экране за спиной киноцитата из оскароносного “Титаника”, где красавец Леонардо Ди Каприо с возлюбленной на корме корабля. Зритель ожидает, что шарахнет по ушам знаменитый хит Селин Дион, но не тут-то было — тишина. И только:
— Дурень ты мой, синеглазенький!
Песня про любовь будет в финале.
5 Даже когда на острове только он и она, все равно присутствует малиновый комиссар. В самые острые сцены, когда, кажется, от приступа накатившей нежности и любви обрушится тишина, между влюбленными появляется голова Евсюкова: “Сорок первым должен был стать на Марюткином смертном счету гвардии поручик Говоруха-Отрок. А стал первым на счету девичьей радости. Выросла в Марюткином сердце неуемная тяга к поручику, к тонким рукам его, к тихому голосу, а пуще всего к глазам необычайной сини. От нее, от сини, светлела жизнь”.
Замечательное поколение воспитал Табаков. Можно только порадоваться за Максима Матвеева, с мужественной красотой которого режиссеры не знали что делать и записали его в светские красавцы. В “Сорок первом” Максим работает иронично, сдержанно. В нем нет ломкой тонкости, как у Олега Стриженова в знаменитой киноверсии, но в нем кроме красоты есть сила и благородство, тонкие психологические переходы от одного состояния к другому.
Финал решен до обморока скупо. Марютка не целится в возлюбленного. Она сидит спиной к нему и даже не смотрит в его сторону. Лишь винтовка выпала из рук и звонко ударилась о фугас. Звук металла о металл… Убила?!
“В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на нее недоуменно-жалостно”.
Только на поклонах режиссер позволил артистам войти в воду и замочить края брюк.
— Написал бы я песню о любви… — поет “Чиж и Ко”. Зрители кричат “браво” и “спасибо”. Такого в театре я давно не видела.
