Свой дом Грамматиков построил недалеко от Николиной Горы, бывшего поселка РАНИС, одного из стародачных подмосковных мест, где изначально жили работники науки и искусства.
— Владимир Александрович, что для вас значит Николина Гора?
— На Николиной у меня прошли и детство, и юность. Первый раз я туда попал лет в 12. Меня пригласил в гости Никита Михалков. А потом у нас была там госдача в «Лесных далях». И вся юность, самое сладкое время, зарождения чувств, романы все первые были там. Кстати, и со своей женой, Наташей я познакомился там. У Наташи папа был народный художник Жуков. Он рисовал вождей и детей. Почему-то так сложилось, что своей дачи у них не было. И они всю жизнь снимали. Так что она тоже, можно сказать, никологорская.
— Кто еще был в вашей компании?
— Шашковы — это был министр речного и морского флота, семья Преображенских — Алеша Кравченко знаменитый художник-график и Йола Преображенская, к сожалению, недавно ушла из жизни. До последнего времени — удивляюсь, как ей хватало и сил и желания, — она делала Никологорские вечера — приглашала музыкантов, мы все у нее собирались, там были и послы, и атташе по культуре, у них огромный участок на берегу у Черного оврага… Потом была Катя Маскатова, наша общая любовь с Никитой, мы все поделить ее никак не могли.
— У вас были какие-то любимые места, любимое времяпрепровождение?
— Мы ходили в кинозал — клуб РАНИС, сейчас на этом месте клуб «Веранда», где теперь происходят всякие митинги и собрания. А потом была «раздача поцелуев». Мы все тогда спорили «на американку». «На американку» можно было потребовать все, что угодно — прокукарекать, спеть, сплясать в людном месте, но, естественно, всегда просили поцелуи. Потом была уникальная игра — дубинбол. Так как там сосновый лес, то сучки сосны падали огромные, сухие, и если этот сук взять и ударить по стволу дерева, он разлетался на два-три куска, которые при вращении разлетались на еще более мелкие во все стороны. Значит, делились на две команды и играли в дубинбол. Как мы не поубивали друг друга, непонятно.
По вечерам брали фонари, шли на берег Москвы-реки, тоже делились на две команды и, как сейчас стреляют краской — в пейнтболе, у нас было то же самое, но с фонарями — фонарьбол. Только попал в луч света — все, ты убит. Боже, это такие были баталии! Жаркое было время.
— Вы сейчас тоже дружите?
— Да, я часто бываю у Леши Кравченко, видимся с Леной Седовой, с Олей Мауль, с ней мы, правда, уже родственники, потому что мой сын женился на ее дочке и у нас общий внук Никита. И конечно, какой-то круг все время остается. Но уже старенькие, уже про болезни, про таблетки. Есть ли у тебя знакомый проктолог, и так далее.
— Вы никогда не использовали эти воспоминания в своем творчестве?
— Я снимал свою первую работу на даче у Кравченко. «Злой мальчик», по Чехову. Там бегают люди, фотографируются: и Шашкова, и Катя Маскатова — все друзья-никологорцы.
— Почему же вы не стали строиться на Николиной?
— Потому что она очень уже захламлена. Нет ничего общего с Николиной Горой того времени с запахами сосны, земляники, ландышами, синими анемонами, и сейчас… Сейчас каждый участок разделен на шесть частей, перепродан, и на реке народу тьма, поэтому мы решили строиться дальше, сюда, к Звенигороду. Когда решение уже было принято, на Николиной жить невозможно, стали искать что-то в округе. Все-таки на Николиной друзей-то куча живет, мы общаемся. Очень долго искали. Я очень люблю этот дом, это место. Десять лет я каждый день выезжал отсюда в Москву. Но с каждым годом это делать все сложнее и сложнее, потому что раньше на дорогу уходило 40 минут, потом час, потом полтора часа, а сейчас утром можно ехать два с половиной часа, и я не могу рисковать. Меня ждут студенты во ВГИКе, меня ждут студенты на высших режиссерских курсах, я очень много времени отдаю сейчас телеканалу «Дисней». Его нужно «растить», заниматься локализацией программ, передач, сериалов. И последние годы я арендую квартиру в Москве. Но все выходные всегда на даче.
— Чем любите заниматься в выходные?
— Я тюльпаны выращиваю. Откуда только не привозил — из Европы, из Голландии. Выкапываю их каждый год, на зиму, сушу в корзинке, бесконечная борьба с мышами у меня, которые обожают жрать самые главные луковицы. Но почему-то все равно они мельчают, хиреют в наших условиях, меняют цвет. В общем, сплошное разочарование.
Так что в грядках я не копаюсь. Люблю рыбалку, теннис — на Николину на корт езжу. В футбол люблю погонять. Но не так, как Михалков, — серьезно. Он здоровый такой, мне с ним страшно играть. Я старые кости берегу. Так, с внуками попинаю, а когда эти гренадеры играют, я ухожу.
— Ваши внуки также любят дачу, как вы?
— Мне кажется, они не очень в этом нуждаются. У нашего поколения это была какая-то самоцель, сверхзадача — построить дачу и жить на ней. У них — уже нет, для них весь мир открыт, они уже мотаются везде. И к дачной жизни они относятся спокойно.
Звонит телефон. Владимир Александрович берет трубку.
— Да, да, Валер, — на лице режиссера появляется выражение неподдельной, безграничной радости, — да это просто счастье! — кричит он в трубку, и объясняет мне. — Дело в том, что у нас есть традиция. Мы уже много лет с друзьями по воскресеньям ходим в баню в Анискино. Это прямо за Николиной Горой, где стоит слева храм из красного кирпича, а справа — баня. Настоящая русская баня, каменка, дровами топится, с шайками. Что бы ни случилось, с 11 до 14 каждое воскресенье мы в бане. Нас всех собирает Митя Федоровский, замечательный художник. Там у нас посиделки, обмениваемся последними новостями, потом мы едем на обед либо к Мите, либо к Шашкову Валерке, либо ко мне. Чаще это мальчишник, иногда превращается в общесемейный праздник. Но сейчас баня полтора месяца была на ремонте. Мы все извелись. Вот, завтра наконец идем. Я представляю, какой это будет праздник, фиеста!
— У вас не слишком большой дом, как сейчас модно. Все строят дворцы. Это так и задумывалось, вы все сделали так, как хотели?
— Да, дом абсолютно наш, он именно такой, как мы хотели, то есть это не гигантомания, абсолютно все локально, функционально, ровно столько, сколько надо, потому что мы прекрасно понимаем, что все это нужно убирать, чинить, менять. И если делать дом больше, тогда нужно иметь трех филиппинок, четырех узбеков, пятерых таджиков, чтобы мели, чистили и прочее.
— А вы помните свое первое собственное жилье?
— Еще бы! У нас очень много было квартир. Площади позволяли жить и у Наташиных родителей, и у моих, но мы с первого дня взяли за принцип — жить отдельно. И мы снимали квартиры и в Давыдкове, и на «Молодежной», и в Химках, намотались, конечно. И первое свое жилье — это была двухкомнатная квартира — кооператив художников на Брянке. Боже! Это было счастье, на кухне — всегда толпа народу. Наташа уставала всегда, потому что колготня была жуткая, но время было такое. Начало 70-х, увядающие 60-е, но еще желание было пообщаться, посидеть, поговорить и побыть вместе, сейчас-то уже это желание ушло.
— То есть здесь у вас уже мало народу бывает?
— Очень мало.
— А соседи? У вас тут много знаменитостей?
— Борис Акунин у меня сосед. Но вообще не могу сказать, что у нас тут какое-то товарищество, нет общих посиделок, нет такой традиции, которая была в 50—60-е на Николиной. Так, на уровне общей прогулки и все. У нас тут замечательный пруд с рыбалкой, если друзья приезжают, то мы там сидим обычно. Любим карпа на углях пожарить. Ну, а с семьей, с детьми, внуками я люблю разжечь мангал на участке.
— Где будете проводить время на пенсии?
— Трудно сказать. У нас нет московской квартиры, мы ее продали, поэтому, конечно, база — это дача. Но я очень люблю путешествовать. И если будут деньги и здоровье будет позволять, буду путешествовать. У меня, видите, какая коллекция колокольчиков. — Перед домом в саду металлическая арка, внутри вся увешанная колокольчиками. — Вот на этой арке 329 штук. На каждом колокольчике написан город, откуда он. Подходишь, звенишь и вспоминаешь...
— Бывали, наверное, в пригородах в Европе, в других странах мира? Чему мы могли бы поучиться у них?
— Очень многому, к сожалению. У нас вот тут был такой луг потрясающий. Сейчас там строят огромный поселок. Все это как-то неразумно. Очень густо строятся, взгляду упасть уже некуда, а перебираться еще дальше, за 100 километров от Москвы — уже совсем тяжело. В плане дорог, пробок. Как добираться?
И самое обременительное для моего взгляда — это заборы. Вот эти гигантские заборы, которые идут вдоль дорог, как ограждения, вот эти тоннели-коридоры. Это ужасно, и едешь в каком-то мрачном тоннеле. Вообще, у нас любят заборы. И на дачах все прячутся друг от друга за огромными заборами, железными, каменными. В Европе все открыто. Мы, конечно, к этому придем, но я уже вряд ли доживу до этого времени, когда все это поснесут.
— Отчего это? Непознанная радость от частной собственности, которой долгое время у нас не было?
— Конечно. Кто-то просто боится, там и охранные системы сумасшедшие и целый штат охраны. Но больше из-за того, что — как бы мое. Когда забора нет — это непонятно, где твое, а где не твое. Психология. А за забором все — вот это мое. Я закрылся, и не ходите сюда и не трогайте. Это нужно перешагнуть. Потому что это твое, естественно, и никто не посягает на это. Но лучше, когда все открыто, и небо тоже твое, и река вдалеке, и лес твой, и это озерцо.
— Как это можно изменить?
— Не так плотно, не так близко к дорогам строиться. Но это власти должны контролировать. А у них пока не получается. Пока все наоборот, лесников убрали, чтобы они не болтались под ногами. Не мешали, участки делить, землю делить. А леса гибнут! Что вообще делается, когда едешь по дороге в Звенигород. Этот жук уже съел все елки. Раньше все это отслеживалось на региональном уровне, и такой стихии не было. Раньше представить себе нельзя было, чтобы на берегу водоемов строились в пяти метрах от воды. А сейчас же все что хотят, то и творят. Поэтому грустно, но как-то это, наверное, пройдет.
