Культовость личности
Писатель Виктор Ерофеев: “У меня было счастливое сталинское детство — с кремлевскими пайками, с зелеными огурцами зимой”
Известный писатель Виктор Ерофеев постепенно становится культовым. По крайней мере, он входит в тройку самых раскрученных и читаемых.
Сегодня он рассказывает о людях, составлявших его самое близкое окружение в разные периоды жизни. А именно — о своей семье.
Отец
— Мой отец, Владимир Иванович Ерофеев, жив, здоров. Ему 87 лет. Можно сказать, что он ровесник эпохи — родился в 1920 году, когда заканчивалась Гражданская война, помнит смерть Ленина. Человек выдающийся, блестящий дипломат. В Министерстве иностранных дел о нем до сих пор говорят с огромнейшим уважением. С другой стороны — он оказался человеком чести и невероятных нравственных достоинств. В ту эпоху, в которую он работал, все было обращено не на семью, а на государство. А он, будучи одним из крупнейших послов Советского Союза, уникален тем, что в какой-то момент понял: семейные ценности важнее государства.
* * *
Папа работал в Кремле, был политическим помощником Молотова, личным переводчиком Сталина с французского. На эту должность его назначили, когда ему было всего 24 года. В конце войны, когда активно велась переписка между Сталиным, Черчиллем и Рузвельтом, некоторые из этих писем писал мой папа. Со Сталиным он расстался, лишь когда вождь умер, а с Молотовым проработал до 1955 года. Так что ничего удивительного нет в том, что у меня было счастливое сталинское детство. Я родился в 1947-м, страна тогда голодала, а мы жили с кремлевскими пайками, с зелеными огурцами зимой, с двумя шоферами. Папа был молодой, красивый, всегда удивительно обаятельный, хорошо воспитанный. Я его помню как совершенно таинственного человека, потому что он ночью работал, а днем спал. В выходные дни он все время спал, поэтому папа в то время мне представлялся спящим сугробом под одеялом. А мы — я, мама, бабушка, домработница — конечно же, ходили на цыпочках. Когда папа просыпался, я тут же бежал к нему, не веря своему счастью, что могу с отцом поговорить. * * *
Папа для меня всегда был фигурой романтической, и, может быть, из-за этого я и стал заниматься писательством. Ведь в детстве я всегда довоображивал его, мне все время хотелось представить его себе. Ну а затем, после счастливого сталинского детства, у меня началось счастливое парижское детство, потому что папу назначили советником по культуре в советское посольство во Франции. Это был 55-й год, мне было 7 лет. Через год в Париже родился мой брат Андрей. * * *
Это было звездное назначение для папы, ведь тот Париж был Парижем Пикассо, Ива Монтана. Именно папа привез Монтана как своего друга в Москву в 1956-м, а ведь это было сразу после событий в Венгрии, когда западные деятели культуры стали бойкотировать Советский Союз. Тогда в Москве Монтан своим поведением, умением держаться, стилем перевернул все русское искусство. Папа также очень хорошо лично знал Пикассо, и в его книге есть фотография, где они сняты вместе. Знал Шагала, Арагона. Когда Арагон ссорился со своей женой Эльзой Триоле, то бежал жаловаться к папе на ее стервозный характер. * * *
Папа был абсолютным сталинистом. Наверное, за это Сталин его и любил. Как дипломат, он отстаивал интересы советского государства и практически не шел ни на какие компромиссы. Но в 52-м году Сталин посчитал Молотова американским шпионом, и если бы вождь прожил еще на полгода дольше, то вместо французского счастливого детства я бы имел магаданское детство. Потому что скорее всего папу бы уничтожили, а я бы попал в детдом как сын врага народа. Вот тогда папа окончательно понял, что такое советская власть, хотя диссидентом никогда не был. * * *
Он был послом в Вене при международной организации, аналоге МАГАТЭ. В 1975 году приехал в Вену, а в 79-м его выгнали из-за меня, из-за того, что я участвовал в создании подпольного журнала “Метрополь”. Папа написал книгу о нашей семье. У нас вообще все члены семьи написали по книге на эту тему. Мама написала “Нескучный сад”, я — книжку, которую назвал “Хороший Сталин”. * * *
Когда Брежнев вручал ему орден, папа видел, как Леонид Ильич взасос целует всех, кого награждает. Сначала он поцеловал нашего посла, потом еще кого-то. Папа был третьим и пошел на вручение как на пытку, но все равно не выдержал и в самую последнюю секунду увернулся. Так что Брежнев его чмокнул только в щеку. Вот этот инстинкт брезгливости сродни инстинкту порядочности. Вообще папу все называли порядочным человеком. Даже в сталинские времена он вел себя безукоризненно. * * *
В те времена мой папа был невероятным идеалистом и остался им навсегда. У него была возможность получить бесплатно большой участок земли в Барвихе, а потом аж гектар около Николиной горы. Если бы он получил все это, то сейчас был бы серьезным миллионером. Но папа отказался, потому что считал, что ему это не надо. Он скромно жил в дипломатическом поселке и никогда не возил из-за границы ни часы, ни фотоаппараты, ни магнитофоны, хотя этим тогда занимались почти все. Когда папа был заместителем генерального директора ЮНЕСКО, он каждый месяц должен был ходить в посольство, выстаивал очередь, чтобы отдать 80% своей зарплаты. Зато американский коллега отца, наоборот, получал надбавку 20% за трудности дипломатической службы. Когда мы уезжали, у американца на Елисейских Полях оставалась квартира из 11 комнат, а мы в Москву вернулись ни с чем. Зато мама не знала, откуда деньги берутся, потому что за отцом она была как за каменной стеной. * * *
Через много лет Ростропович мне говорил: “Какой у вас замечательный папа!” Папа многие годы дружил с великими музыкантами Коганом, Гилельсом. Он был светлый человек, таким и остается. Мама
Мама, Галина Николаевна, пошла работать не по профессии. Ее основным призванием была литература и окололитературная жизнь, но она стала дипломатом. В 40-е годы мама переводила Драйзера, а начиная с 70-х — разных писателей с французского и английского, в том числе Трумана Капоте. Вся ее жизнь ушла на дипломатические приемы, контакты. Ей сейчас, как и отцу, 87 лет. Она человек канала “Культура”, смотрит его постоянно. Про моих папу и маму никогда не скажешь, что это старичок и старушка. Это элегантные люди, обаятельные. Мама в курсе всех событий, папа больше политикой интересуется. Бог меня наградил родителями, которые, к моему счастью, живы до сих пор. Я это очень ценю. * * *
Сейчас родители живут на той же квартире, где жил когда-то я, когда меня исключали из Союза писателей. Это на Тверской, в доме Фадеева. В том же доме жил Власик, начальник охраны Сталина, известный художник Лактионов, то есть вся кремлевская элита. * * *
Работа мамы заключалась в том, что она “сидела” на американской прессе и должна была там отыскивать все негативные статьи об СССР, тем самым выявляя корреспондентов, которые эти статьи писали. Вся ее вера в коммунизм сильно зашаталась, когда мы переехали в Париж. Мы жили в доме для советских дипломатов, и там были специальные подвалы, куда в 20—30-е годы свозили наших эмигрантов, а оттуда переправляли в Советский Союз. Брат
Брат родился в Париже, он парижанин. Прекрасно говорит по-французски, так как учился во французской школе. Мне это было не дано, потому что советских детей дипломатов во французские школы не пускали. После Парижа Андрей уехал с родителями в Сенегал, получил международное образование. А я в это время жил с бабушкой в Москве. * * *
Андрей больше похож на маму. Когда папа был в ЮНЕСКО, брат воспитывался мною. Мы жили тогда вместе: я, моя первая жена Веслава и Андрей. Я старше Андрея на восемь с половиной лет. Я им никогда не помыкал, скорее покровительствовал. Думаю, очень большое влияние на Андрея оказало наше с женой польско-русское воспитание, вплоть до того, что когда Андрей кончал 10-й класс, мы вместе решали — будет ли он художником или искусствоведом. * * *
Андрей так и не стал художником из-за своей скромности, внутренних сомнений, которые свойственны интеллигентному человеку. Две жены
Их трудно сравнивать, ведь это две непараллельные жизни, а последующие, идущие друг за другом. Веслава — совершенно замечательный человек. Она работала в Польском культурном центре, наводила мосты между польской и русской интеллигенцией. Увлечена музыкой, знает множество языков, переводила, так что тоже человек одаренный. У нас прекрасный сын Олег, который сейчас возглавляет издательство. Ему 32 года. Он замечательный дизайнер, великолепный книжный иллюстратор.
Женя, вторая жена, постепенно становится известным фотографом. У нее уже выставки, она портретист. У нее дар. Вот смотришь тысячу фотографий, а глаз цепляют именно ее снимки. Одно дело портреты писать маслом, а совсем другое — фотоаппарат. Он же у каждого есть, возьми да снимай, но почему-то у одних получается, а у других нет. Это загадка.
Мои жены — люди необычные, у каждой свой характер, свое поле, свое чувство жизни. Веслава — европейский человек, Женя принадлежит к здешнему миру. У Жени много украинской крови, она русскоговорящая крымская девушка. Обе мои жены талантливы и очень способны.
Париж
Париж на нас всех произвел неизгладимое впечатление. Наша семья не офранцузилась, а именно, опарижилась.
Благодаря Франции я стал двукультурным человеком. Европа для меня такой же родной дом, как и Россия, хотя в Европе я себя чувствую русским. Я тоже выучил французский, но говорю не как француз, не так хорошо, как брат. Я был специалистом по французской литературе, написал диссертацию “Достоевский и французский экзистенциализм”, а первая моя работа, которая меня сделала знаменитым в узких, но весьма влиятельных интеллигентских кругах, была о Маркизе де Саде. Так что Франция для меня — исключительная страна: французская культура, французские писатели, французские булочки, круассаны.
Воспитание
В семье отец и мама были невероятными либералами. Вот здесь коммунизмом и не пахло. Они покупали запрещенные книжки. У нас в библиотеке стояли Синявский, Набоков, все то, что было под запретом. Но конфликт с родителями у меня начался уже в начале 60-х годов. Тогда я стал ездить в Сенегал и вокруг себя видел не только бедных африканцев, но и богатых французов, ведь совсем недавно это была их колония. Я смотрел там французские и американские фильмы, читал журналы, газеты и насквозь проникся свободой. Помню, в 80-м я приехал в Париж, оттуда ночью еду в Голландию. Вся трасса освещена, в туалетах играет музыка. И тогда я спросил отца: “Как же можно говорить о гниении капитализма, когда он не то что не гниет, а развивается, хорошеет.” Отец вяло защищал социализм, но меня это не убеждало. А мама говорила: “Я все это знаю, но молчу”. Семья
Своего дедушку, папиного отца Ивана Петровича, я не помню, зато бабушку, Анастасию Никандровну, знаю хорошо. Она из Костромской губернии, из деревни. Была человеком фантастической энергии. Эта энергия передалась мне, а теперь еще и моей 3-летней дочке Маечке. Нянечка про нее говорит: “У Маечки железные ноги”. Она может километры пробежать. То есть бабушка, папа, я, Майя — это одно лицо. * * *
У нас вся семья талантливая. Вот послушаешь, как Майка играет в мягкие игрушки, разговаривает за каждую из них — это же театр! Нянечка рассказывает, что просто заслушивается ее выдуманными историями. * * *
Могут подумать, что наша семья такая буржуазная, беззастенчивая. А все наоборот, самая главная черта у всех нас — скромность. Мы не только ничего не сдавали в комиссионку, но и подарки никогда начальству не привозили из Франции. * * *
Мама из дворянской семьи, а я через маму родственник Попова, который изобрел радио. Он мой прадедушка. Ну а дочка Попова, как мы знаем, вышла замуж за Менделеева. А дочка Менделеева — за Блока. Вот такое мое генеалогическое древо. Мама — из среды русской культуры, а папа self made man, то есть сделал себя сам. Хотя и его родители до революции тоже были средним классом.
