В Прилуки мы с фотографом попали, можно сказать, случайно: по непроверенной информации, здесь находится один из лагерей беженцев. Вообще, Прилуки — это небольшой поселок в тридцати километрах от Серпухова на берегу Оки. Если верить Интернету, постоянных жителей на момент переписи 2010 года — 23 человека. Результат нашей поездки ожидания оправдал: беженцы действительно есть — в одном из корпусов заброшенного пионерлагеря «Маяк» живут около двадцати женщин с детьми.
Ободранный щит, ржавый забор, заколоченные корпуса — и ни одного человека вокруг. Издали напоминает чернобыльскую зону отчуждения. У ворот нас встречает мужчина. Он крайне немногословен и явно насторожен нашим визитом.
— Да, живут. Это мы сняли лагерь и привозим сюда беженцев из Украины.
— А как вообще они сюда попадают? Это же какой-то коридор надо организовать, чтобы они оттуда вышли. Ехать через полстраны…
— Ну, схему я вам рассказывать не буду. Договариваемся на таможне. Один пост вот вчера прикрыли. Если хотите, приезжайте сегодня на Фирсова, — он меняет тему, — будем грузить автобус «гуманитарки» к границе; во вторник он обратно привезет шестьдесят человек детей.
— И это все — за ваши деньги?
— Ну да.
Как потом выяснится, на улице Фирсова находится центр сбора гуманитарной помощи, а встретил нас Игорь Цапов, председатель местного отделения «Боевого братства» — общественной организации, состоящей из ветеранов Афгана, Чечни и других военных конфликтов.
Сам Цапов пояснил, что за тридцать тысяч рублей он арендовал всю территорию бывшего пионерлагеря на несколько месяцев вперед. По его словам, часть беженцев уже удалось пристроить по квартирам, остальные пока находятся здесь. Как и приехавшие во вторник дети. Скоро, кстати, ждут еще один «подгон».
От пионерского лагерь беженцев отличает только какое-то немереное количество велосипедов и самокатов: очевидно, кто-то привез как гуманитарную помощь. Дети тут вообще в почете: сразу за нами приехал автобус с аниматорами, которые поставили небольшой спектакль, а после двое байкеров привезли гематоген и какую-то медицину. Обещали приехать толпой и покатать детей на мотоциклах. В остальном все то же самое: корпуса с четырьмя кроватями на номер, отдельная столовая и заросшее футбольное поле.
Девушке Кате на вид около двадцати пяти. Одета «по-походному»: джинсы и толстовка с засученными рукавами, волосы — в пучок. Сегодня она дежурит: для собственного удобства и экономии гуманитарных круп с тушенкой беженцы готовят посменно. Пока одна у плиты, другие присматривают за детьми. Со стиркой то же самое: одна машинка на всех, стирают по расписанию.
В Краматорске Катя работала юрисконсультом. Муж — инженер на заводе. У них две дочки — три и пять лет. Об ипотечной квартире им, видимо, теперь придется забыть: цех, где работал ее муж, разбомбили, а в просьбе об отсрочке платежа банк отказал, сославшись, по словам Кати, на то, что «войны на Украине нет, а есть только антитеррористическая операция».
При первых выстрелах муж посадил ее вместе с дочерьми в автобус и отправил в Россию.
— Мы здесь уже две недели, — рассказывает девушка, — привыкли. Бежали вместе с семьей брата мужа. Если бы не они, то вообще умерли б со страху. А так живем — две мамы и четыре ребенка. По дороге нас несколько раз обстреливали, хотя блокпосты водитель пытался объезжать. Потом на границе нас подхватили и привезли сюда.
— Кто?
— Я не знаю.
— У вас сейчас — официальный статус беженцев?
— Не знаю. Как приехали, я никуда отсюда не выходила. Только деньги один раз попыталась поменять, но курс невменяемый: у нас меняли гривну по 3,5 рубля, здесь — 1,7. Так что я бомж.
Катин муж остался в ополчении. Для связи с родными беженцам выдали местные сим–карты. Звонят каждый день. Рассказывая про это, Катя отводит глаза: боится. И за мужа, и за себя: фамилию просит не называть, лица не показывать.
Таких, как она, в лагере — еще человек десять. Остальных уже расселили. Но она съезжать не хочет: несмотря на всю геополитику, почему-то уверена, что очень скоро вернется домой.
