С Генрихом Боровиком мы жили в Нью-Йорке душа в душу и дверь в дверь. Как “душа в душу” — объяснять долго и сложно. А вот как “дверь в дверь” — легко. Мы жили в Вест-Сайде нью-йоркского Манхэттена в доме №11 по Риверсайд-драйв. Дом назывался “Шваб-хаус” по имени его первого владельца, некоего Шваба, и был знаменит в округе, поскольку в нем живали нью-йоркские интеллектуалы и служители муз. Дом выходил окнами на реку, по другую сторону которой начинается штат Нью-Джерси.
Генрих и я снимали квартиры, которые были одновременно нашими корпунктами, на восьмом этаже “Шваб-хауса”. Дверь в дверь. И, естественно, часто ходили друг к другу в гости. Без приглашения. Душа в душу, дверь в дверь, но информация, как денежки, врозь, ибо мы были друзьями-соперниками. Генрих представлял тогда (60—70-е годы) в Нью-Йорке АПН, а я — “Известия”. Часто, сталкиваясь с Генрихом на лестничной клетке, я спрашивал его, куда он идет. Ответ был всегда один и тот же: “Вниз”. Ответ был “правдивым”. Генрих и впрямь шел вниз, но затем куда — оставалось тайной. Однажды мы столкнулись с Генрихом не на площадке восьмого этажа, а в подземном гараже. Я, по обыкновению, спросил его, куда он направляется, и заядлый конспиратор механически ответил: “Вниз”. После секунды молчания мы оба расхохотались.
Когда у нас выдавалось свободное время, мы сражались в шахматы. Чаще всего у меня, поскольку у Генриха были маленькие дети: дочь Марина и сын Темка-Артем. Сражались мы отчаянно, до полного самозабвения, забывая о времени и вообще обо всем на свете. Терпеливая жена Генриха, Галя, приходила за ним и смотрела на нас укоризненно, но молчаливо. И безрезультатно. Уйдя ни с чем, она засылала к нам Марину. Та тоже смотрела на нас укоризненно, однако была многословна и аргументативна. Но и это не помогало. Тогда Галя пускала в ход свое секретное оружие — Темку в ночной пижаме. Его лицо, отмытое ко сну, сверкало как луна. В особенности его щечки, которые я называл персичками. Он льнул к отцу и трогательно заглядывал ему в глаза. Но Генрих, который чаще всего проигрывал мне (из песни слова не выкинешь!), оставался непоколебим, как скала Гибралтара. Зато я, завидя Темку, таял, как поздний снег, и смешивал фигуры на доске. Темка торжествующе брал “блудного” отца за руку и вел домой…
Однажды Генрих ушел “вниз” и уехал на несколько дней в командировку, естественно, скрыв от меня — куда и зачем. Буквально на второй же день после его отъезда к нам ворвалась взволнованная Галя и сказала, что у Темки начались сильные боли в животе. На мгновенном межсемейном совете мы решили не вызывать врача и, не теряя ни минуты времени, везти Темку в ближайшую больницу. Галя кое-как одела его, а я на руках донес его до лифта, а затем в гараже — до моей машины. Мы помчались в госпиталь имени Рузвельта, знаменитый на весь Нью-Йорк. (Именно туда много лет спустя доставили смертельно раненного Джона Леннона.) У Темки оказался острый приступ аппендицита, и его немедленно положили на операционный стол. Было около полуночи. Галя, я и “примкнувшая” к нам моя жена бдели в ожидании исхода операции. Все обошлось благополучно…
Шли годы. Мы с Генрихом по-прежнему жили душа в душу, но уже не дверь в дверь. Такова собкоровская жизнь. И так получилось, что Темка-школьник, Темка — студент МГИМО, Темка — начинающий журналист и, наконец, знаменитый и “совершенно секретный” Артем Боровик лишь изредка появлялся и мгновенно исчезал в моем перископе.
Более основательно мы встретились в том же Нью-Йорке в конце 90-х годов. Артем приехал в США в составе делегации, возглавляемой мэром Москвы Юрием Лужковым, и “обеспечивал” его паблисити. Мы встретились в гостиничном лобби. Рассудку вопреки, я ожидал увидеть малыша в байковой пижамке, а увидел молодого высокого мужчину в модном тогда у нас черном пальто до полу. Это был уверенный в себе человек, имеющий цель в жизни и успешно добивающийся ее. Цель была достойная — создать медийный концерн под знаменем свободы печати.
Тогдашние российские СМИ уже имели своих олигархов. Но, к сожалению, сами эти олигархи не были газетчиками или телевизионщиками и рассматривали СМИ исключительно как орудие политики и дойную корову. Среди этих бизнесменов не было ни одного Артура Сульцбергера или Катерины Грэм. Вот почему из “шинели” перестройки и ельцинской эпохи не вышли русские “Нью-Йорк таймс” и “Вашингтон пост”. Свобода слова не успела крепко встать на ноги и превратиться в реальную четвертую ветвь власти. А Артем добивался именно этого. Так следовало из моих долгих бесед с ним. Не знаю и не буду гадать, как сложилась бы его судьба в дальнейшем, но ясно одно: с его преждевременной и все еще загадочной смертью свобода печати в России потеряла верного и надежного рыцаря…
В те дни в Нью-Йорке я искренне любовался Артемом, у которого от далекого Темки остались лишь щеки-персики. Тогда я даже помыслить не мог и не смел, что вижу его в последний раз. Без всяких закидонов, но как равный с равным говорил он с журналистскими звездами и медийными олигархами Америки. Запомнился вечер на квартире владельца журнала “Уолл-стрит джорнэл” и магната недвижимости Цукермана. Среди гостей были звезда Эй-би-си легендарная Барбара Уолтерс, обозреватель “Нью-Йорк таймс” Томас Фридмен, обозреватель “Ньюсуик” Фарид Закария и другие американские медийные властители умов. Артем чувствовал себя в их среде как рыба в воде. Ни малейшего намека на подобострастие, на заискивание. И звезды не смотрели на него сверху вниз. Он был для них своим. Если не по взглядам, то по калибру. Да, я искренне любовался им, но с сожалением думал о том, что таких, как он, у нас в России раз-два и обчелся. Воздух для таких, как он, у нас неподходящий. И почва тоже.
Как писатель Артем был выдающимся представителем “нового журнализма”, который на поверку оказался хорошо забытым старым. Это был журнализм Оруэлла, Хемингуэя, Эренбурга. В то время как российская журналистика ударилась в стеб, в “пацанскую” лексику, ушла от жизни, зарылась в Интернет и запуталась в кремлевских коридорах власти, Артем писал литературу. Прочтите его “Как я был солдатом в армии США” и особенно все, написанное им об Афгане, и вы поймете, что я имею в виду. Его фронтовые очерки несут на себе отблеск испанских очерков вышеупомянутой троицы. А более высокой планки в нашем ремесле я не знаю.
В текстах, подобных этому, принято писать, что, хотя человек умер, но зато остались его книги. Это справедливо, когда человек был в возрасте библейского Мафусаила и успел все сказать. Но это чудовищно несправедливо, когда человеку было всего тридцать девять лет, когда он только-только подходил к своему “акме”, как говорили древние греки, когда он в одном лице составлял эстафету дерзновенной молодости и созидательной зрелости. Я лично, не колеблясь, бросил бы в огонь все книги Артема, если бы из этого огня вышел живой Темка. Во второй своей жизни он успел бы написать еще больше и еще лучше о том, как нам худо живется, и успешнее сразиться со злом.
Ах, если бы я мог, как в той, другой, жизни, подхватить Темку в Шереметьевском аэропорту и отнести его на руках в госпиталь имени какого-нибудь президента — “ихнего” или нашего, — чтобы врачи успели спасти ему жизнь.
Когда я узнал о трагедии мартовского дня 2000 года, я немедленно позвонил Генриху. Я назвал себя и замолчал. Молчал и он. Несколько минут длилось это пронзительное молчание через десять тысяч километров воды и суши. Когда живешь душа в душу, слова не нужны. Да и не найдешь их…
