Могучие стволы верхушками упираются в небо, и на их фоне дом поэта, и без того скромный, кажется совсем маленьким. Эти деревья были большими уже тогда, почти полвека назад, когда Рождественские купили дачу в Переделкине.
Тот же стол и те же стулья. Старинная серебряная сахарница с отломанной крышкой — вещи живут, люди умирают.
Роберт Иванович ушел рано, в шестьдесят два. Но у них было много времени для любви. Счастье длилось 41 год, две трети отпущенных ему лет. “К сожалению, лишний кусок от жизни остался”, — говорит Алла Борисовна, и я чувствую, что нож разлуки все эти годы поворачивается в ее сердце.
Дом не стал музеем. И даже кабинет, в котором писались знаменитые стихи, не превратился в комнату реликвий.
— Можно заглянуть?
— Почти 15 лет там живет младшая дочка, она никого не пускает, меня тоже.
Две дочери, Екатерина и Ксения. Между ними 13 лет разницы. Старшая, Екатерина, — известный фотохудожник, Ксения — журналистка, пишет о кино.
Трое внуков. Род русского поэта Роберта Рождественского продолжается.
Они познакомились в Литинституте. Учились на одном курсе, но на разных семинарах. Это не была любовь с первого взгляда. Но, когда разглядели друг друга, поняли: это — навсегда. Встречались долго — Роберт в свои двадцать лет был женат, но тот брак уже дотлевал. Красивая студентка Алла Киреева стала следствием, а не причиной развода. Ей не в чем себя винить.
— Наверное, вы считались первой красавицей на курсе?
— У нас на каждом курсе была своя первая красавица, а вообще-то у нас девочек почти не было, на 120 мужиков всего 5.
— У вас было много поклонников?
— Имелись какие-то. Я в свое время училась в хореографическом училище при Большом театре, со мной в группе был один мальчик, а недавно я увидела его по телевизору. Пузатый старик, с бородой — я оторопела, а потом подумала: а если он меня увидит, что скажет?
— Роберт Иванович, наверное, отогрелся в вашем доме после военного детства и интерната?
— Я удивлялась, откуда у человека, выросшего практически без родителей, столько нежности, понимания, сочувствия. Он был потрясающий, таких людей не делают больше. Я думаю, его жизнь и поступки можно охарактеризовать строчками из его давнего стихотворения “Все начинается с любви”:
Все начинается с любви,
С любви!
Я это точно знаю.
Все, даже ненависть —
родная
и вечная
сестра любви.
Любовь к земле, к людям, к женщине делала его сильным и беззащитным одновременно. Он был очень неуверенным в себе человеком. Особенно показательны стихи, начинающиеся строчками “Мне кажется, я взял чужой билет”. А неуверенность в себе плюс абсолютная скромность делали его совершенно незащищенным. В молодости был случай, когда после резкого и обидного отзыва на новую книжку он просто запил и его буквально выдернули из-под колес трамвая.
— Вы — литературный критик. Как он вашу критику воспринимал?
— По-разному. Иногда говорил: “Ты абсолютно права”, иногда не соглашался: “А мне нравится!” Никогда не обижался, понимал, что для меня его стихи родные, как будто я сама писала.
— Читала, что у него были необыкновенные отношения с вашей мамой?
— У Роберта с моей мамой просто была любовь. Как только он пришел, стал главным в нашей семье. Я уже была вторая. Во всех размолвках он был прав, а я виновата. И он обожал мою маму, стихи ей посвящал. Ее записки к нему до сих пор находим: “Робочка, если встанешь раньше меня, буди — я сварю тебе кашку!” У нее был уникальный характер, до сих пор ее все вспоминают. Она вставала утром, смотрела в окно: “Господи, какой счастье — дождь! Как я люблю дождь!” Назавтра вставала: “Посмотри, снег пошел! Какое счастье!” У нее все было счастьем. Она не была высокообразованна, окончила театральное училище, при этом умела так рассказывать, что ее слушали все с открытым ртом. Мы умирали от смеха, когда она рассказывала, как под Новый год, то ли 37-й, то ли 38-й, забрали весь мужской кордебалет за гомосексуализм, и девушкам пришлось выступать в брюках и цилиндрах.
Из мамы харизма перла просто по-страшному. Юный Евтушенко в нее влюбился. И, когда о ней шла речь, восхищался: “Лидия Яковлевна — такая женщина!” Мы жили вместе с мамой до последнего ее дня. Она умерла в 89 лет. Через два года, в 94-м, не стало Роберта.
— Он был немного закрытым человеком?
— Он был очень закрытым. Я сейчас смотрю на наших сверстников, ровесниц и думаю иногда о ком-то: “Какая хорошая девка! Почему мы не дружили?” Потом соображаешь: нам дома всего хватало. Многие считали Роберта надменным, немножко не любили за это. А мы бежали домой при каждом удобном случае и считали, что это счастье. Нам было неинтересно просиживать вечера в ЦДЛ, обсуждать, кто кого трахнул, кто к кому ушел. Когда мы переезжали из полуподвала, я сказала, что готова жить где угодно, только не в писательском доме.
— К вам часто гости приходили?
— Еще как, у нас не закрывалась дверь. Робка обожал гостей, правда, это не мешало ему через час повернуться и уйти в кабинет. И никто не обижался. Когда мы собирались в гости, он говорил: “Ален, мы придем, а через полчасика домой!” Вначале я шумела: “Как тебе не стыдно!” Потом соглашалась. Если ему было интересно, мы оставались.
— Как же при такой закрытости он читал стихи на стадионах?
— Это разные вещи: дом и работа. Недавно по каналу “Ностальгия” записала концерт 80-го года, там Роберт совершенно молодой, сорока лет не было. Как же его слушали! Он любил эти выступления и всегда очень волновался.
— Он был невероятно популярен, но любовь народная имеет и теневую сторону. И слухи вокруг вашей семьи, наверное, были. И поклонницы, и “дети лейтенанта Шмидта”.
— Приходили даже домой. Как-то вижу: наша лифтерша на меня подозрительно посматривает: “Алла Борисовна, все время приходит женщина, которая требует встречи с вами. Ей сказали, что вы любовница Брежнева, она надеется, вы поможете решить какие-то проблемы”. Однажды ко мне на работу, в редакцию журнала “Дружба народов”, пришла женщина, которая сообщила, что у нее ребенок от Роберта. Я спокойно сказала: “Ну хорошо, так покажите ему ребенка”. Она слиняла навсегда. Были сумасшедшие, которые писали ему постоянно. Среди них запомнилась одна очень интересная женщина, которая прислала толстую тетрадь с пророчествами, исписанную изумительным почерком.
— Как он сам ко всему этому относился?
— С юмором и пренебрежением. Тьфу-тьфу, хотя зачем сейчас стучать. Я очень была ревнивая. Как он меня терпел?
— Он давал повод для ревности?
— Нет, девушки давали. Когда обрывали телефон, лезли к нему на колени в Доме творчества. Дамочки ведь всякие бывали. Сейчас-то мы старушки, а тогда все мы были хорошие девочки. Он тоже меня ревновал, но иначе: элегантно, скрытно.
— Когда ссорились, кто приходил мириться первым?
— Всегда он. Если что-то было не по мне, я прекращала разговор на день, на два, на три — сколько угодно. Он жарил картошку, когда ко мне подлизывался, и мое сердце таяло.
— У него были близкие друзья?
— Замечательный доктор Вячеслав Иванович Францев, литовский график Стасис Красаускас, послы Юлий Воронцов и Анатолий Ковалев, писатель Виталий Коротич, архитектор Владимир Резвин, гендиректор “Госконцерта” Владимир Панченко, доктор Рошаль.
— Почему вы не называете поэтов, чьи имена стояли рядом одной строкой, — Евтушенко, Вознесенского?
— Про это очень точно сказал Андрей Вознесенский: “Разбойники в лесу поймали трех разных людей и одной веревкой привязали к одному дереву”. Это разные люди.
— Евгений Евтушенко писал, что их с Робертом Рождественским связывала дружба.
— Сложная дружба, амбивалентная. Временами были провалы в десятки лет. Конечно, Роба любил и Андрея, и Женю. Андрей у нас в первый раз читал стихи, когда его никто не знал. У них очень были нежные отношения с Булатом Окуджавой, и Булат уже без Робы мне позванивал и говорил: “Проверка слуха! Как у тебя, нужно ли что?” Отношения с Риммой Казаковой были добрые, хорошие. Но не близкие. У нас не было потребности в писательский террариум лезть.
— Вы имеете в виду алкогольные вечеринки?
— Алкоголь играл большую роль в нашей жизни. То было время, когда мы только начали читать Хемингуэя и Ремарка. Даже я помню, как они с Васей Аксеновым высчитывали, сколько алкоголя выпивал в день старик Хэм.
— Но алкоголь был в рамках?
— Что значит в рамках? Иногда болела головка наутро. Это было какой-то отдушиной в жизни, но не главным.
— Роберт Иванович любил делать подарки? Что он вам дарил?
— В основном стихи. Он считал, что это внутреннее, семейное, камерное, а потом все эти стихи вышли в сборнике с посвящением “А.К.” Однажды мы пошли на ювелирную выставку, он увидел там украшение, от которого просто рухнул: серебро с малахитом. Колье, серьги, кольцо и браслет — ювелирный сет. С собой не было денег, на следующий день приехал и купил. Я надела это на 25 лет нашей свадьбы с красным платьем и серой норкой. Было очень красиво. Он был очень доволен.
— И сюрпризы устраивал?
— Вообще он это любил, например, оставлял записку: “Залезь в духовку!” Я лезу в духовку, там другая записка: “Полезай на антресоли!” Нахожу третью: “Открой пятый том Чехова!” И наконец доставала откуда-то из-под кровати чемодан, а там в кипе бумаги таилось колечко… Роберт был на выдумки очень мудр. Девчонкам это передалось.
— Тоже любят делать подарки?
— Чуть ли не каждый день! Они больные в этом плане, Робе даже не снилось. Перед отъездом в отпуск старшая дочь подарила мне эту “дуру” (показывает на тренажер), чтобы я на ней ходила.
— А вы ему что-нибудь дарили?
— Я очень люблю старину. Часто бегала в антикварный магазин у метро “Октябрьская”. Забежала один раз, а там четыре доски — майолика “Песня о купце Калашникове”, кажется, работы Митурича. Я принесла — Роберт вообще обалдел.
— А как у него было с чувством юмора?
— Чувство юмора было стопроцентное. Я его репертуар, конечно, знала. Райкин его обожал, признавался: “Такого великолепного рассказчика я не знаю”.
— И розыгрыши устраивал?
— Сколько хочешь. Но я уже ничего не помню. Я сознательно вытравила в себе память. Чтобы не мучиться. Внушаю себе, что я другой человек, живу другой жизнью, у меня другие приоритеты. Потому что, когда начинаешь вспоминать, начинается депрессия, бессонница. Я не имею на это права, у меня слишком большой хвост из детей и внуков.
— Вы часто ездили за границу. Дочки просили что-то привезти?
— Ластики, карандаши цветные — не больше. Во-первых, мы ездили всегда с крошечными деньгами, а во-вторых, Роберт в основном тратился на книги, гравюры, литографии, карты, связанные со старой Москвой. Через год, как его не стало, мы сделали выставку в Государственном музее архитектуры имени Щусева.
— Он был щедрым человеком?
— Очень. После его смерти нашла целую стопку переводов — куда он только деньги не слал! В детские дома, каким-то людям. Я тоже что-то посылала — это никогда не обсуждалось в доме.
— За границей все тогда жались с убогими командировочными.
— Он получил первую премию за стихи в Македонии — огромную! — и все потратил, чтобы угостить македонских друзей. Они были потрясены этим и до сих пор вспоминают. Оставил он только на дубленку мне, я всю жизнь мечтала о шубе, и никогда ничего не получалось. Когда привез, потребовал, чтобы я в аэропорту ее примерила. Очень волновался: вдруг не подойдет! Я говорю: “Робочка, это неудобно!” Дома попробовала надеть — у меня еле-еле влезла рука. “Куда ты смотрел?” — возмутилась. “Я нашел такую же женщину, как ты, и ей она была хороша”. Эту дубленку Катька носила до института, а я опять осталась без ничего. Он очень был щедрым. У него бесконечно занимали деньги. Никогда никому не давал заплатить в ресторане и очень не любил скупых. “Ну ладно, жалко ему денег. Ну хоть бы жест сделал!” — говорил о некоторых наших знакомых.
— Вы не ругали мужа за расточительность?
— Зачем? Я считаю, у савана карманов нет, деньги нужны только для помощи людям. Роскошь — это лишнее. Меня всю жизнь клюют, что я равнодушна к тряпкам. Ты могла бы одеваться у Зайцева, много лет меня укоряла моя старшая дочь.
— А он любил красивую одежду?
— Для него это не играло роли. С большим трудом мы заставляли его шить костюмы, свитера красивые покупали. Нянька у нас была старая, вредная, которая обожала младшую дочь и терпеть не могла старшую. Она говорила: “Катя ждет, пока Ксенечка умрет, чтобы забрать все ее вещи”. Притом что Кате было лет 15, а Ксении — 2. Смотрит как-то няня в окошко и возмущается: “Наш идет, как нищий!” — “Наташ, почему?” — “Посмотри, у него плащ старый!”
— Никогда не могла понять советского патриотизма Рождественского!
— Он очень верил во все это, стараясь не замечать подлости и несовершенства людей, которые эту власть представляли. Я-то была самая крупная антисоветчица. И его решение вступить в партию восприняла как трагедию. Так и сказала: “Ты пишешь заявление в партию, а я в загс, потому что не хочу быть замужем за членом КПСС”. Он ответил: “Я не хочу, чтобы все серьезные вопросы решались за моей спиной. Когда говорят: не члены партии, выйдите! — мне неприятно и обидно. Я хочу быть в курсе и смогу помочь большему числу людей”.
— Пришло время, когда глаза открылись?
— Тогда он начал умирать. Написал заявление, что не желает быть в партии Полозкова, которого он не выбирал, и просит не считать его коммунистом.
— Но он был обласкан правительством.
— Это только считается. Не было ничего. Дачу мы купили за свои деньги, а квартиру дали, когда Роберту было за 50 лет.
— Как Роберту Ивановичу пришла в голову мысль издать первый сборник стихов Владимира Высоцкого — “Нерв”?
— По-моему, чуть ли не с подачи Иосифа Кобзона. Роберт сказал: “Мне предлагают издать Высоцкого, но я боюсь”. Он мучился: читаю текст, а он поется. Я ему посоветовала представить себе, что это не чистый поэт, а синтетический. Стало легче. Действительно, стихи и песни под гитару воспринимаются по-разному. Когда сборник вышел, Марина Влади сказала: “Роберт, как я рада, что ты взялся за книжку о Высоцком, а не те, кто не считал его поэтом!” Кстати, большая часть тиража “Нерва” была украдена прямо из вагона поезда, который перевозил книги.
— Когда Роберт Иванович тяжело заболел, многие пришли на помощь?
— Многие. Во Франции сделали две операции. Наш друг, ныне покойный, заплатил за одну операцию, министр культуры Франции — за вторую.
— А наша страна?
— Привет горячий! Нам, спасибо, разрешили поменять все, что у нас было.
Роберта любили. Я помню, как пришли на поминки не очень близкие люди — певец Саша Серов, композитор Игорь Крутой с пачкой долларов. Катя сказала: “Спасибо, не надо. Мы сами справимся”.
— Операции продлили жизнь?
— На пять лет. И то он умер не от опухоли. У него был перитонит. Вечером стало плохо. Он был деликатным человеком. Никогда не жаловался, никого не мучил. Если говорил: “Мне чего-то плохо”, — я знала: это уже кошмар. Мы еле добились “скорой помощи”. Они не хотели принимать вызов за городом, так и отвечали: “Мы за город не едем!” Наши друзья — доктор Рошаль и Володя Панченко — приехали раньше “скорой”. Ждали часов пять. В больнице сделали операцию. Он прожил еще два дня. Сердце запускали семь раз, на восьмой не смогли.
— Вы успели проститься?
— Дома Роберт был еще в сознании. Он сказал: “Девочки мои, я вас люблю”.
