На самом деле к Александру Гордону у меня было всего три вопроса: 1) Не притворяется ли он Дон Кихотом в своей программе, где поднимается буря только лишь в стакане воды? 2) Зачем он написал письмо против Ходорковского? и 3) Что он думает по поводу известного радиоскандала между его бывшей супругой и Ксюшей Собчак? Последнее — просто из чистого любопытства. Все остальное неважно, неинтересно, ну хотя бы потому, что совсем не светский Гордон человек.
Из трех вопросов, однако, родилась беседа, из беседы — интервью. Давайте почитаем его и, может быть, что-то поймем про г-на Гордона.
— Саша, вы на самом деле себя считаете Дон Кихотом или прикидываетесь?
— И так, и так. Близкие люди давно отмечают у меня шизофреническую раздвоенность, которая, как мне кажется, самым ярким образом будет выражена последней передачей этого цикла, если она наступит. В ней на поединок я вызову самого себя. Вообще, всякое телевизионное дело придумано.
— К тому же вы еще и актер по первой специальности.
— Как известно, актер — это не профессия, это диагноз.
— Так и чувствуется, что порой ваша программа — буря в стакане воды. Вы не воюете не только с ветряными мельницами, но и вообще не воюете. Вы же тихий и спокойный.
— Мало ли, какой я человек. Я же не собой торгую.
— А разве любой телеведущий не торгует собой? Не говоря уж про артистов.
— Я поэтому и ушел из артистов, чтобы до этого дела не опускаться. Все-таки я стараюсь двойственность соблюдать: я и автор, и исполнитель. Поэтому, если я кому чего и должен как исполнитель, то только автору. А автор, как известно, никому ничего не должен. Так что я ловко устроился: сам у себя начальство.
— Это, конечно, неплохо, хотя опять же немного граничит с определенным диагнозом. Ведь так крыша может и съехать.
— Особенно когда я вспоминаю студенческие годы. У меня был приятель (он и сейчас есть). Тогда он попивал, а поскольку еще репетировал и играл одновременно в пяти или шести студенческих спектаклях, то все время находился в каком-то странном самочувствии. Однажды он вышел на сцену немножко подшофе и начал талантливо, проникновенно произносить монолог. Вдруг по реакции партнеров на сцене он увидел, что что-то им не нравится. Тогда он внимательно пригляделся и услышал, как они шевелят губами: “Не тот спектакль”. Приятель быстро сориентировался и стал говорить другой текст. Но, как в любом анекдоте полагается, это уже было из третьего спектакля, а не из того, который шел. Тут уже все дошло и до публики. И в жизни начинаешь произносить какие-то речи, а потом ловишь себя на том, что камера-то выключена. Но это издержки. Есть люди, которые долго, глубоко, талантливо всю жизнь занимаются одним. У меня другая натура. Я занимаюсь разным.
— Никогда не становились посетителем “желтого дома”?
— Был по охотке и желанию. Меня забирали в армию, и уже на городском сборочном пункте выяснилось, что нашу команду отправляют на Байконур в стройбат. Я очень любил космонавтику, но не понимал, почему я должен служить там со своим хлипким телосложением и совершенно неадекватными мозгами. А я уже сидел в очереди, и меня должны были постричь наголо. У меня, естественно, были длинные волосы. И в это время услышал голос в коридоре: “Кто еще не был у психиатра?” Я понял, что это тот самый спасательный круг. Вошел в кабинет и вышел оттуда со справкой, что мне нужно явиться в 1-ю клиническую психиатрическую больницу имени Николая Петровича Кащенко. В тот момент я был на все согласен, потому что видел двух безмерно наглых, очень загорелых сержантов, пришедших набирать салаг, и мне все стало понятно. Поэтому долг Родине я, таким образом, не отдал, а провел совершенно незабываемые две недели в 4-м отделении психбольницы. У меня была палата №8. Больше я в психушку не попадал, хотя, по мнению близких людей, надо было бы.
— У психиатра кого сыграли — тяжелого шизофреника?
— Да никого я не сыграл. Просто первый раз в жизни понял, что могу себя вести так, как захочу, и если не здесь, то где же еще тогда? Это был 82-й год. Там, в психушке, была очень интересная компания из молодых и не очень шизофреников.
— А диагноз какой вам поставили?
— У меня была затянутая неврология, травма головы. Вообще у меня левое полушарие на 5 см больше, чем правое. Все было просто: у всех психически неполноценных история болезни была сантиметра 2 в высоту, а у меня сантиметров 12. Врачиха как ее открыла, как увидела снимок моего черепа, так ей и стало все понятно.
— Вот когда Высоцкий в такой лечебнице лежал, он потом много песен написал. Наверное, и вам там было интересно, типажи-то какие!
— Типажи очень интересные, а ситуация-то трагикомичная. Ведь там ежедневно совершаются человеческие трагедии.
Помню, к находившемуся все время в коматозном состоянии молодому человеку каждый вторник приходили двое в штатском, паек приносили. Там же я на себе узнал, что такое сульфазин. Это так называемая химическая смирительная рубашка, и кололи мне его не за диссидентство, а за озорство другого умалишенного, к которому я никакого отношения не имел, а являлся зрителем.
Была палата, где лежали люди после суицида. Поскольку они выжили, то все были неудачники по определению: у кого рука сломана, у кого — нога, у кого позвоночник перебит, а кто — просто в глубокой депрессии. Для них была отдельная палата.
Жизнь в психушке начиналась только после отбоя. И вот однажды ночью подходит ко мне в курилке один псих с трехлитровой банкой прозрачной жидкости, подмигивает, мол, у медсестры спер. Я подумал, что он мне спирт предлагает. Это и был спирт, только нашатырный. Вот он мне говорит: “Смотри, что сейчас будет”. И вот этот псих зашел в палату, а я остался в коридоре и увидел, как на просвет в дверном проеме взметнулись его руки и он бросил эту банку об пол. Она тут же разбилась, и три литра нашатырного спирта стали быстро распространяться по палате. Дальше была комедия, смешанная пополам со слезами. Эти суицидные стали из палаты выползать, потому что находиться там было невозможно. Выползали с криками, воплями. Зрелище было ужасное. Тут примчались санитары и зафиксировали нас. Хотя я был ни при чем, но нам обоим сделали укол сульфазина. Сначала я долго бредил, а на следующий день началась жуткая боль. Пришла мама навестить, ей сказали, что у меня ангина, температура за 40. А на третий день я заново учился ходить.
Еще мы занимались трудотерапией, делали детское лото. Там были василечки, ромашки, еще что-то, и я выступил с инициативой, чтобы дети не мучились, делать каждый цветочек отдельно. Так мы это набирали, а потом писали изнутри мелко-мелко: “Сделано в 1-й психиатрической больнице имени Кащенко”.
Мало того, мое пребывание в клинике совпало с празднованием 9 Мая, и был устроен концерт художественной самодеятельности силами психов. Пришли родственники, им выдали всем паек — по половине апельсина, булку сдобную и бутылку пепси-колы.
— По тем временам круто.
— До невозможности. Все праздновали от души, пока не появился на сцене человек, видимо, из второго отделения, которое всегда запиралось на ключ. По слухам, того самого, где Высоцкий был. Это был главврач, только не Моргулис, а Морголин. Он вдруг стал читать страшным голосом известное стихотворение про фашистов: “Сколько раз увидишь его, столько раз и убей”. Было понятно, что под фашистами он имеет в виду всех обитателей этого прекрасного дома.
* * *
