На окаймленном лесом участке дороги, где машины обычно несутся с превышением скорости, водитель маршрутки тормознул и впустил в автобусик одиноко голосовавшего парня ярко выраженной восточной внешности. Молчаливо занявший место у окна пассажир был одет странновато: выпущенная поверх черных брюк белая рубаха, босые ноги вдеты в незашнурованные ботинки, как в тапочки, задники примяты. Будто возвращался с пляжа…
Проехав немного, шофер спросил:
— Платить-то будешь?
Парень не ответил. Водитель остановился, вылез из-за руля. Взашей вытолкал зайца, захлопнул дверь и помчал машину дальше.
Я думал, глядя на проносящиеся за стеклом пейзажи: смог бы я вот так выгнать человека, который явно не в себе (загулял и заблудился? работал поблизости на какой-нибудь дачной стройке и сбежал?), обрекая его ночевать под открытым небом? Да и почему не подвезти, не подбросить страждущего, если есть свободные места? Вряд ли безденежного и диковатого подхватит еще кто-нибудь из сердобольных проезжающих — как же ему добраться до города, ведь вечереет?
А с другой стороны, думал я: разве смог бы я, посмел бы останавливать машину, зная, что нечем платить? Нет, стер бы ноги в кровь или остался бы посреди незнакомой местности, но не пытался бы разжалобить водителя… Так уж с детства воспитан: знаю, что и кому положено.
Кто в итоге прав: суровый водитель или наглый (а может, просто дикий, выросший в условиях естественной простоты и знания: надо помогать друг другу) пассажир?
ДРУГОЙ ЭПИЗОД НА ДОРОГЕ
Водитель маршрутки быстрее захлопнул дверь и рванул с места, потому что к машине спешили трое смуглых узкоглазых мужчин.
Конечно, эти трое униженных не забудут обиды. Вероятно, у них поднакопилось достаточно других поводов таить гнев. При случае он вырвется наружу.
Этой цепочке взаимных претензий и обоюдных нападений и подстрекательств не будет конца, каждое следующее ее звено станет ударять то по одной, то по другой противостоящей стороне, русской и нерусской, причем каждый раз — все чувствительнее и болезненнее.
СТАРИЧОК, НЕ ХОТЕВШИЙ УСТУПАТЬ
Я торопился, я спешил к эскалатору, чтобы устремиться по нему вверх. Я опаздывал. Рядом, вровень со мной, шкандыбал старичок с клюкой. Я собирался (за счет естественных преимуществ возраста) обогнать его. Прибавив шаг, старичок почти побежал — и не пропустил меня! Более того, занял — посередине начавшей ребристо выгибаться лестницы — такое положение, что обогнуть его мне бы не удалось. Вынужденно затормозив, я едва не налетел на дедулю. Но, вместо того чтобы разозлиться, рассмеялся: он был молодец, этот упрямый дед, не сдавался и не желал в преклонные годы уступать никому.
МАТЬ И ДОЧЬ
Они вошли в вагон и опустились на свободные места рядом: мать — прямая, худенькая, вероятно, погибающая, с напряженным, неподвижным страдальческим лицом, которое несколько лет назад, наверное, было волевым, и сопровождающая, поддерживающая ее дочь — такая же измученная худышка. Видно было: болезнь поглощает силы обеих женщин, выматывает их отчаянием и безысходностью. Ибо — что способны они предпринять против навалившейся беды? Подбородок матери дрожал, на скулы была натянута маска стоического сопротивления. Да и дочь была не из тех, которые нюнятся и жалуются, слезливо сетуют на судьбу. Взрослый ребенок — она не хотела, не желала принимать ниспосланное как данность и готова была защищать маму до последнего. Нынешнее ее минутное покорство и смирение расшифровывалось просто: “Господи, спасибо, несколько остановочек проедем сидя, немножко передохнем, мама жива, она тут — вот и замечательно…”. И то и дело смежала глаза — то ли чтоб задремать на мгновение, то ли чтоб забыться. Ни гримаски усталости, ни тени демонстрации самоотверженности, ни жеста эгоистичного недовольства…
Что способно сравниться с любовью и бесконечной тревогой этих нерасторжимых созданий — какие богатства мира, барыши, почести, властные амбиции? И может ли найтись что-то более ценное, чем внутренний свет, озарявший этих двоих? Вблизи обезоруживающей простоты и искренности — укоренившиеся представления о счастье оборачивались пустым и досужим вымыслом, заблуждением.
