Как-то раз Игорю Владимировичу Ильинскому задали вопрос, каким образом ему удается так долго сохранять поразительную творческую форму. Он немного подумал и ответил: "Потому что я всегда занимался любимым делом. Были, конечно, и падения. Но для того, чтобы упасть, надо подняться. Для того, чтобы подняться, — надо упасть. — И после краткой паузы сердито добавил: — Упасть, а не лечь". ...Казалось бы, что может быть общего у писательницы Мариэтты Шагинян, летчика Константина Арцеулова и певицы Веры Давыдовой? Их судьбы никогда не пересекались, но были удивительно схожи в главном. Перенести тяжелейшие удары судьбы и выстоять в самых трудных условиях этим людям помогла любовь. Своими впечатлениями о встречах с этими талантливыми людьми поделилась автор многих документальных фильмов, журналист Надежда Андреевна Филатова. Штопор для внука Айвазовского Сейчас мало кто знает имя Константина Константиновича Арцеулова. Несмотря на то что он был одним из основателей русской авиации и первым в мире сумел выйти из штопора. Когда-то о нем говорила вся Россия. Мужчины почитали за честь пожать его руку, а барышни щедро одаривали его воздушными поцелуями. Немецкие генералы времен Первой мировой войны дорого бы дали за его голову. Константин Арцеулов родился в Ялте в конце прошлого века. И если бывают летчики от Бога, то он непременно из их числа. На мой вопрос, не страшно ли было ежеминутно рисковать своей жизнью, он с удивлением отвечал: "Летать — это так естественно". Как-то раз Арцеулов и его друг Максимилиан Волошин поднялись на холм где-то под Феодосией и наблюдали оттуда за полетом птиц. Волошин смотрел как поэт, а Арцеулов — как летчик. Вдруг неожиданно налетевший порыв ветра сбил с головы Волошина одну из его знаменитых шляп. Но она не упала, а полетела. Они оба настолько были заворожены этим зрелищем, что даже не потрудились поймать шляпу и следили за ней, пока она сама плавно не опустилась на пожухлую траву. Во время Первой мировой войны Арцеулов был одним из немногих "счастливчиков", которым позволяли участвовать в боях. В то время фронтовая авиация служила в основном для разведывательных целей. Поэтому, когда в боевом полете разбился какой-то летчик, по всей армии прошел слух, что погиб именно Арцеулов. Уже было изготовлено надгробие с датами рождения и смерти. В храме уже служили заупокойную службу, когда выяснилось, что Арцеулов все-таки жив. Не дожидаясь окончания печальной церемонии, несколько офицеров подбежали к священнику, сообщили, что произошла чудовищная ошибка, и попросили его отслужить за здравие. На что батюшка ответил: "У меня не оперетта!" Примета оказалась верной. Прославленный летчик жил долго. Но летать ему оставалось совсем немного. После ранения на фронте он преподавал в Качинской авиационной школе под Севастополем. Для тренировок им прислали восемь французских аэропланов. Шесть из них сразу же были разбиты: летчики входили в штопор, а это означало верную смерть. Арцеулов поставил перед собой цель найти выход из этого тупикового положения. Он долго рассчитывал всевозможные летные параметры и пришел к выводу, что нашел решение страшной загадки. Естественно, что проверить правильность своих исследований он мог только сам. Ясным осенним утром 1916 года Арцеулов, никому ничего не говоря, сел за штурвал, взлетел и намеренно вошел в штопор. Почувствовав, что полностью утратил контроль над машиной, он сделал то, что считал нужным, и, к удивлению многих собравшихся на летном поле коллег, вышел из штопора. Но этого ему было мало. Арцеулов не приземлился. Он вновь набрал высоту, второй раз вошел в штопор и снова из него вышел. Расхожая фраза: "Если не я, то кто?" — звучала в его устах без всякого пафоса и самолюбования. Он имел право так говорить. Но, очевидно, советской власти такие люди были не нужны. Ему позволили заниматься любимым делом лишь до 1933 года. После чего посадили и выслали на Север. Не летать для него было ужасно. Но Арцеулов не сломался. Он стал рисовать. Дедом Константина Константиновича по матери был Иван Айвазовский. В детстве будущий ас подолгу жил у великого деда и прошел прекрасную художественную школу. Он обучался живописи у самого Петрова-Водкина. Как выяснилось, ему это пригодилось. То, что Арцеулову запретили делать в жизни, он отображал на своих картинах. Хотя "картины" — громко сказано. Максимум, что дозволялось ссыльному, — иллюстрировать книги. Освободили летчика лишь после смерти Сталина. Об испытании самолетов уже не могло быть и речи. И Арцеулов занялся тем, с чего и начинал в начале века, — планеризмом. Этот скромный, интеллигентный и удивительно порядочный человек умер в Москве в 1979 году. Сказать, что о нем забыли, нельзя. Его знали и уважали многие отечественные летчики и космонавты. У него была замечательная жена, которая пережила с ним всю ссылку. А то, что его обошли стороной награды и звания, — не его вина. Он спас жизни тысяч людей — и это главное. Банка консервов — орудие интеллигенции Мариэтта Шагинян поражала всех окружающих своей неординарностью. Меня всегда спрашивали: "Как ты только можешь дружить с этой старухой?!" Не знаю. Несмотря на все ее странности, любовь к Ленину и Сталину, несмотря на экспрессивный характер, я не могла на нее сердиться. Так, однажды она разговаривала с одним писателем — моим хорошим знакомым. По ходу беседы он позволил себе неуважительно отозваться о Сталине. Тогда она немедленно влепила ему звонкую пощечину. Она была поразительным человеком. В ней столько всего было намешано! Вся жизнь этой удивительной женщины была преодолением. У нее с детства отмечалась большая потеря слуха, и она постоянно ходила с аппаратом. Как-то раз на нее разозлились в ЦК и распорядились не предоставлять ей путевку в санаторий. Шагинян лично присутствовала при телефонном разговоре, когда один партийный начальник передавал соответствующие инструкции секретарю Союза писателей. Но ее слуховой аппарат очень чутко реагировал на технику, и она услышала весь разговор слово в слово. Когда чиновник положил трубку, Мариэтта Сергеевна заявила: "А я слышала, как он сказал, чтобы этой сумасшедшей старухе вообще ничего не давали!" У нее был поразительный дар влюбляться. Она сходила с ума по Рахманинову, Шостаковичу, Райкину и по английискому актеру Лоурэнсу Оливье. Все эти милые творческие влюбленности помогали ей жить и придавали ей колоссальные силы. К Ленину же она относилась с восторгом. Впоследствии Шагинян очень много написала о вожде пролетариата и его семье. Она посещала архивы, изучила массу материалов об этом человеке. Одно время из-за этого у нее начались жуткие неприятности с властями. Дело в том, что она совершенно случайно обнаружила ряд документов, согласно которым выяснялось, что в жилах Ленина текла не только русская, но и немецкая, еврейская и чувашская кровь. Естественно, тогдашнему партийному руководству такие неожиданные находки понравиться не могли. Вообще-то хулиганкой она была страшной. Если ей что-то не нравилось, то Мариэтта Сергеевна сразу давала это понять. Как-то в Ленинграде она звонит мне по телефону и хохочет: "Надя, меня сейчас чуть в милицию не забрали". А случилось вот что. Она шла по улице и хотела купить в какой-то палатке банку консервов. Недолго думая, Мариэтта Сергеевна подошла сразу к прилавку, сунула продавщице деньги без сдачи и попросила продать ей товар без очереди. Торговка не обращала на нее никакого внимания. Тогда Шагинян хватает банку и швыряет в нее. К счастью, та сумела вовремя увернуться. Все вокруг принялись кричать и призывать стражей порядка. Но, слава Богу, в толпе нашелся один человек, который, по всей видимости, узнал писательницу. Он вырвал ее из цепких народных объятий и проводил до гостиницы. Как-то мы снимали фильм у нее в квартире. На нее тоже что-то нашло, и она запустила книгой в несчастного оператора. Это были своеобразные приступы ярости, которые были знакомы ей с детства. Она рассказывала, что когда маленькой девочкой она начинала кричать и топать ногами, ее отец — врач по профессии — говорил ей: "Ты плюй, плюй". "Наверное, мне и сейчас надо делать то же самое", — признавалась иногда Мариэтта Сергеевна. Из-за всех этих странностей относились к Шагинян по-разному. Ее то ненавидели, то восхваляли, что для талантливого человека вполне естественно. В ней столько было жизни и ярких мыслей! Она очень любила рассказывать о своей неожиданной встрече с Александром Грином в начале двадцатых: "В то время нам выдавали пайки. Как-то раз он подошел ко мне и спросил: "Вы получили паек? Извините, пожалуйста, не могли бы вы одолжить мне муки?.." Мариэтта Сергеевна, конечно, одолжила. Но стоило лишь Грину сказать, что он обязательно ей все вернет, как она затопала на него ногами и закричала: "Да как вы можете, это же грех! Хлеб можно только давать и никогда нельзя брать обратно". И тут произошло совершенное чудо: Грин улыбнулся. Шагинян была в восторге от этой улыбки. Позднее она вспоминала: "Я видела такую улыбку всего два раза в жизни — у Блока и у Грина. Как будто на ваших глазах вылупился из яичной скорлупы пушистый цыпленок". Была ли она счастлива? Думается, да. У нее был свой собственный рецепт счастья. В письме к своему другу в момент, когда у него случилось большое горе, она написала: "Не пытайтесь вернуть прошлое — оно невозвратно. Примите новую ситуацию как необходимую данность. Начните жизнь, исходя из этой данности, и вы сможете снова стать счастливым". Несчастная любовь диктатора В свое время об этой замечательной певице ходили легенды. Она была популярна не меньше, чем Любовь Орлова. Ее узнавали на улицах, за ней охотились оперные фанаты, поцеловать ее руку почитали за честь первые люди страны. Ее добивался сам Сталин. Она побывала на самом верху и лишь чудом избежала гнева великого диктатора. Вера Давыдова утверждала, что ее хранило провидение, которое еще в детстве явилось к ней в образе странного незнакомца. Знаменитая певица всегда с большим благоговением рассказывала про этот необычный случай. Во время гражданской войны она жила на Дальнем Востоке в городе Николаевске-на-Амуре. Однажды, когда ее мама уехала, Вера отправилась к реке и спряталась там за каким-то забором. Вдруг девочка с ужасом увидела, что к ней по пустырю направляется необычайно хорошо одетый человек. Он шел прямо к ней, как будто знал, что она там прячется. Когда незнакомец подошел к девочке, он прикоснулся к руке испуганного ребенка и сказал: "Не бойся, у тебя все будет хорошо". После он удалился и моментально исчез. Больше Вера Александровна его никогда не видела, но эти слова и этот голос она запомнила навсегда и свято верила, что с ней ничего плохого не случится. Петь она начала очень рано. В 1913 году, на трехсотлетие Императорского дома Романовых, она исполнила в Дворянском собрании романс Даргомыжского. А на столетие Отечественной войны 1812 года солировала в гимназическом хоре. После революции Вера вместе с мамой приехала в Ленинград, где поступила в консерваторию. Там она познакомилась с молодым певцом Дмитрием Мчедлидзе. Это была судьба. Они прожили вместе всю жизнь. Но в то далекое время пылкого грузина подстерегала иная опасность. Прослышав, как божественно Давыдова поет в "Кармен", один из ее педагогов — знаменитый дирижер Отто Клемперер — предложил ей поехать за границу с большим туром. Не стоит говорить, что в те голодные годы выехать за рубеж, да еще с таким великим музыкантом, было просто сказочной мечтой. Но совершенно неожиданно Вера заявила, что она никуда не поедет. Клемперер, разумеется, был огорчен и удивлен. А упущенная им "русская жар-птица" сбивчиво объясняла, что не может бросить родину, которую безумно любит. Но не меньше, чем родину, она любила Мито. Он был для нее всем, и променять его на что-либо она не могла. Вера Александровна была настоящей русской красавицей. Когда в тридцатые годы ее выдвинули в депутаты и на улицах висели ее портреты, то мужчины шеи сворачивали, заглядываясь на эту красоту. По-моему, она была самой органичной Кармен, которая когда-либо пела на сцене Большого. Она обладала отличной фигурой и замечательно двигалась по сцене. Разумеется, Сталин, который очень любил оперу, не мог не обратить свое высочайшее внимание на красавицу приму. Он часто посещал Большой. У него была там ложа — слева от сцены. Вождь обычно сидел за занавесочкой, и все выходившие на сцену актеры сразу же смотрели на эту занавесочку — колышется она или нет. Однажды Веру Александровну среди прочих артистов пригласили на большой кремлевский прием по случаю возвращения Папанина. Когда подошла к концу официальная часть, гости перешли в специальный зал, где были запланированы танцы. Давыдова все время стояла в сторонке, но ее постоянно подталкивали: "Иди в круг". В конце концов она сдалась, схватила платочек и пошла танцевать. Потом друзья рассказывали Вере Александровне, что Сталин наблюдал за ней и улыбался. Далее события развивались по аналогии с добротным детективом. Певица запомнила эту историю на всю свою жизнь... — По окончании приема я пошла в раздевалку, чтобы взять свою шубу и вместе с Зиной Орджоникидзе ехать домой. Не успела я дойти до гардероба, как ко мне подошел военный, указал на соседнюю дверь и сказал: "Ваша шуба там". Я вошла в ту комнату и увидела, что там действительно лежат все мои вещи. После того как я оделась, меня посадили в машину с темными стеклами и повезли неведомо куда. Ехали мы довольно долго — сначала по городу, потом по Дмитровскому шоссе. Я очень испугалась — ведь на дворе стоял 1937 год. Рядом с водителем сидел какой-то генерал. Я попросила его: "Откройте, пожалуйста, дверь и выпустите меня". Он ответил очень неожиданно: "Вот вам мой пистолет. Если вам не нравится, стреляйте в меня". Через некоторое время машина остановилась перед ярко освещенным особняком. Я поднялась по лестнице, подошла к двери и увидела Сталина, который приветствовал меня с распростертыми объятиями: "Ну, наконец-то вы у меня в гостях! Я долго ждал этого момента". Он пригласил меня в гостиную. Посередине стоял большой овальный стол с фруктами и водой. Вина не было. Я тут же обратилась к Сталину: "Вы знаете, Иосиф Виссарионович, я очень волнуюсь за мужа, который даже не знает, где я, и страшно переживает. Я никогда так долго не задерживалась". Он мрачно отрезал: "Ему позвонят. Все будет хорошо". Когда он сказал это "хорошо", на меня нашло такое беспокойство, что стало страшно. Мы сели за стол. Сталин принялся рассказывать, как он одинок, что у него совсем нет друзей. По его словам, он долго присматривался ко мне: "Вы тот самый человек, который мне нужен в жизни. Вы могли бы быть моим другом". Я была в ужасе, но у меня не оставалось выбора: "Поверьте мне, Иосиф Виссарионович, я вас очень-очень высоко ставлю. Вы же Сталин, как я могу сказать вам неправду... Хотите — умру за вас, если надо, но солгать вам я не могу. Я очень крепко люблю своего мужа". Он нажал кнопку вызова: "Машину". В узком кругу Вера Александровна рассказывала, что во время этого ужасного разговора Сталин пытался ее обнять, целовал ей руку. А она была смущена и жутко боялась. Когда же она его оттолкнула, он как безумный выскочил на улицу... — Я смотрю — он бегает по морозу. Думаю: "Боже мой, ведь это Сталин! Он сейчас простудится из-за меня". Когда я снова очутилась в машине и мы поехали обратно, тот самый генерал, который вез меня к Сталину, сказал: "Вы неправильно поступили, Вера Александровна. Вы думаете только о себе. А надо думать о Нем, потому что Он думает о всей стране. Нам всем надо о Нем заботиться". Когда я вернулась домой, Мито, конечно, не спал. Мы очень боялись, что нас арестуют. Долго жили в напряжении, вздрагивали от каждого звонка. А когда рассказали обо всем маме, она заплакала и прошептала: "Ну, Веруша, прощай". К счастью, Давыдову не арестовали. Наверное, ее действительно хранила судьба. Месть диктатора по тем временам была на удивление мягкой: Вере Александровне так и не присвоили звание народной артистки СССР. Менее двадцати лет назад в Тбилиси прошел торжественный вечер в честь Веры Александровны. Она все еще оставалась красавицей. Иван Семенович Козловский подарил ей венок из пшеничных колосьев, сделанный собственными руками... И вдруг в зале раздался голос Мито, исполняющий романс Глинки "Сомнение": "Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке, мы снова обнимем друг друга". Люди заплакали. И только Вера Давыдова как могла сдерживала слезы. Она не могла прервать величие пения любимого человека. Немного позднее журналисты обнаружили записку Мито, которую Вера Александровна еще ни разу не видела: "У меня в жизни было два соперника. Один — гениальный дирижер, который еще на заре нашей молодости пригласил Веру в долгосрочную поездку по всем странам мира. Другой — с именем которого не могло сравниться ни одно имя не только в Советском Союзе, но и во всем мире. Как я должен быть благодарен моей единственной подруге жизни, которая сохранила для меня одного всю свою любовь! После этих двоих я не чувствовал никакого страха перед соперниками и жил как у Христа за пазухой, любуясь своим счастьем".
