МК В ВОСКРЕСЕНЬЕ Если пытаться окинуть мысленным взором историю юмора России ХХ века (а теперь это пора сделать), то неясно будет, кому принадлежит первенство в жанре литературы — Аверченко? Зощенко? или Ильфу с Петровым? Можно растеряться, пытаясь определить, кто был наиболее знаменитым комиком на экране и сцене — Никулин? Вицин? Моргунов? Райкин? Однако мы безусловно признаем, что третьим китом, на котором держалось наше общее скрашивающее унылый быт веселье, китом розыгрыша, бессменно оставался один-единственный неутомимый в своем изобретательстве и приумножении смешных ситуаций человек. Наш современник. Никита Богословский. Сразу скажу: авторские права на приведенные ниже сюжеты принадлежат Никите Владимировичу. Я же намерен лишь выполнить роль летописца. Ибо — далеко не все придуманное этим гениальным украшателем жизни (в свободное от написания музыки время) вошло в его книги. Даже в новую, только что выпущенную "Что было и чего не было...". Я не оговорился, использовав термин "украшательство". Помню, и такое бывало не раз: в больших компаниях, перебивая друг друга и хохоча, люди пересказывали сделавшиеся классическими легенды о том, как Богословский... Ну, одним словом, вы сами прекрасно знаете: у каждого в памяти отыщется по нескольку подобных историй. Без них невозможно представить нашу недавнюю, да и нынешнюю жизнь. Так прочно вошли в нее эти апокрифы. Согласитесь: без них она стала бы куда скучнее, унылее, жестче. И ведь надо же было так построить судьбу, чтобы возникло ощущение: она сплошь сложена из кирпичиков безудержного, бьющего через край хохмачества, из отточенных, до совершенства доведенных баек, из подсмеивания и умения использовать каждый шанс для оказания предпочтения комическим сторонам бытия. Итак, мы в квартире Никиты Владимировича на Котельниках. То в гостиной, где рояль и картины, то в кухне, где кофе и вырезанный из газеты и приклеенный к тостеру заголовок "Секс — норма жизни". Речь хозяина дома льется легко, одно воспоминание перетекает в другое: —...и вот собираемся отметить премьеру... А писатель, автор пьесы, был скуповат. И банкет решил устроить дома. Причем по самому низкому уровню: вареная колбаса, красная икра, которая была бросовым товаром. Мало того, когда в честь этого писателя произнесли тост и пожелали многих лет жизни, он вдруг извлек бутылку с желтой жидкостью, стал говорить, что здоровье его неважное, вот должны приехать из поликлиники за анализом, а все могут сами убедиться, какая эта желтая жидкость мутная, так что ему недолго осталось... И минут пятнадцать он этой жидкостью тряс над столом... У всех пропал аппетит, гости стали разбредаться, он пошел их провожать, а я остался в комнате один. И воспользовался моментом. Схватил эту бутылку, пробежал в ванную, вылил содержимое, а наполнил пивом. На следующий день — паника. В поликлинике — консилиум. При таком содержании сахара в анализе этот писатель должен быть покойником. Отряжают к нему специалистов, предлагают срочную госпитализацию. Он ничего не может понять, взволнован. Сдает новые анализы. Сахар — в норме. Так и осталось для него и врачей загадкой: что за вспышка странной болезни с ним приключилась... — В Париже я всегда заходил в магазины розыгрышей и привозил кучу забавных вещиц. Например, булавку для галстука с жемчужиной. Из этой жемчужины шел в брючный карман тоненький шланг, а в карман помещалась груша с водой. И можно было брызнуть в ничего не ожидавшего собеседника, на его пиджак или брюки в самый неожиданный момент. Или синтетическая половинка крутого яйца, ее подкладывают в салат. Евгений Евтушенко от этой половинки ухитрился откусить, когда она попала ему в тарелку. Или механизм, его подкладывал под тарелку, и тарелка вдруг начинала подпрыгивать на столе. Или коробочка с закрученной внутри нее пружиной, а к коробочке приделано колечко. Можно надеть колечко на палец, и когда протягиваешь руку для пожатия, то при соприкосновении с ладонью того, с кем здороваешься, звучит малоприличный звук. Эту же коробочку можно положить на кресло или стул под подушку, тогда звук раздастся, если на нее сядут. Конфуз! Ну, а всем, кто посвящен в затею, смешно. И вот приходит ко мне в гости Владимир Крепс, драматург, профессор элоквенции, между прочим, то есть искусства художественной речи, очень редкий титул, садится на заранее приготовленную подушечку, раздается громкий звук, остальные гости, вместо того, чтобы деликатно не заметить и не услышать, начинают дико хохотать, Крепс страшно смущен, и в это время входит моя жена и крутит на пальце эту самую коробочку. Не успела подложить. Такое редчайшее совпадение... И вот из одного магазинчика я привез ручку. Заряженную обесцвечивающимися через три минуты чернилами. Достаешь ее, пытаешься что-то написать, будто бы у тебя не получается, чернила засохли, встряхиваешь как бы непроизвольно и окатываешь рядом стоящих людей этими чернилами. Немая сцена, бедняги огорошены, наряды испорчены. А через три минуты чернила испаряются. Пятна исчезают. Наступает общее веселье. И вот Марк Донской умолял меня подарить ему эту ручку. Настолько она ему понравилась. Я отказывался, он упрашивал. Наконец я сдался. Ну, обставил церемонию дарения чрезвычайно торжественно: пригласил в ресторан Дома кино самого Марка, его и моих друзей. Выпили. Закусили. И произошла передача вожделенной ручки. Марк так обрадовался, что не мог утерпеть и тут же окатил из этой ручки подошедшего в белой манишке официанта. Тот окаменел от подобной дикости. А Марк всем подмигивает, хохочет, ждет. Проходит три минуты — пятна не исчезают. Пять минут... Понятное дело, я отдал ему обычную ручку. Пришлось извиняться перед официантом, возмещать ресторану материальный ущерб... Была и еще история с невидимыми чернилами. На одном из съездов, делегатами которого были я и Сигизмунд Кац, всем участникам, как положено, раздали портфели, в них блокноты и ручки. И мы с Кацем всех сумели убедить, что чернила в ручках — симпатические, так, дескать, специально придумано, потому что надо заполнять бюллетени, голосовать за состав нового правления, а потом галочки и крестики исчезнут, испарятся и будут вписаны другие знаки. И все нам поверили, не стали голосовать, хотя ситуация происходила задолго до нынешних времен, тогда про грязные технологии никто слыхом не слыхивал. Но, видимо, есть в этих процедурах голосования нечто... вызывающее недоверие... — А вот невеселая история. Мой музыкальный наставник, замечательный педагог и композитор Александр Константинович Глазунов умер во Франции. На кладбище Нейи, в пригороде Парижа, происходила печальная церемония — останки моего учителя отправляли на родину, где его прах должны были захоронить рядом с могилами его друзей — Римского-Корсакова и Бородина. Тяжелый гроб с золотыми кистями погрузили в катафалк, потом на самолете его должны были перевезти в Ленинград, потом самолет должен был лететь в Москву. Я сказал нашему послу во Франции, что хотел бы сопровождать прах, а затем мне нужно было спешить в столицу, где меня ждали дела, я бы отправился туда все на том же самолете, тем же чартером. Но посол почти приказал мне остаться в Париже, я должен был провести встречу с деятелями французской культуры. Я подчинился. Самолет доставил гроб в родной для Глазунова Санкт-Петербург, а по пути в Москву разбился. Приказ посла спас мне жизнь. Было это в 1972 году. Фатум. Судьба. — Неприличный эпизод, о котором мне поведал Борис Ливанов. Он шел с Немировичем-Данченко по вечерней Москве. Вели беседу приблизительно такого свойства: — Некая трансцендентность сознания Поля Валери в сравнении с экзистенциальной сущностью творчества Верхарна... В этот момент распахнулась дверь ресторана, мимо которого следовали два великих деятеля культуры, из дверей вывалился красномордый, сильно пьяный человек, упал на грудь Немировича и выпалил ему в лицо: — Ну что, старик, наёбся? Поразительно было не только полнейшее несовпадение уровней мыслей и слов, но и само мгновение соприкосновения двух разных миров в пустяковом, но таком наглядном проявлении. Разумеется, я не мог не воспользоваться случаем, чтобы не пересказать Никите Владимировичу целый ряд знакомых мне едва ли не с детства ситуаций, где героем выступал он сам: к Шостаковичу вызвал карету "скорой помощи", а милицию предупредил, что квартира великого композитора будет ограблена необычным способом — воры приедут переодетыми в белые халаты; Сергею Михалкову заказал текст гимна православной церкви; напоив не то Александра Галича, не то Вано Мурадели до бессознательного состояния, вытащил у них из карманов все деньги и отправил на самолете в другой город. Там жертва розыгрыша очухалась, протрезвела, не поймет, где находится, ей объяснили, но что толку — обратный билет купить не на что, в карманах ни копейки... Все же бедняга сумел вернуться, прибыл домой, а Богословский тем временем пятаком и сургучом опечатал дверь квартиры несчастного. А время-то суровое: значит, за бедолагой приходили из соответствующих органов... Тот скитался по знакомым месяц... — Было не так: наш с Сигизмундом Кацем друг — лучший макетчик Москвы. Он делал макеты декораций в театрах, макеты будущих новостроек в проектных институтах. Мы позвонили ему якобы из патриархии и заказали макет Елоховского собора. Он спросил про договор. Мы: "Как? Неужели вы нам не верите?" Месяц он трудился, потом, завернув изготовленный макет в простыню, отправился прямо в собор. Там изумились. Повезли нашего друга к более высокому церковному начальству. Те тоже ничего не знают. Макетчик говорит: "Звонили от самого Патриарха..." Ему говорят: "Патриарх сейчас занят, принимает гостей из Афин... Впрочем, попытаемся у него узнать". Возвращаются и приносят деньги. Макет так понравился и пришелся так кстати, что заплатили нашему макетчику аж 200 тысяч, хотя он рассчитывал на 20. Патриарх этот макет подарил греческой православной делегации. — Вот пять розыгрышей, — продолжает Никита Владимирович, — которые мне приписывают, но к которым я не имею отношения: 1. Я никогда не опечатывал ничьей квартиры. 2. Никогда не отправлял пьяных писателей и артистов в Киев. 3. Никогда не разыгрывал Таривердиева по поводу судебного разбирательства о якобы заимствовании мелодий из "Шербурских зонтиков". 4. Никогда не заказывал Михалкову гимн православной церкви. 5. Никогда не поздравлял Михаила Царева с присвоением его имени теплоходу. И вообще руководствовался железным правилом: разыгрывал только друзей, и притом наделенных чувством юмора. Если думаете, что из дома Никиты Богословского можно уйти, не услышав вдогонку, на прощанье, в прихожей еще одной истории, — вы заблуждаетесь. — Перед войной я собрался написать оперу на сюжет "Грозы" Островского. И вот Боря Ливанов отвел меня к Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко. Тот долго со мной беседовал, отговаривал, потому что уже были неудачные попытки, композитора Кашпирова, например. Потом стали прощаться, и в прихожей Владимир Иванович вдруг подает мне, молодому человеку, пальто. Я смутился, почувствовал себя неловко, а он говорит: "Я всем держу пальто — после того, как мне держал пальто Тургенев". Он был студентом и пришел приглашать Ивана Сергеевича на какой-то литературный вечер... Надеюсь, услышанные от Никиты Владимировича истории войдут в его следующую книгу. Хоть он и утверждает, что ему пока лень об этом даже думать.
