Взрыв 3 октября возле штаба Нижнего городка в Цхинвале унес жизни 11 миротворцев. Все погибшие прошли войну в августе, и до отъезда домой оставалась какая-то неделя: 10 октября штаб должны были вывести из Южной Осетии. Вот что называется — от судьбы не уйдешь… Уехать домой не позволил теракт, который тут же окрестили загадочным. Теперь, по прошествии двух месяцев, сложив все детали воедино, можно выстроить четкую картину того, что случилось в Нижнем городке. И в этом случае уж точно отпадает слово “загадочный”. Глупый теракт получился, виной которому — русский “авось” и осетинское мародерство.
— Дело в том, что Кулахметов (командующий миротворческим контингентом в зоне грузино-осетинского конфликта) взвалил на нас все что можно и нельзя. Как же так, мы же должны быть впереди планеты всей! — рассказывает офицер-миротворец, который находился в подчинении у Кулахметова. — Патрулирование буферной зоны, обыски и ловля мародеров — не наши функции, но тем не менее мы их выполняли.
3 октября во время патрулирования грузинского села Дитси российские военные увидели людей, ковыряющихся в двух легковых автомобилях. Естественно, ими оказались осетины, которые начиная с 12 августа, когда еще дымились воронки от снарядов, выносили из грузинских домов все, вплоть до ворот и кирпичей. У миротворцев была жесткая установка пресекать любые, даже малейшие попытки мародерства, и офицеры запросили у командования, что делать с пойманными воришками и автомобилями. Ответ был таков: “Тащите всех сюда, на месте разберемся”.
С августа в буферной зоне грузинские крестьяне перестреляли десяток осетин за мародерку, произошла куча взрывов в спешно покинутых домах, были найдены семь заминированных машин, которые потом угонялись в Цхинвал и взрывались. В наших новостях сплошь твердилось: “Грузинские спецслужбы ведут диверсионную работу в Южной Осетии”. А если бы не воровали, не было бы всего этого в таких масштабах.
Миротворцы осмотрели найденные машины — оказалось все чисто.
— Мы почти никогда не брали с собой саперов. Что толку? Машину найдешь — все равно железная, металлоискателем по ней не сработаешь… А собак у нас не было, — говорит миротворец. — Там все вроде чисто оказалось на первый взгляд. Погнали в городок, прямо к штабу. Причем новость о двух найденных машинах с грузинскими номерами вызвала интерес у всех обитателей части. Толпа такая набежала посмотреть… В какой-то момент раздались автоматные очереди, где-то за стеной нашей общаги, в частном секторе. Сначала две короткие, потом — еще одна. И буквально через три минуты рвануло — как раз в момент, когда майор Равиль Колчин открыл капот.
Все очень долго гадали, что это за очереди были. Миротворцы склоняются к тому, что это был своеобразный знак: 20 килограммов тротила находились в запаске, взрыв произошел с помощью дистанционного взрывателя, как раз когда в эпицентре собралось максимальное количество людей. Значит, у грузин в Цхинвале были свои люди, которые знали о заминированных машинах, давшие знать тому, кто нажимал кнопку…
— Страшный взрыв, разваливший полштаба. То, что случилось с людьми, вообще тяжело вспоминать: оторванные части тела, развороченные останки… Они лежали там еще долго, больше суток, накрытые простынями, пока работали следователи. Равиля Колчина вообще не нашли — его разорвало на мелкие частички, — вспоминает офицер. — Ужаснее всего было раненым, у которых не было рук или ног: они кричали, их вытаскивали, волокли к машинам, увозили в больницу…
Смерть забрала самых лучших. В Нижнем городке подобрались такие офицеры, не подружиться с которыми нельзя было, а уж после войны они и вовсе стали как родные. Тем более после боевых действий в Цхинвале жить особо было негде, гостиницы разбомбили, — но совершенно спокойно можно было согнать кого-то из миротворцев со шконки со словами: “Я тут у вас поживу недельку”. И так почти два месяца: вместе в столовку, вместе на патрули, вместе на праздники… Замечательное время было.
В ночь на 8 августа я сидела в бронике и каске под дверью генерала Кулахметова на полу и тихо обалдевала от того, что творится кругом. Мимо пробегал начальник штаба Иван Иванович Петрик (он погиб при взрыве 3 октября), остановился напротив и внятно, с вежливой интонацией обратился ко мне: “А знаешь, что в танке самое главное?” “Не бздеть?” — уточнила. “Точно!” Так и познакомились.
На днях Ивану Ивановичу исполнилось бы 44 года. Полковник Петрик жил с семьей в Колпине под Питером. Его дочерям — Ире и Маше — 17 и 16 лет. В комнате стоит портрет в траурной рамке, рядом его любимые сигареты “Кэптэн Блэк”, фотоальбомы, в полиэтиленовом пакете — оплавленный мобильник Ивана Ивановича…
— Мне привезли вещи мужа из Осетии, но, по-моему, там не всё его. Вот свитера такого у него не было, и вот мобильный телефон — смотрите, у него такого тоже не было, — протягивает серебристую трубку вдова Алла.
Да, мобильник знакомый. У него нет ни марки, ни серии, простой серебряный аппарат типа смартфона. Такие продавали в Тамарашени — грузинском анклаве по дороге из Цхинвала в Джаву — всего за 6 тысяч рублей. Половина нашей группировки по халявной цене накупила себе таких мобильников еще до войны. Потом, слава ФСБ, выяснилось, что внутри маячки и полным-полно напичкано шпионской аппаратуры. Этот аппарат мог давать сигнал о нахождении даже в выключенном состоянии. Впрочем, офицеры не спешили от них избавляться. Включаем телефон — фотки всех знакомых с Нижнего городка, дальше папка “Равиль”. Руки влажнеют, внутри так больно становится. Это телефон майора Равиля Колчина.
Семье полковника Петрика Минобороны выдало трехкомнатную квартиру в Пушкине. Из Осетии коллеги передали всю его зарплату за время командировки и сто тысяч рублей от президента Южной Осетии Эдуарда Кокойты. Кроме того, государство еще должно выплатить страховку за погибшего офицера. Полковника похоронили под Питером. Из всех погибших его труп был самым узнаваемым, но родственники все равно не решились открыть гроб — хоронили в закрытом.
— В последний год он увиделся со всеми своими друзьями, с которыми не виделся много лет, даже десятилетий. А однажды сказал: “Вот он и подходит, неприятный возраст”. Дело в том, что у него дед погиб на войне и отец умер примерно в этом возрасте, — со слезами на глазах говорит Алла. — И когда я последний раз говорила с ним по телефону за сутки до гибели, мне так не хотелось класть трубку — как будто что-то удерживало… А 3 октября днем я шла от электрички, небо было такое серое, мрачное, я подняла на него глаза, и в голове мысли: “Я люблю тебя, никто не будет любить тебя так, как я…” Как будто и не мои мысли были, а приходили откуда-то с неба…
Муж был для Аллы всем. Мы стоим на могиле Ивана Ивановича, вспоминаем его, говорим о нем. “Я, как тот лось из анекдота, который любил рассказывать муж, — пью, пью, а мне все хуже и хуже. Хотя говорят, что после 40 дней легче становится. Я поняла, что умирать не страшно, совсем не страшно. Только вот детям еще нужна…”
В церкви ставим свечи и заказываем поминальную службу . За раба убиенного Иоанна, Сергея, Вячеслава… “А за Равиля можно? Он татарин-мусульманин был”, — спрашиваю у священника. Он отрицательно качает головой. “Ну почему? Он был такой же, как мы! Водку пил, сало ел…” Священник неодобрительно на меня смотрит.
Ну и ладно. Мы и так его всегда будем помнить. А пока помнят — значит, жив.
