МК-ВОСКРЕСЕНЬЕ Когда я уходил от Юрия Петровича, он вдруг неожиданно сказал мне: "Вы это запомните". Так родились эти "запоминалки" — фрагменты воспоминаний, обрывки бесед, которые начинались, но так и не заканчивались... о прожитой жизни, о годах и людях, с которыми Юрий Петрович встречался... Его кабинет — это некое огромное мыслящее существо с вечно моргающим веком двери, которое то широко распахивается, то плотно закрывается, оставляя случайных наблюдателей в недоумении: что же там происходит? Этот кабинет сам по себе уже загадка... Все его стены испещрены надписями, напоминающими мне затейливую вязь на восточном покрывале... сквозь которую пробивается казенная серая краска... В этом и заключается метафора жизни Любимова — с одной стороны, его творчество всю жизнь пытались втиснуть в официальные рамки казенных постановлений, а с другой — он все время ломал их и делал так, как считал нужным... Исконное русское желание писать на заборах и стенах фразы типа: "Здесь был Вася" он превратил в целое стилистическое направление в дизайне казенных служебных помещений... Размашистая надпись ломким, как хрустящие кондитерские палочки, почерком: "Все богини, как поганки, перед бабами с Таганки" — это от Вознесенского. С орущими, раздвинутыми, как рот младенца, кривенькими "О", похожими на кудельки каракуля: "Даже Вася снял треух за любимовский триумф" — от Беллы Ахмадулиной. С мягкими, согнутыми в поясе маленькими "г" послание-воспоминание: "Не зря мы с тобой, Юра, восемь лет плясали в органах" — это Сергей Юткевич. Про эту надпись Юрий Петрович мне пояснил, что с Юткевичем он познакомился в "нехорошем месте" — в "органах" — в Московском ансамбле песни и пляски НКВД, который подчинялся непосредственно Берии. Там Юткевич "плясал" в качестве режиссера-постановщика. Юрий Петрович добавил, что Юткевич сначала эту фразу написал, а потом испугался, предложил стереть, но Любимов не согласился, и надпись осталась до сих пор. Писать на стенах собственных кабинетов в то время было небезопасным делом. Выбитые карандашом мысли стирали, пробовали смыть, авторов били, учили разуму, перевоспитывали, но фразы эти вновь возникали на стенах, как затягивающаяся ранка на нежной коже. В кабинете Любимова на самом видном месте стоит фотография в рамке — Николай Робертович Эрдман. Он внешне чем-то напоминает Эраста Гарина. Может быть, длинным носом, прищуром глаз... Прямоугольник портрета — как слуховое окошко в потусторонний мир духов. Не знаю почему, но, находясь в кабинете Юрия Петровича, я постоянно чувствую их присутствие. — А как вы познакомились с Эрдманом? — В том же Ансамбле песни и пляски НКВД. Там он "плясал" в качестве сценариста и автора скетчей до самого 48-го года, пока ансамбль не расформировали. А потом мы уже постоянно встречались, когда я стал руководить Театром на Таганке, где он, в общем, сразу стал близким человеком. Когда мы работали в ансамбле, нам всем выдали казенные шинели. Эрдман своей был недоволен — смотрел на себя в зеркало и ворчал: "Неужели мне получше подобрать не могли". Ему принесли роскошную, генеральскую шинель. Он надел ее, посмотрел в зеркало и говорит: "Мне кажется, за мной опять пришли!" Гениально сказано. Его ведь несколько раз арестовывали и ссылали "за шуточки". Вот такой был Николай Робертович! — Если не ошибаюсь, Николай Робертович находился в ссылке в Саратове, когда его в 41-м году вызвали в Ансамбль песни и пляски НКВД. Но можно сказать, что он счастливо "вышел" из "бериевской" шинели... В этот момент в кабинет Любимова вошел художник Борис Бланк. Юрий Петрович, обращаясь ко мне, сказал: — Вот что я вспомнил! Как-то прихожу к Николаю Робертовичу, а он грустный такой, надевает шубу и говорит мне: "А ведь это шуба моего покойного брата Бориса". А Борис Бланк добавил: "Вот умели же вещи делать — сносу не было". — Точно, — живо откликнулся Юрий Петрович. — Добротно делали. Я помню, много лет носил кожаное пальто своего отца. n n n Собственно, на разговор об Эрдмане я вышел случайно. Как-то Евгений Исаакович Дунаевский — сын композитора — показал мне старую рукопись, набранную на машинке на тонкой папиросной бумаге. В ней я прочел неизвестный вариант ранней пьесы Эрдмана "Одиссея", музыку к которой для ленинградского мюзик-холла писал Исаак Дунаевский... Как-то Майя Туровская рассказала мне про отношение Юрия Петровича к Эрдману... И вот во время одной из наших первых встреч я показал неизвестный вариант его пьесы Любимову. Он наугад открыл пьесу где-то в середине. Там был эпизод, где Одиссей попадает в Америку, становится известным и превращается в "рекламную наживку". Юрий Петрович с непередаваемой интонацией прочел текст Эрдмана: "Крики газетчиков: — Человек из Итаки!.. Мировая сенсация!.. Явление Одиссея циклопам!.. 360 дней на бревне в океане!.. Предохранители "Одиссей"!.. "Одиссей" — усовершенствованные унитазы!.. Геморроидальные свечи "Одиссей", при покупке 100 штук спички бесплатно!..." — и добавил: "Этот экспромт — шутка гения". И дальше прочел первую страницу пьесы Эрдмана. Стоит привести ее целиком, чтобы было понятно, что восхищало тогда в таланте этого человека и о чем подзабыли сейчас. "ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА: Дорогие товарищи, сейчас вы увидите "Одиссею", популярное обозрение слепца Гомера, автора нашумевшей "Илиады". Почему нам, товарищи, близок Гомер? Потому, что он умер. Я считаю, что смерть — это самое незаменимое качество для каждого автора. Живого автора хоронят у нас после каждого представления, поэтому если он хочет подольше жить, он должен немедленно умереть. Правда, товарищи, Гомер сделал непозволительную ошибку тем, что он умер за 3000 лет до Октябрьской революции. Этого пролетариат ему не простит. Но я твердо уверен, что если бы он был жив, он был бы с нами и мог бы лучше других увидеть наши театральные достижения, потому что он был слепой. Я не вправе скрывать от вас, что некоторые ученые утверждают, что Гомера вообще не было. Но я считаю, что это самое незаменимое качество для каждого автора. Скажем, к примеру, если бы у нас не было Пантелеймона Романова или Малашкина (кстати сказать, это были реальные писатели. — Авт.), как бы они обогатили этим русскую литературу. Итак, дорогие товарищи, Гомера не было. Спрашивается почему? Потому, что в жутких условиях капитализма никакого Гомера, само собой разумеется, быть не могло. Теперь же, товарищи, без сомнения, Гомер будет. Когда — не знаю, но будет обязательно. Именно поэтому нам поневоле пришлось поставить того Гомера, которого не было. Почему мы остановились на "Одиссее"? Потому, что "Одиссея" — это самое мировое, самое гениальное и самое известное произведение. Кто, товарищи, не читал "Одиссею"? Никто не читал. В силу этих причин я должен сказать, что "Одиссея" самое первое обозрение Гомера, которое ставится на сцене Советского театра. Естественно поэтому, что как молодой и начинающий автор старик Гомер допустил ряд серьезных и явных ошибок. Во-первых, длинно. Я считаю, что для Мюзик-Холла нельзя писать длинно. Самое лучшее для Мюзик-Холла совсем не писать. Во-вторых, Одиссей написан по-гречески. Я считаю, что нужно писать по возможности проще — например, по-русски. В-третьих, неопытный автор с начала и до конца постарался насытить свое произведение гениальностью, совершенно не оставив места для идеологии. Все эти недочеты нами были исправлены. Так, например, у Гомера действуют много богов. Совершенно ясно, что много богов не существует. Есть один. Но так как мы должны бороться с религиозным дурманом, то и этого одного (который есть) тоже нету. Без сомнения, каждому из нас известно, что для того, чтобы дать широкому зрителю почувствовать всю гениальность данного произведения, данное произведение надо приблизить к современности, то есть выбросить из данного произведения все, что в нем было, и привнести в данное произведение все, чего не было. Эту честную кропотливую работу мы и проделали. Поэтому нам совершенно смешны притязания зарвавшегося слепца на получение авторского гонорара. Мы, товарищи, против соавторства! Первая картина нашего обозрения, с точки зрения географии, происходит в Итаке. Сейчас вы увидите мировой экземпляр женской верности: знаменитую Пенелопу, которая уже двадцать лет ждет возвращения Одиссея. Множество женихов самых знаменитых фамилий домогаются ее руки, но она остается верна своему мужу, потому что надеется, что он не погиб. Двадцать лет верна своему мужу! Здесь вы видите, что великий старец Гомер порою не уступает Жюль Верну по силе своей фантастики. Я кончил". Юрий Петрович рассмеялся. — А как бы вы отнеслись к тому, если бы вам сейчас предложили поставить кого-нибудь из современных наших писателей-сатириков? Например, Жванецкого? — Вот как раз с текстами Жванецкого я и пробовал что-то сделать... Но пока не все выстроилось... Эрдман был очень талантливым драматургом. Он все делал на гениальном уровне... и "Волгу-Волгу" так же писал, и "Веселых ребят". За ним же стаями ходили такие люди, как Рина Зеленая, Леонид Утесов... все наши великие... Обращались только к нему, умоляли "Коленька, напишите!" Он обладал уникальным даром "слышать" слова. И Юрий Петрович вспомнил фрагмент из одной интермедии Эрдмана, игранной им в Театре Вахтангова. — "Герой берет в руки графин. Узнает в графине свою мать. Говорит: "Мама, как ты сюда попала?"... И в жизни он такой был, все молчит, молчит, а потом как скажет какой-нибудь афоризм... Есенин же не случайно с ним дружил и говорил про него: "Я что?.. Вот Коля — поэт"... Ведь мало кто знает, что Николай Робертович стихи писал замечательные... И был одним из самых остроумных людей в Москве. Как-то идет художественный совет, обсуждается сценарий Эрдмана и Вольпина. Эрдман что-то пошутил... И вот Ильичев (тогдашний идеолог. — Авт.) говорит: "Вы где шутите?! Вы что, не знаете, кто этот совет созвал? — имея в виду Сталина. — Вы доостритесь..." На что Эрдман отвечает: "Я острил, потому что думал, что это — художественный совет, но теперь понял, что это нечто другое, и я умолкаю..." Вот такое гениальное отношение к слову. Я уже вспоминал это как-то в нашей беседе с Михаилом Вольпиным. "К Эрдману врач как-то пришла и спрашивает: "Какая у вас профессия?" Он говорит: "Да я, вот, писатель". Она говорит: "Ну, а писать-то как про вас!" Он отвечает: "Ну, так и запишите: писатель". Ее это заинтересовало. Она спрашивает: "А как вы работаете? Вы вроде, значит, надомника?" Он отвечает: "Нет. Я так высоко не забираюсь... На дом..." Вот так он чувствовал слово... Но он-то говорил мне при этом грустно: "Ну что же это?.. Врач... — и она даже этой игры слов не поняла!" Конечно, сейчас многое забыто из того, что Николай Робертович сделал. Проходят мимо него... и мимо многих прошли. Прошли мимо абсурдистов Введенского, Даниила Хармса. А Хармс ведь был ничуть не слабее Беккета. Сейчас говорят: "Ах, Ионеско! — создатель театра абсурда..." А что Ионеско?.. До него Хармс так писал. В чем-то предтечей всего этого был Чехов. Я в этом ключе пытался его "Три сестры" представить. На меня, конечно, накинулись. Но этот спектакль производил сильное впечатление, как ни странно, на иностранцев. Это был один из самых моих знаменитых спектаклей на Западе... — А как вы придумали свой знаменитый "световой занавес"? — Случайно... Я обратил внимание на необычный световой эффект, который производят автомобильные фары, когда машина мчится по холмистой местности. "Выныривая" из-за холма, фары бьют куда-то вверх — в небо — и ты видишь только световую пелену, которая скрывает за собой все остальное... И вот я стал думать: а что если я поставлю ряд таких фонарей, там где рампа, перед зрителями... Посоветовался со специалистами. Решили эти лампы устанавливать под углом в 45 градусов. Мне долго сопротивлялись. Говорили, не надо, ваши придумки никому не нужны. Люди ведь консервативны. Хотят делать только то, что знают... — У вас самые революционные замыслы связаны с занавесом. Вот "зеркальный занавес" тоже... А как эта идея родилась? — А очень просто... Первый раз идею с зеркалами я опробовал в спектакле "Берегите лица". Там в финале артисты неожиданно поднимали с полу зеркала и в них отражался весь зрительный зал... артисты исчезали, вроде как занавес опускали... — А еще вы стены театра раздвигали... тоже своеобразный занавес... — Ну, это было в спектакле "Три сестры", когда сестры кричат: "В Москву, в Москву..." И раздвигаются ворота... — ...То, что производило эффект раздвинутых стен... — Да-да... и вечерняя улица предстает перед зрителем... та самая Москва... А один раз открыли, а там на ступенечках театра алкаши выпивали. Они даже не поняли, что случилось... Очнулись тогда, когда раздался гомерический хохот. Они сразу все забрали... огурчики, водочку... и смылись. А на меня сразу же донос написали... Мол, что я это специально подстроил... чтобы очернить нашу действительность... Кстати, потом идею "светового занавеса" у меня украли японцы... Разговор прерывает стук в дверь... n n n Входит секретарша с чаем. Завидев ее, Юрий Петрович строго спрашивает: "Вы сахар в чай не клали?... И не надо...". На столике перед ним лежит ваза с соевыми батончиками. Режиссер делает гостеприимный жест. — Батончики!.. Давненько я их не видел... — изумился я. — Конечно. Они дешевые, и все их покупают... Не успевает он сделать и пару глотков, как снова стучат в дверь... Входят два костюмера. Следуют длинные жалобы на плохое состояние костюмов... Юрий Петрович произносит замечательную фразу: "Мы театр улиц — самый задрипанный театр..." Обращаясь к костюмерам: "Вы бы дома у себя так костюмы хранили?" Затем нас снова прерывают... и Юрий Петрович произносит поразившую меня фразу... — Всякая толпа — предательская по сути, а русская толпа — в особенности... — Пушкинская ремарка, которая скорее — диагноз: "народ безмолвствует" есть по сути начало предательства... Да и христианство с этого тоже начиналось... Когда Христос въезжал в Иерусалим, ему толпа пела "осанну", а через пять дней те же толпы кричали Пилату: "Распни его"... — Когда я учился в ФЗУ на монтера-электрика, как-то шел с друзьями по нашему району. А жил я в районе Таганки... Вдруг останавливает нас толпа — шпана таганская... Подходят ко мне... Чувствую, бить хотят... Они меня спутали с одним воришкой... Я тогда прихрамывал — ногу подвернул, и в тюбетейке ходил... точно как он... И вот, это ворье на меня налетело... Я стал отбиваться, а все мои "дорогие товарищи" разбежались кто куда... и я остался совсем один. Притом что избивали меня днем, на глазах прохожих... но никто не заступился... Били серьезно и вполне могли убить. От чьего-то удара я отлетел в нишу, туда, где раньше статуя стояла... и это мне помогло... сзади меня не били... Я отбивался, но силы неравные... бросился бежать... В это время мостовая была разобрана, и мне в спину полетели булыжники. Я добежал до кольца, там тогда ходила "букашка". Вскочил в трамвай — шпана за мной... тогда я перескочил в другой трамвай. До сих пор помню, как оторопел кондуктор, увидев меня всего в крови... Когда я добрался домой, мама, увидев меня, ахнула и... упала в обморок... Две недели пролежал я дома... Прежде чем снова идти в ФЗУ, я достал "монте-кристо" — это такой пистолетик — и взял финку. Пришел в училище. Подходит ко мне "блатной", как тогда говорили: "брюки клеш и финский нож", говорит: "Эй, пацан, мы тебя по ошибке отлупили". А я ни слова не говоря, как врезал ему левой по физиономии. У меня левой точно такой же удар, как и правой... Он поднимается и говорит: "Ну, теперь мы тебя точно второй раз излупим". Я достал "монте-кристо" и говорю: "Только попробуй!.." И от меня сразу же отстали... Поняли, что буду стоять до конца... — А вам приходилось когда-нибудь убегать от толпы? — Только спасая свою жизнь. Помню, один раз мы с Любовь Васильевной... царство ей небесное... (Любовь Васильевна Целиковская — "звезда" военного и послевоенного кино, жена Ю.П.Любимова. — Авт.) были в Одессе... Возвращались мы с концерта... У театра ее ждали поклонники... Увидели ее — бросились к ней. А это же толпа! В ней ведь никто ничего не соображает... Тогда знаете, как на всенародных любимцев бросались... Понимаю, если сейчас не убежим, то пропадем. Я хватаю ее за руку... и мы какими-то переулками, дворами убегаем. И вы знаете, было страшно... ведь могли и задавить... Наш разговор прерывает стук в дверь... Входит электрик... пришел чинить кондиционер... Юрий Петрович подсказывает ему, что надо делать... его день продолжается... Потом признается: "Весь день говорю... С утра на репетиции, днем — встречи... вечером — спектакль... И всем все приходится объяснять... Давайте в следующий раз продолжим..."
