В два часа ночи по главной улице этого города прохаживаются люди с детскими колясками… А в парках полным-полно отдыхающих… Рядом с вывеской “Ателье” красуется надпись: “круглосуточно”… Организм не только приезжих, а самых настоящих местных жителей не понимает, что происходит. Все 24 часа светит солнце. На самом деле все просто — Мурманск (местные ставят ударение на последнем слоге) вынужден жить по законам полярного дня. Но есть определенная группа людей, для которых не писаны никакие законы — рыбаки, которые, кстати, вчера отметили свой профессиональный праздник. У них вахтенный метод работы. А потому у каждого давным-давно свой “день” и своя “ночь”. Корреспондент “МК” вышел в Баренцево море на обычном рабочем судне и практически двое суток ловил рыбу для россиян.
Вряд ли кто-нибудь из москвичей, покупая ту же треску в супермаркете, задумывается над тем, откуда она берется. А самое главное — каким трудом она добывается. Честное слово, я стала с большим уважением относиться к этой рыбе. Точнее, не к тушке б/г, а к тем, кто ее ловит.
Буква “Ж” не потребовалась
Начнем с того, что выйти инкогнито в море просто невозможно. За неделю до командировки “куда нужно” были сданы все паспортные данные. А сразу по прилете (в пять утра) и сами документы. К шести часам вечера было дано “добро”. А к восьми можно было погрузиться на судно. Так что все, включая погранцов, эфэсбэшников и представителей других разных контролирующих органов, знали, что на “таком-то судне” столичный журналист.
— Сейчас у пограничников пересменка. Так что отойдем только часа через два, — грустно протянул капитан. Но тут как из-под земли вырос чуть ли не весь погранотряд. Миловидные девушки в форме прошерстили судно за каких-то 20 минут (говорят, что обычно это дело занимает не меньше часа). И рыбаки в первый раз сказали журналисту “МК” спасибо…
— Как у вас тут с приметами? — спрашиваю у команды, выстроившейся встречать меня прямо на палубе (баба на судне, как водится, не к добру). “Все нормально, Юлия Викторовна”, — отвечают матросы и в знак доказательства предлагают на один из гальюнов присобачить букву “Ж”. — “Нет, ребята, раз уж взяли с собой, то на эти двое суток я — полноправный, простите, член команды”.
Уж не знаю, обманули в отношении примет или как, но первое, что я слышу от старпома Андрея: “Знаешь поговорку “семеро одного не ждут”? Так вот, услышишь семь коротких сигналов, один длинный — беги на корму, там спасательные плоты. Будем покидать судно (слава богу, это знание не пригодилось, но врезалось в память, кажется, навсегда). Все остальные наставления типа “курить в постели нельзя”, “стоять около лебедки опасно для жизни” уже показались детским лепетом. Предупреждали, правда, о ручке, которая прикручена к потолку на спуске на нижнюю палубу, но это оказалось бесполезно. Ударившись об нее головой во второй раз за десять минут, услышала комментарий стармеха: “Люди делятся на две категории. Одни запоминают про ручку с первого раза. Другие, как я, ходят в море 35 лет и каждый день прикладываются головой”.
Зато на мою “шконку” в выделенной мне каюте команда постелила мультяшное белье с далматинами. В холодильнике было пиво и мороженое (“мы же не знали, что вы предпочитаете”). Первые часы казалось, что все каким-то образом подстроено и подлажено (“ну просила же обычное рыболовецкое судно”). Команда обращалась друг к другу по имени-отчеству, практически не ругалась матом, вахта соблюдалась по минутам… “Скажите, а вы давно вместе ходите?” — спрашиваю, в надежде услышать, что их за неделю набрали специально на этот выход. “Лет десять уже команда не менялась. А что?” — отвечает мне стармех Василич. Вопросы отпадают. Всего в рыбацком коллективе 13 человек, включая капитана. Сергей, стоящий у штурвала, 1970 года рождения, старпом Андрей и кок Сашка где-то того же возраста, если не младше. “Как занесло-то?” — спрашиваю. Оказалось, что у всех за плечами “мореходка” и никто в общем-то не собирался ловить рыбу. Хотели ходить в море, а вот рыбой пахнуть никто не желал. А пришлось. Но сейчас втянулись, и пошло-поехало.
“Пока вода закипит, на уху уже наловим”
“Пресервно-свежьевой малый рыболовный рефрижераторный траулер “Гайдук” — а именно так называлось наше судно — уже несколько часов шел по Кольскому заливу (он только называется “малым”, его длина 35 метров, в море ходят суда и в два раза меньше этого). Кстати, под табличкой стоял год производства корабля — 1984. Объяснили, что удивляться не стоит, все суда в Мурманском порту практически такого же возраста.
В глаза бросаются какие-то четыре огромных столба, торчащие из воды, на которых очень красиво играет солнце. Восхищение сменяет разочарование: “Тут когда-то была нефтедобывающая платформа. Ее срезали, а “ноги” остались”. Местная морская столица — Североморск — встречает военно-морским портом. Зрелище тоже на любителя. В результате Кольский залив провожает нас островом Кильдин (“на котором давно никто не живет, только военные базируются”) и комментарием моего гида в лице стармеха:
— Помните, после “Курска” при буксировке затонула подлодка?
— Помню.
— Она под нами.
После пяти часов хода решили (это я про капитана) закинуть трал. Он высотой пять метров, шириной 20, а длину не представляется возможным измерить, и “травят” его 15 минут при помощи огромных лебедок. Надо сказать, что капитан делает это отнюдь не “от балды”. На мостике в постоянном режиме работает эхолот, который показывает глубину и бирюзовыми точками выделяет живность. “Так много рыбы?” — восхищаюсь я вдруг появившемуся мерцанию на экране. “Или корма для нее. Каких-нибудь рачков”, — отвечает капитан. Как выясняется позже, наши эхолоты отдыхают по сравнению с теми, что стоят на зарубежных судах, и все полагаются на чутье капитана и наш, русский авось. Ситуация усугубляется тем, что прибрежный лов только называется ловом. В двенадцатимильной зоне закрыта для трального лова куча квадратов. Минсельхоз сделал это пару лет назад с подачи ученых. Как прокомментировал позже глава теруправления Росрыболовства Валентин Балашов: “Просто так ничего закрывать не будут. Либо краба спасали, чтобы не нарушить кормовую базу, либо еще кого-то”. Рыбаки же придерживаются другого мнения. “Нам не до чтения нормативной базы. Тем более той, которая меняется каждую неделю. На берегу легко делить отрасль, они про нас просто забыли”. В результате “амнезии” Москвы приходится с искусством фокусника маневрировать между запрещенными зонами. Плюс российские рыбаки давно перешли бы с трала на что-нибудь другое. Но переоборудование судна на тот же так называемый норвежский лов (наш трал скребет по дну, практически срезая всю растительность, а их захлестывает как бы сачком) стоит тысяч сто долларов. И это просто не по карману судовладельцам. Зато отменно работает другая штука.
Как выразился глава Росрыболовства Андрей Крайний, мореплаватели умудряются скручивать приборы слежения так, что “смотришь, а судно по суше идет”. Могу с уверенностью сказать, что это не про мурманских рыбаков. Как только из динамика раздается странный для сухопутного человека вопрос: какое судно находится в квадрате таком-то — ответ следует незамедлительно. Так и наш капитан схватил рацию и начал докладывать, что мы и кто мы. Оборудование связи с ФСБ и пограничниками стоит несколько десятков тысяч долларов, устанавливается в принудительном (извините, законном) порядке и занимает большую часть мостика. “Порой где-нибудь под скалой находишься, и они тебя не видят, так такое начинается”, — рассказывает капитан. Это я все к тому, что, как только проверяющие услышали расклад “судовой роли” (кто и кем приходится на судне), тут же была команда остановиться. Трал, с которым шли всего в течение часа, подняли. Улов: две камбалы без головы… Как вы понимаете, “спасибо” у журналиста “МК” забрали…
Инспектора, забравшиеся на борт, не нашли у нас ничего запрещенного. И, измерив величину ячеи трала, отпустили с миром.
Через несколько часов мы вновь закинули трал и шли с ним часов пять. За движением лебедки, тянувшей сеть со дна, следить было непросто. Ветер буквально сдувал наблюдающих с балкона мостика, рыбаки же действовали с такой скоростью, что невозможно было установить, кто есть кто. Появившаяся на палубе сеть была набита рыбой лишь на треть. “Где-то тысяча сто кг”, — выдал свой вердикт, который потом и подтвердился, старпом Андрей. Пришлось спросить, а что так мало? (Траулеры обычно выходят в море на неделю, каждый подъем трала приносит тонны рыбы.) Однако ответ довелось увидеть самой. Мы поймали чужую браконьерскую крабовую ловушку, которая встала в распорку и перекрыла сеть. “Спасибо, что трал не в лохмотья. Этот краб — одна головная боль”, — отреагировал капитан, в то время как его команда энергично кидала “головную боль”, случайно попавшуюся в сеть, за борт (вылов краба разрешен только в научных целях). И этот “улов” отнюдь не самый страшный. Уже не для одного рыбака рыбалка стала последней — в трал попадаются мины Второй мировой, которые разрывают порой не только сеть…
Моя же команда лихо вспорола всю рыбу (нужно пустить кровь, чтобы улов не пропал): 15 минут поднятия трала, ровно час вспарывания тонны рыбы и выкидывания краба за борт, отправка улова вниз на судовую фабрику — минут 10, помывка палубы — 3 минуты. А затем я поняла, почему на морских прибрежных судах четко работает сухой закон. Огромный круглый нож, крутящийся у лица, с помощью которого у рыбы отсекают голову, мне кажется, заставит бросить пить любого. Рыбаки шкерили рыбу опять же час (шкерили — слово бывалых, это значит отрезать голову и плавники, вынуть кишки). Дальше рыба моется и переливается специальным ледяным гелем, делающимся тут же на судне при помощи специального агрегата из забортной воды. Как рассказал старший механик, заботливо засовывая мою руку в чан с рыбой и гелем: “Смотри, какая штука, ни одно полезное вещество из рыбы не уходит. А вы, бедненькие, в Москве что едите?” Впрочем, понять, что мы “бедненькие”, удалось тут же, как только наш кок Сашка сварил уху. Сказать, что это было вкусно, — значит не сказать ничего. То, что продается в Москве под именем трески — это не треска.
Остается добавить, что мы вернулись в порт с полусуточным опозданием. “Иди поспи. Это надолго. Они только должны вместе приходить, а на самом деле сейчас пока одни проверят улов, другие — судно…”, — подталкивает меня с мостика второй механик Павел. Но! Через каких-то минут 25 вся команда уже нервно смеялась на берегу, судно было проверено, рыба сдана. “Слушай, а ты почаще приезжать не можешь? Это же фантастика! — провожает меня к машине капитан. — Ну или коллегам своим посоветуй”. И действительно, журналисты могли бы в буквальном смысле воплотить в жизнь девиз Росрыболовства: “Российскую рыбу на российский берег”. На каждое судно по корреспонденту — и граждане проверяющие будут работать, как швейцарские часы. А пока наши рыбаки предпочитают сдавать улов в ту же Норвегию: “Там по день-два не мурыжат, да и рыбу принимают по более высокой цене”. Кстати, пока мы ходили в море, на мостик пришел факс с новыми рыбными расценками: “Треска — 40 рублей”. “Опять упала”, — вздыхает команда. Странно, у них упала, а у нас опять подросла.
Где не кончается день
“Спать невозможно, может, ночью, когда солнце сядет, попрохладнее будет?” — обращаюсь к коллеге, с которым приехала в Мурманск. В ответ: “Повторяю десятый раз: оно не сядет!” — “Черт, опять забыла!” Впрочем, эту погоду, как выражались наши многочисленные собеседники, привезли из Москвы мы сами. У мурманчан есть любимый анекдот: “Приезжает житель Мурманска в Сочи. Выходит на пляж и давай орать во все горло: “Лето!!! Вот это да, настоящее лето!!! Это же лето!!!”. Спустя полчаса недовольные отдыхающие спрашивают его: “Мужчина, вы откуда приехали? У вас там что, лета не было?” — “Почему? Было. Но я в тот день работал”.
А потому местные жители, а уж тем более жительницы, ловят каждый лучик. Тут же переодеваются в топы и юбки. Как рассказал один мурманчанин, “самый длинный рабочий день был 22 июня”. Впрочем, это случилось отнюдь не в припадке безудержного желания трудиться. В тот день город проснулся с температурой 25 градусов выше ноля. Все облачились в босоножки, маечки и шортики и двинули на работу. Но к вечеру в Мурманске выпал снег. Вот и сидели на работе те, кого некому было забрать. Думали, растает. Но… так и пошли по снегу в босоножках.
Цены на продукты в Мурманске ничем не отличаются от столичных. Разве что треска дешевле на 20 рублей. Зато такая же перемороженная. “А где охлажденная рыба?” — спрашиваю в магазине, зная, что правительство области приняло целое постановление, чтобы оборудовать специальные торговые точки для “охлажденки”. После довольно продолжительной дискуссии торговой бригады все вспоминают о каком-то магазинчике и машут руками куда-то в сторону. Но в указанном направлении искомый магазин с охлажденной рыбой так и не нашелся. А дорога привела в порт. В общем-то все улицы, проходящие вдоль города, упираются именно в порт.
“Порт порту — рознь”
Первый взгляд на портовые сооружения, и тут же понимаешь, что когда-то это было мощной машиной: рыбный, торговые порты огибает железная дорога. Однако ключевое слово “когда-то”. Здания порой зияют пустыми окнами, дороги разбиты. Еще в начале 90-х Мурманский порт мог похвастаться обслуживанием 350 судов. Сколько их сегодня, мне не смог ответить никто. Назывались цифры 200 или 300 (но уже с учетом “иномарок”). Говорят, что с 1991 года пошел отток пароходов. Кто-то ушел на Дальний Восток, кто-то болтается в море годами, заходя в норвежские порты, а часть просто продали. И сделали это по вполне понятным причинам. “Судно — живое существо. Требует к себе постоянного внимания”, — говорит глава регионального ведомства Росрыболовства Валентин Балашов. В общем, на модернизацию флота денег не хватает. Есть и еще одна проблема. Если пароход ломается в море и ремонтируется в Норвегии, по возвращении судовладелец должен заплатить пошлину. Вот они и не возвращаются.
Другая сторона медали — квоты на вылов рыбы. “По логике, должны давать какие-то привилегии тем, кто покупает себе суда. Купили, пригнали, а квоту в том году не получили вообще”, — рассказывает судовладелец Николай Гаркуша.
— Если общая квота в Северном бассейне 200 000 тонн, то “прибрежка” — это 20 000 тонн. И она-то уж точно должна оставаться на российском берегу. Но этого не происходит. Остается лишь 5000, — говорит Гаркуша. Все постоянно упирается в какие-то препоны. В общем, как признался в разговоре с “МК” еще один судовладелец: “Если честно, то начни рыбаки заваливать рыбой наш берег, я не знаю, что бы мы с ней делали”. На берегу просто-напросто не хватает холодильников и переработчиков: “Мои знакомые второй год не могут открыть предприятие по переработке рыбы. Деньги на холодильники есть, а землю выкупить не могут. До сих пор никто не знает, чья она”. С имуществом вообще происходит какая-то чехарда. К примеру, пароход, обслуживающийся в Мурманском порту (а плата за швартовку уже приблизилась к норвежской), не может в нем заправиться: топливная станция сдана в аренду.
Горючее вообще является настоящей головной болью для всех моряков. Чтобы было понятно: в каждой треске 10% цены — это топливо. И никуда от этого не деться. Уже два года ходят разговоры про компенсации рыбакам. На мой вопрос: “В чем загвоздка?” — Валентин Балашов ответил просто: “Да в том, что самые умные и практичные люди не могут пока предложить механизм компенсации затрат на топливо. Не могут привязать рубли к тоннам. Непонятно, как рыбаки будут отчитываться за эти деньги”. Рыбакам, кстати, тоже непонятно. Зато понятно другое: как раз эта проблема вымывает с рынка дешевую рыбу. И если “умные не додумаются”, то мы забудем о мойве, путассу, сельди. Да и о той же треске. Мойву ловить, во всяком случае, уже перестали.
