Вот и опять предрассветные тени, Утро застанет нас в граде великом: На 836 отречений — Ни одного петушиного крика. Много жить, мало жить, все когда-нибудь да кончится. БАЛЛАДА Мы все экзамен не сдадим. Но чей-то правнук сдаст. И будет он стоять один, Совсем один. Без нас. Стоять. Молчать. Глядеть во тьму. И знать ее насквозь. И помнить все о тех, кому Дойти не довелось. И скажут парню: "Так нельзя, Взгляни по сторонам", — Его далекие друзья, Неведомые нам. "Идет заря, и рядом с ней — Другое бытие. Пойдем, отпразднуем пышней Бессмертие твое". И будет на пиру сидеть Тот, кто экзамен сдаст. Не разжимая губ, сидеть, Не поднимая глаз. АНОНИМНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ Отсвет имени на строчке В сотни раз прекрасней слова. Я ничем вам не помог, мои слова, Чтобы вам не сгинуть снова, Не пропасть поодиночке, Друг за друга вы держитесь, как трава. F F F Это будет колонка стихов. Потому что ничем другим от Нее не отвязаться, да и стихами тоже. Но так я хоть попробую с Нею сладить. ВОРОНКА Ну так вернись. Как известно, внутри Есть расстоянье без места и вида. Воду раздвинь и назад не смотри: Мелочь — ошибка, плесень — обида. Только начало — быть наедине, Только исток центрового движенья, И продолжай, продолжай погруженье, И никогда не очнешься на дне. Если уж не вызывает любви Летний — какой там? — зимний ли, вешний Круговорот этой ярмарки внешней, Вспомни, что есть владенья твои, Где, отодвинувшись, где, уходя, Неотменимо встречаешь такое, Что легче тени, проще покоя И тише невыпавшего дождя. Все это пишется ни для кого: Тот, кто заботу похожую встретит, Читать не станет, а сам отметит Свое, закрытое торжество. F F F Мне немного совестно. Колонка стихами перегружена, но когда ты пишешь о смерти или любви, что делать-то? F F F Стихи на стихи. Кто это может вынести? Александр Блок говаривал: "Стихи в большом количестве вещь невыносимая". Явно при этом кого-то цитируя, но не отсылая к источнику. Единственным оправданием моим да послужит чувство тревоги. Блок и его первоисточник имели в виду стихи гладкие без оной. ТИШИНА Во мне был резкий звон, Застывшее звучанье. Не прерывался он Ни утром, ни ночами. Я нажил тьму врагов, Испортил много крови. Уже за семь шагов Все вскидывали брови. В кино, бывало, вдруг Шептали: "Извините! Откуда этот звук? Не вы ли тут звените?" По восемь раз на дню, Пускай работы масса, Я вспоминал: звеню — И внутренне сжимался. Вокруг то плач, то смех. Но как заложит уши — Я плохо слышал всех И, в сущности... не слушал... Дорожные посты Нередко днем осенним Меня через мосты Пускали с опасеньем. Девятый час. Луна Лежит на стрелке крана... Такая тишина, Что как-то даже странно. F F F Лета к суровой прозе гонят. За 60 прилично не оставаться стихотворцем, а заняться чем-нибудь посерьезнее. Например, попробовать себя в качестве вагоновожатого или управдома. Из числа стихотворцев, хотя и немногочисленные, выходили люди серьезные. Даже диктаторы. Но наше проклятие в том и состоит, что короче, чем стихами, этого не выразить. Так обезьяна может уставиться в дурную бесконечность зеркал. Лишь смутно ведают народы, Что ужас мира, стыд природы, Упрек богам, Земли злодей, Тиран, гнетущий треть планеты, Однажды не прошел В поэты, С того и мучает людей. F F F Я вас прошу не судить меня строго. "Привычка — вторая натура", — сказал Михаил Юрьевич. Тот, который и был учителем Джойса. Того самого, что был основателем европейского модернизма. И хотя Набоков посмеивался над Лермонтовым (как и над Чернышевским, как и над людской моралью вообще), издевательски намекая то ли на какую-то швейцарскую мораль — Лолита, Гумберт Гумберт, — то ли имея в виду крылатую цивилизацию бабочек... Я никогда не был эмигрантом, но Владимир Соколов написал: "На Родине, как на чужбине, тоской по Родине болеть". Я подозреваю, что всемирно прославленного прозаика Набокова мучила ностальгия, наилучшим образом выраженная стихами Ходасевича. F F F Не матерью, но тульскою крестьянкой Еленой Кузиной я выкормлен. Она Свивальники мне грела над лежанкой, Крестила на ночь от дурного сна. Она не знала сказок и не пела, Зато всегда хранила для меня В заветном сундуке, обитом жестью белой, То пряник вяземский, то мятного коня. Она меня молитвам не учила, Но отдала мне безраздельно все: И материнство горькое свое, И просто все, что дорого ей было. Лишь раз, когда упал я из окна, Но встал живой (как помню этот день я!), Грошовую свечу за чудное спасенье У Иверской поставила она. И вот, Россия, "громкая держава", Ее сосцы губами теребя, Я высосал мучительное право Тебя любить и проклинать себя. В том честном подвиге, в том счастье песнопений, Которому служу я каждый миг, Учитель мой — твой чудотворный гений, И поприще — волшебный твой язык. И пред твоими слабыми сынами Еще порой гордиться я могу, Что сей язык, завещанный веками, Любовней и ревнивей берегу... Года бегут. Грядущего не надо, Минувшее в душе пережжено, Но тайная жива еще отрада, Что есть и мне прибежище одно: Там, где на сердце, съеденном червями, Любовь ко мне нетленно затая, Спит рядом с царскими ходынскими гостями Елена Кузина, кормилица моя.
