“Май 99-го года. Концерт в Одессе. Час ночи. Состояние ужасной слабости не покидает ни на минуту. Абсолютно ничего не хочется. Только лечь и закрыть глаза. Мой выход. В глаза бьют софиты, от которых становится еще хуже. Играю на своей любимой трубе, постоянно перехватывает дыхание, не хватает воздуха. Чувствую, что сейчас упаду, проходит пара секунд, показавшихся вечностью. Не упал. Зрители хлопают, кто-то кричит: “Бис!”, на ватных ногах ухожу за кулисы. Завтра гастрольная поездка в Киев, но понимаю, что не доеду. Лечу в Москву, в самолете куда-то все время проваливаюсь. Из аэропорта сразу едем к доктору, делают рентген, диагноз “двусторонняя пневмония”. Успокаиваюсь. Через три дня картина резко ухудшается, вызываю жену. Вижу, что, глядя на меня, она с трудом скрывает слезы: цвет лица сливается с грязно-зеленой футболкой, очень похож на старика. Игра на трубе не прошла даром, за три дня, по мнению врачей, я стал как бы за гранью, диагноз “пневмония” оказался прогрессирующей опухолью. Доктора настаивают на операции, но не могу решиться. Есть угроза задеть другие органы, представляю себя с трубкой в горле. Страшно. Предлагают испробовать новый препарат, чувствую себя подопытным кроликом, но соглашаюсь. Больничная палата, лекарства, уколы, капельницы. Жена целыми днями со мной, уезжает только на ночь. Жизнь как будто остановилась. Восемь месяцев борьбы, наконец воодушевленное лицо врача: “Петь сможешь вряд ли, а о трубе забудь навсегда!”
(Эту историю рассказал нашему корреспонденту известный музыкант Николай Трубач.)
— Николай, как вы чувствуете себя сейчас?
— Сейчас уже все осталось в прошлом, но назвать себя до конца здоровым тоже не могу. Из-за этого мне нельзя играть на трубе, а это мой любимый, даже родной инструмент. Запрещено категорически. Да и само присутствие болезни — большой минус для жизни. Я болел почти восемь месяцев, это огромный срок для шоу-бизнеса. Легко можно выпасть из обоймы.
— Что вы почувствовали, когда услышали приговор врачей? Жутко было?
— Конечно. Но я не могу сказать, что бился головой о стенку. Первое время был в шоке. Подумал, что “все, карьера закончена”. Это, конечно, испугало. Кому понравится, когда летит под откос дело всей твоей жизни.
— А что сказала жена?
— Она сразу стала борцом. Сказала: “Не волнуйся, выкарабкаемся”. И оказалась права. После всего этого я узнал ее совершенно с другой стороны, понял, что, сделав свой выбор однажды, не ошибся. Ведь сначала, когда она появилась в моей жизни, это было счастьем, подарком судьбы, неиспытанной любовью. Прошло время, и случилась эта беда, она стала первым человеком, который, зная, что шансов немного, поверил в выздоровление. Сидя в больнице и глядя мне в глаза, жена сказала: “Мы испробуем все, чтобы потом себя не казнить”. До сих пор и пробуем.
— А дочери понимали, что с папой происходит что-то не то?
— Они чувствовали, что папа болеет, и это плохо. Месяцами меня не было дома, я лежал в больнице, не мог с ними общаться. Как-то уговорил хотя бы на десять минут привезти меня домой, вошел и заплакал.
— Когда-нибудь раньше плакали?
— В армии, когда за 100 дней до приказа погиб близкий друг, меня прошибла слеза. Было очень обидно, что все так получилось. Но тогда я плакал и понимал неизбежность происходящего. А в случае с этой болезнью — все было по-другому. Мои дети так меня встретили, что представить в реальности такое невозможно. Бросились на шею, старшая, Вика, заплакала и сказала сквозь слезы: “Папочка, ты обязательно выздоровеешь, я очень этого хочу!”
— А там, лежа в больнице, о чем вы думали?
— Были моменты, наступало такое отчаяние, и я себя спрашивал: “Почему на меня все это свалилось? Я ведь ничего плохого никому не сделал — не убивал, не воровал, не оскорблял”.
— А что говорила мама?
— Мои родители живут в Николаеве. Конечно, им там было тяжелее, чем мне здесь. Они хотели сразу приехать с отцом, но я их отговорил. Не хотел, чтобы они видели меня таким. Мама могла просто не выдержать этого зрелища. Я похудел на 20 с лишним килограммов, трудно даже себе представить, но это было. К нам из Николаева прислали бабушку, чтобы она помогла с детьми. Жена разрывалась целыми днями и ночами между больницей и домом. Необходима была помощь. Когда бабушка приехала, то первое, что она сказала: “Коленька, лучше бы я тебя таким не видела”. Родителям же там, в Николаеве, пришлось нелегко. Кроме того что они находились в неведении, еще нашлась куча доброжелателей, которые чуть ли не каждый день сообщали, что я уже при смерти. Мама звонила и утешала: “Не думай ничего плохого, все будет нормально”.
— А в семье у кого-то были такие же проблемы?
— Да, у отца, он больше всех и переживал. Считал себя виноватым за то, что передал мне такую наследственность. Уже после моего возрождения, когда я, раздобревший килограммов на 15, приехал в Николаев, мне стоило больших трудов его переубедить. Я уверен, что это вина не его, а моя. И если я за что-то наказан, то, значит, есть за что.
— Ваши родители как-то связаны с музыкой?
— Да, они хормейстеры, всю жизнь проработавшие в украинском народном хоре.
— Николай, почему у вас совершенно отсутствует акцент, его и не было?
— Моя мама донская казачка, а папа— украинец. Сильного акцента у меня никогда и не было. Немного гэканья, только и всего, пришлось отучаться. Я вообще очень четко ловлю интонации. Находясь за границей и общаясь с иностранцами, могу что-нибудь сказать, абсолютно не зная языка. Делаю при этом честное лицо, и люди думают, что я в совершенстве владею их родным языком. Хотя, конечно, это не так. Поэтому здесь я быстро привык говорить правильно.
— Если начать с самого начала, как вы приехали покорять Москву?
— Тогда мне было 26 лет, и у меня уже были жена и дочь. Мы понимали, что сначала надо ехать одному. Только год назад я их сюда перевез. Хотелось как-то устроиться самому, а уж потом везти семью. Почти три года я был здесь один.
— Вы чувствовали себя провинциалом?
— Конечно, в парикмахерские, во всевозможные имидж-конторы я входил, как настоящий провинциал. У меня были свои представления о прическе, о цвете волос. Я никогда в жизни до этого не делал маникюр, а тут меня заставили. Это был шок. Теперь я уже понимаю, что пальцы любого человека должны выглядеть нормально, тем более у трубача. А тогда мне это казалось каким-то безобразием и извращением (по-детски улыбается. — М.Х.)
— А девушки одолевали, приехал такой молодой и свободный?
— Уже лет в шестнадцать я понял, что такое женский пол. Поэтому, приехав сюда, ничуть не сомневался, что николаевские и одесские девушки по красоте, уму, эффектности не уступают москвичкам. Я не могу сказать, что попал в какой-то гарем. Хотя, конечно, определенное внимание было.
— И как вы реагировали?
— Нормально. Мне было приятно, но к тому времени я уже привык к такому повышенному вниманию девушек к себе. Это было естественным.
— Наверняка вам кто-то из них нравился, и что вы делали тогда?
— Ничего. Что может быть, когда знаешь, что твоя жена беременна и находится за несколько тысяч километров? Самое главное достижение в жизни — это моя семья. Я слишком долго искал свое счастье
— И как вы его нашли?
— Как-то, еще в Николаеве, я услышал сумасшедший голос ди-джея с одной радиостанции. Он был вкрадчивым, сексуальным, каким-то дребезжащим. Тогда я был уже довольно известным в наших краях музыкантом, такая местная знаменитость. И меня пригласили на интервью именно с этой девушкой, от голоса которой я балдел. Очень обрадовался и поехал.
— И кого вы увидели?
— Увидел девушку. Но совсем не такую, какой я себе ее представлял. Нет, конечно, внешне она выглядела замечательно, но оказалась настолько серьезна, образованна, что я сначала даже растерялся. Потом собрался с духом и стал понемногу за ней ухаживать.
— Вы применяли какие-то особые способы охмурения — или как получится?
— Я вообще очень общительный человек. Когда хочется понравиться, превращаюсь в остроумного балагура. Могу рассказать анекдот, прочесть какие-нибудь стихи, конкретно качу бочку. Но в этот раз у меня не вышло. Она на меня реагировала совсем не так, как я привык, сказала: “Хватит. Пора заниматься делом”. Эфир шел полтора часа, крутили мои новые песни, но ни одну из них она не знала.
— А вас не обидело, что девушка совсем не видела в вас звезду и не имела никакого представления о вашем творчестве?
— Это меня немного обеспокоило: “Как же так, я тут местный самородок, а какая-то умничающая Лена не знает моих песен?” Этот эфир стал как бы отправной точкой наших отношений. Она очень внимательно слушала мои песни, ни разу не прерываясь. Постепенно наш разговор принял нужный тон, возникла какая-то симпатия. Я прочитал несколько своих стихов и сказал, что они написаны буквально этой же ночью. Это ее ужасно заинтриговало: “Как, прямо этой ночью?” — “За час до нашей встречи я дописал последнее четверостишие!” На самом деле, конечно, все это было создано года два назад, но надо же было себя преподнести. После этого стало ясно, что шансы есть, девушка заинтригована. Через некоторое время она позвонила сама. При этом все было обставлено так, как будто нам надо встретиться по делу. Я сразу приехал, и мы, выпив несколько литров кофе, проговорили буквально обо всем. В то время я жил с совсем другой девушкой. А известие о том, что у Лены есть муж и маленькая дочь Виктория, сразило меня буквально наповал. Почти месяц после этого я пил водку. Потом успокоился, мы стали встречаться, а очень скоро и жить вместе.
— Вы задумывались над тем, что разбиваете ее семью?
— Я не считаю себя таким уж разлучником. Этот брак они оба считали ошибкой.
— В какой форме вы сделали ей предложение?
— Да не делал я ничего. Мы прожили вместе года четыре, а потом, когда Лена уже была беременна, пошли в церковь и обвенчались.
— Значит, ваш брак официально не зарегистрирован?
— А что еще может быть святее? Ничто и никто не даст больше гарантий, чем церковь. Когда было венчание, я уже жил в Москве. Мы доверяли друг другу, хотя я не мог скрыть того, что ревновал ее очень сильно.
— Она вам давала повод для ревности?
— Я очень ревнивый человек, а Ленина работа программным директором на радио — публична. И хотя особых причин не было, я все равно ревновал.
— Вы часто ссоритесь?
— Конечно, но шепотом, чтобы дети не слышали. Причем даже из-за всяких мелочей. Вот, например, я вчера приехал с работы домой. Лена увидела в окно и помахала мне рукой. Но домой я не пришел. Позвонил друг, и я сразу, не поднимаясь, махнул к нему. Она обиделась.
— А как потом вы мирились?
— Так же, как и все нормальные люди, которые любят друг друга. Я просто попросил у нее прощения.
— А вам часто приходится это делать?
— Да, бывает иногда, хотя чаще просит прощения Лена. Я — очень упертый человек, просто до безобразия. Даже если я бываю не прав, мне трудно себя заставить признать ошибку. Она меня немного научила это делать. Когда мы были еще юными влюбленными людьми, мы договорились, что, ссорясь, я не буду пороть горячку, не стану уезжать куда-то из дома и бросаться в омут разврата.
— Вы этого и не делаете?
— Пока нет, слава Богу (весело смеясь. — М.Х.).
— А иметь своего ребенка вам хотелось, или это получилось стихийно?
— Очень хотелось. Правда, я всю жизнь мечтал о сыне, но, узнав о том, что родилась дочь, был несказанно счастлив. Просто сошел с ума от радости. У нас в семье есть одна вещь, над которой мы до сих пор подшучиваем. Я свою жену не отвозил и не забирал из роддома. В это время меня просто не было в Николаеве, а она рожала там. Поэтому все было без меня. Теперь я говорю: “Для того чтобы почувствовать себя настоящим отцом, надо было отвезти тебя, а потом встретить с цветами. Придется нам снова заняться детопроизводством”. На что она сразу отвечает: “Все нормально, я не обижаюсь! Только больше не надо”.
— А какой вы папа?
— Я — очень хороший папа, играю, вожусь. Они на мне ездят. До сих пор я гуляю с коляской, иногда встаю ночью, меняю памперсы.
— Какие у вас отношения с дочерью жены Викой?
— Для меня нет абсолютно никакой разницы между дочерьми. Они обе мои.
— А кто у вас дома готовит, моет полы?
— Конечно, в основном все делает жена, но иногда и я могу что-нибудь сварить.
— А украинский борщ с галушками варите?
— Если в выходной день я дома, то варю. Убираемся мы вместе, раз в неделю. Пылесосить ковры, вытирать пыль, мыть зеркала — это все мои обязанности по дому.
— В одном интервью вы сказали о том, что любите закусывать салом с бананами, это была шутка?
— Однажды, возвращаясь из Бразилии, к нам заехал тесть. Мы, естественно, накрыли стол. А он, глядя на все это великолепие, спросил: “А у вас есть бананы?” — “Ну, есть”. — “Тащите сюда, я вам сейчас покажу новое блюдо”. И он на наших глазах соорудил несколько канапушек — хлеб ржаной, сало, а сверху банан. Все это прокалывается зубочисткой. После рюмочки водочки — закуска мировейшая.
— Вы любите выпить?
— После болезни это стало для меня не очень актуальным. Поэтому сейчас процесс испития спиртных напитков превратился в редкий кайф, как что-то экстравагантное, будто какой-то деликатес кушаешь. Я рад, что так получилось, и я из нормального пьяницы превратился в то, что есть сейчас. Очень люблю веселые компании под шашлычок, с виски или с хорошим красным вином.
— Николай, а вы себя считаете звездой?
— Нет, я — обычный музыкант, поэт и композитор.
— Поклонницы вас одолевают?
— Да не то чтобы прямо до костей, но бывает. Звонили, оставляли на автоответчике всевозможные неприличные вещи. Пришлось сменить номер телефона. Но у меня есть свой фэн-клуб, где много нормальных, хороших девчонок. Так что поклонницы бывают разные.
— Николай, как вы решились исполнить песню “Голубая луна” в дуэте с Борисом Моисеевым?
— Эту песню сочинил я сам, показал Боре, и он предложил спеть вместе. Конечно, я понимал, что в процессе этого проекта может возникнуть множество слухов в мой адрес. Боре, естественно, наплевать, он всегда в выигрыше. Со мной было сложнее. Но я чувствовал, насколько с творческой точки зрения это удачный проект, а небольшой скандальчик еще никому не помешал. Это был тонкий расчет, который себя оправдал. Каждый волен выбирать себе и сексуальную, и личную, и любую жизнь на свой вкус. Если бы я хотел скрыть свои наклонности, то ни за что бы не стал петь песню “Голубая луна”, а окопался бы от Бори подальше.
