МК-ВОСКРЕСЕНЬЕ Я одинокий волк... Я не хочу быть в стае. Пожар в крови уже заметно стих, И одинокий след мой По весне растает, Как тает сила в мускулах моих. Улыбчивый и светлый Андрей Дементьев при встрече с друзьями старается не приоткрывать своих тревог. Но его лирическое слово стало склоняться к трагическому тону. Когда это началось? Наверное, четыре года назад, после самоубийства сына. Мы изредка перезваниваемся: я Андрею — в Иерусалим, в корпункт РТР или к нему домой, он мне — в "МК". А тут позвонил домой и сказал, что приехал всего на три дня, и днем обещал зайти в редакцию. ...По привычке включила диктофон. — Андрей, твой короткий визит, вероятно, вызван чем-то неотложным: дорожные расходы от Иерусалима до Москвы накладны для небогатого поэта? — В жизни все очень сложно перемешано: не успеешь обрадоваться — уже горе придавило. Летел я на всех парах в Москву увидеть сигнальный экземпляр своей новой книги стихов, опубликованной в издательстве "Воскресение", а меня дома встретила трагическая весть о гибели моего давнего друга Святослава Николаевича Федорова. Мы с Аней часто бывали у него в деревне Славино, где он выстроил целый поселок для своих сотрудников. Не забыть гостеприимства Славы и его жены Ирэны Ефимовны. Там же, невдалеке, находится и дача Эдуарда Сагалаева, тогдашнего председателя ВГТРК. Это он направил меня в длинную командировку в Израиль представлять Российское телевидение на Ближнем Востоке. — Вместе с тобой уезжала и Аня Пугач... — ...Не только как жена, но и как корреспондент радио и телевидения. "Отходной" ужин мы устроили в ресторане ЦДЛ — тогда цены оставались еще сносными. Теперь надо несколько месяцев работать, чтобы там хорошо посидеть. Мы посидели со Славой и Ирэной, с Эдиком и его женой Людой... И вот уж Славы нет, и скорбь моя велика. Он обладал удивительным для нашего века душевным расположением к людям. А как умел слушать! Он видел тебя до донышка, вбирал всего. С ним я мог говорить о сокровенном и находил понимание. Гибель Станислава Николаевича затмила мою радость — выход моей книги. Завтра улетаю в Израиль, увожу с собой свою печаль. — Ты ведь говорил: "На Святой земле мы ближе к Богу". — Я не мистик, но буду думать, что в небесах во время перелета в Иерусалим где-то рядом будет блуждать душа Славы. — Андрей, разделяю твою скорбь. В нашей давней беседе для "МК" мы говорили о преждевременной чудовищной гибели твоего сына Димы. После этой трагедии ты написал прекрасный цикл стихов "Черный лед. Памяти сына". Исповедь, твой разговор с ним ранит любого, кто потерял близких: "Я всё жду, что ты приснишься мне". На фотографиях у Димы такое солнечное лицо. Ничто не предвещает трагического исхода... — Да. Дима по натуре был добрым и жизнерадостным. Знал цену дружбе. Он любил как-то беззащитно. И не вынес предательства любимой женщины. Это потрясло его и ожесточило душу. Он наглухо замкнулся в себе. В стихах о сыне Андрей Дементьев казнит себя за то, что не уберег Диму: "Я живу вне пространства, вне времени, вне адресов. Я живу в бесконечности горя и боли. Потому и не слышу родных голосов, вызволяющих душу мою из неволи". Свою новую книгу Дементьев назвал "У судьбы моей на краю". В пурпурном переплете, с золотым тиснением букв, она лежала у него на ладони. Поэт словно взвешивал ее земное притяжение. — Ты прекрасно выглядишь, Андрей, а название трубит о старости. Почему уверяешь нас, читателей, что и ты у бездны на краю? — Я уже немолод, по крайней мере, большая часть жизни прожита. Я ближе к тем, кто ушел... А вообще-то мы каждый день, каждое мгновение — у бездны на краю. В любой момент болезнь либо случайность, а то и просто бандит могут оборвать жизнь. — Вам с женой повезло, вы уже несколько лет живете на Святой земле. Ходите по дорогам Христа. — На улице Скорби — Виа Долороза — пытаюсь представить, как спаситель шел этой дорогой на Голгофу, к месту казни. И всякий раз сердце мое содрогается от ужаса. Когда нам с Аней очень тяжко, мы идем к Стене плача и в храм Креста Господня. — В Иерусалиме можно растеряться, какому Богу молиться: еврейскому, арабскому или христианскому?.. — Бог един. Вера — это тайна. Молитвы всех будут услышаны, молится ли человек в храме, в синагоге или мечети. — Не было ли у тебя случая, чтобы твоя личная молитва была услышана небом? — Как-то я задержался в Тель-Авиве. Выехал за полночь и вдруг заметил — бензин на нуле. Подъехал к заправке и только у банкомата обнаружил, что забыл карточку дома, и снять деньги не могу. Я отчаялся. И вдруг из банкоматного окошка вылезла купюра в 50 шекелей. Просто так. Ни с того ни с сего. Вернулся домой и долго мучился, кому этот долг отдать. — Издалека может показаться ваша теледеятельность праздной, почти развлечением. Так ли это? — Нам приходится выезжать за репортажем в опасные места: Палестинская автономия — тоже наш регион. А еще Иордания, Египет. — Как восклицает наш Павел Гусев: "Мечта!" — Мечта. Если бы не беспорядки, усмирять которые приходится израильским солдатам. Однажды на израильском КПП случайно были застрелены трое палестинских рабочих из деревни Дура. Не удивляйся — так она называется. Массовый протест палестинской деревни нам предстояло снимать. Мы приехали и увидели пугающую картину. Все машины с желтыми израильскими номерами были забросаны камнями. Наш "Форд", естественно, был окружен возбужденной толпой. Мы старались объяснить по-русски, по-английски, что представляем телевидение из Москвы. Слово "Москва" нас спасло. Вокруг нашего "Форда" молодежь образовала защитное кольцо, и мы сделали репортаж с митинга. В другой раз под напором толпы покачнулась телекамера и больно травмировала мою голову... — Нам отсюда кажется, что конфликты между израильтянами и палестинцами улеглись... — Есть места, где палестинцы мирно соседствуют с израильтянами. Мы бываем в арабском селении Бейт-Лехем, в библейском Вифлееме, где родился Иисус Христос. Здесь знакомые арабы приглашают нас в свои мирные дома. А уютный ресторанчик двух усатых братьев-палестинцев так и называется "Усы". Русские туристы частенько туда заглядывают. — В Израиле тебе не предъявляют счет за антисемитизм, который глупым политикам нашим служит вроде крапленой карты? — Никогда. Поначалу я удивился, когда меня узнавали, останавливали на улицах, подходили в магазинах незнакомые люди и затевали разговор "за жизнь". Это наши бывшие земляки... Их в Израиле называют русскими. Это олимы. Они шутят: "В Союзе мы были жидами, а в еврейском государстве стали русскими". Даже к ним там складываются отношения, мягко говоря, не всегда доброжелательные. Один раввин назвал олимов "пятой колонной" и потребовал их депортации. Это сложное состояние многие не выносят. Иные возвращаются в Россию... Когда в разговоре с Андреем мы коснулись сегодняшнего российского бытия и правительственных неприличных игр, голос Андрея Дмитриевича обрел несвойственную ему трибунность и непримиримость... Андрей ушел, оставив мне верстку своей книги — рассыпанные ее страницы. Я сразу приступила к расшифровке записи нашей беседы. Но меня отвлекли редакционные дела — верстался номер, в котором шла моя статья. Предстояли большие сокращения текста. Я убрала диктофон в сумку... Вечером, по дороге на дачу, открытая сумка моя упала с сиденья машины на пол. Я не придала этому значения — пускай полежит. Часов в одиннадцать решила поработать, достала диктофон и обнаружила — нерасшифрованная часть записи стерта. Вместо голоса поэта — одно шипение и какие-то посторонние звуки. Можно представить отчаяние журналиста... Утром все мы узнали об аресте Гусинского. Его отправляли в Бутырку в то же время, когда странным образом стерлась моя запись. Как тут не впасть в мистику! Собрав нервишки, я погрузилась в стихи Дементьева. Многие я знала — мы их публиковали в "МК". Сразу вспомнила его реакцию на мой вопрос: — На Святой земле что-то изменилось в тебе самом? — Там больше времени для раздумий и самоанализа. Замечаю: стал я, как бы это выразить поточнее, сдержанней. Строже спрашиваю с себя. К стихам своим стал требовательней. Сама увидишь. Я заметила эту новую строгость к себе, и читатели непременно заметят напряженную ноту поэта: Вдруг подкатила старость Этакой гнусной стервой... Лишь бы не стала ярость Горькой моею верой. Сегодняшняя лирика Дементьева, не утратив простодушия, приобрела еще и самоиронию: "Я стал похож на старого еврея, грызу мацу и праздную шабат". Про этот шабат Андрей мне тоже рассказывал: — В Иерусалиме все дружно празднуют шабат — святое время: никто не работает, сидят дома за праздничным столом. Горят свечи, пахнет вкусной едой. Все закрыто. На улицах ни души, словно город вымер. Иногда мы с Аней садимся в машину и по свободной в это время трассе едем в Тель-Авив, город более светский, а потому чужестранцу здесь скучать не приходится. — А не пора ли тверскому мужику, Андрею Дементьеву, покинуть Землю обетованную и рвануть домой, в Москву? — Пора. Уже чужое языковое пространство стало теснить. Хочется домой. Я сказал об этом моему начальству, но, думаю, раньше зимы не получится. Встреча с читателями у Дементьева состоится скоро. В книге "У бездны моей на краю" множество редких фотографий из личного архива поэта. Новые стихи полны беспокойства: "Самое страшное, если ложь права, а надежда равна нулю". Несмотря на мгновения хандры, поэт еще не перестал надеяться на лучшие времена. Значит, еще плодоносит запас жизненных сил. Р.S. На следующий день после возвращения в Иерусалим Дементьев попал в автодорожную аварию. Жена вела "Форд". Какой-то лихач подрезал машину нашего поэта. К счастью, Анна успела слегка затормозить. "Форд" влетел в столб... Вчера Андрей мне позвонил. Они только что вышли из больницы. У Анны — сотрясение мозга, и оба они в ушибах. Беда не приходит одна.
