Одну я увидел на старом Арбате (который можно назвать “старым” с большой натяжкой, столько здесь повырастало безвкусного, пошлого новодела). Возле такого бетонного страшилища (напротив ресторана “Прага”) и разыгралась сцена. Я услышал гортанные, не монтирующиеся с умиротворяющей монмартровской атмосферой возгласы и невольно оглянулся. Двое обряженных в черное парней яростно вопили, а сидевший под вывеской “Гадание” человек в бейсболке под их ором продолжал оставаться меланхолично спокойным. Был он этих кричащих немного старше, но еще молод, рядом с ним расположились в легоньких брезентовых креслицах женщина и мужчина — тоже, наверное, гадальщики или художники, а может, просто приятели того, на кого наскакивали орущие. Все произошло в течение полуминуты: один из нападавших сорвал с атакованного бейсболку и ударил его выхваченной из кармана бутылкой по голове, а потом эту бутылку расколошматил вдребезги об арбатскую брусчатку. Двое молодчиков пошли дальше, продолжая горланить на ходу, а ударенный продолжал сидеть, лишь потирал ушибленное место ладонью. Почему не вскочил, не ответил ударом на удар? Не догнал и не врезал обидчикам? Его покорство поразило. Да и компаньоны — почему не заступились за приятеля? Было в этой пассивности что-то противоестественное. Ужасающее. Бейсболка валялась, намокая в лужице, вытекшей из разбитой бутылки. Обиженный и униженный продолжал вести беседу как ни в чем не бывало. Какова была причина вспыхнувшей мгновение назад неприязни? Или вражда тлела давно? Почему пострадавший принял измывательство, будто заслуженную кару? Был нападавшим должен? Опасался разоблачения, находясь не в ладах с законом? И наконец, какой крепости был его череп, если предохранил мозг от сотрясения?
Я уходил после увиденного сам слегка оглушенный и испытывая дурноту — столь сильное впечатление произвела на меня картинка будничного, повседневного бытия. Так живут все? Большинство? Или меньшинство? И не есть ли развернувшийся на моих глазах эпизод — символ, отражение вечной войны между ярым злом и простодушным непротивлением?
На том же Арбате, только ближе к Смоленской площади, потерялся в толпе ребенок, испугался, расплакался. Прежде чем родители успели подбежать, с ним заговорила чета пенсионеров. Участливо расспрашивала: где живет и как его зовут? Увидев отца крохи, они с облегчением рассмеялись:
— А мы запереживали…
Старичок сказал:
— Во время войны нас эвакуировали, в эшелоне я остался один. Мама сошла на остановке, не успела вернуться. Состав тронулся. Военный, безрукий инвалид, вышел из поезда вместе со мной на следующей станции, дождался, пока мама сумела нас догнать…
Такова вторая правда человеческих отношений.
Наверное, существует еще множество всевозможных оттенков этих правд: правда конвоира и правда того, кто пытается быть вольным. Правда продавца и покупателя. Начальника и подчиненного.
Желая показать сыну остатки старой, кое-где (по недосмотру варваров) сохранившейся Москвы, я забрел в уютный дворик. Откуда ни возьмись, выросли секьюрити с автоматами:
— Назад! Как проникли? Застрелим! Частная территория! Документы!
Я объяснил, с какой целью оказался во вверенных им владениях, но попросил предъявить подтверждение их собственных полномочий. Вместо ответа на меня и ребенка наставили дула.
Унося ноги, я думал: до чего дорого стоят наши заблуждения! Не я ли в порыве ненависти к удушающей советской системе возмущался: беды страны — из-за того, что в ней нет хозяина. Все вокруг общее, народное — то есть ничье. Поэтому можно по-мелкому разворовывать и растаскивать державу, поэтому можно закапывать в землю созревшие урожаи картофеля и свеклы, можно сливать ядерные стоки в океаны и замусоривать леса — и уж, конечно, не беречь архитектурные памятники, не уважать старину… Казалось, панацея очевидна: должен явиться хозяин, который станет рачительно оберегать принадлежащее лично ему.
И вот свергли глупых, бесхозяйственных вожаков.
Но получилось не так, как мечталось. Совсем не так. Леса покупают и опять-таки вырубают, реки и моря отравлены куда сильнее, чем прежде. Старые особнячки пущены на слом либо изуродованы, да к ним и не подпустят (буквально) на ружейный выстрел именно потому, что они стали чьим-то владением. Если прежде можно было хотя бы свободно и беспрепятственно передвигаться по городу (и загороду), теперь и этой привилегии лишилось большинство. Мы сами себя лишили. Ибо оказались чересчур наивны, нас только что бутылками по голове не били, чтобы заставить поумнеть. Загвоздка, оказывается, не в форме правления и присваивания собственности, а в черепных коробках. Эти коробки устроены так, что по ним нужно много раз ударять, чтобы они заработали. Здравым мыслям в них дано проникнуть, но минимально, совершить это проникновение мыслям так же трудно, как трудно рядовому человеку попасть в огороженный, обнесенный забором частный двор. Вход охраняют автоматчики.
