Эльдар Александрович Рязанов — великий человек. Вот уж кого точно знает вся страна. Несколько поколений выросло на его замечательных фильмах. О советских режиссерах люди знали одно — есть Рязанов и все остальные. Так что представлять Эльдара Александровича, надеюсь, никому не нужно.
Когда мы с ним встретились, я сказала, что вопросы придумала по названиям его фильмов. Он сразу ответил, что это не лучшая идея, но согласился попробовать. Потом увлекся. Как человеку заводному ему интересно не растеряться, найтись в любой ситуации.
-Эльдар Александрович, у вас хоть раз в жизни была карнавальная ночь?
— Не было.
— Ну, какую-то ночь вы провели самым необычным образом?
— Если бы вы брали интервью у большого художника, он бы вам обязательно что-нибудь эдакое рассказал. Ведь у большого художника в голове тараканы, он всегда странен, а я просто нормальный, обычный человек. В моей жизни не было ничего такого, про что я привирал бы в своих картинах. Например, что меня отправили, как бревно, в другой город или даже на другую станцию метро. Я никогда не летал на автомобиле через реку и не садился в самолете на городскую мостовую. Я вас сейчас разочарую по всем статьям.
— И чужую дверь вы никогда не открывали своим ключом?
— Один раз в гневе сорвал дверь с петель у замминистра кино. Так хлопнул сильно, что она слетела с петель. Я не люблю, чтобы меня обижали, обманывали, несправедливо со мной поступали. В гневе я страшен.
— А прощать умеете?
— Да, но есть люди, которых я вычеркиваю навсегда.
— И много таких вычеркнутых людей?
— Да. У меня свое “кладбище” есть. У меня “похоронено” немало людей, которые замечательно процветают, пишут, сочиняют, ставят, руководят, но я их “похоронил”. Иногда по их подлости, иногда по их бездарности. Я их не читаю, не смотрю, не хожу на их спектакли. Я желаю им здоровья, пусть они долго живут, но для меня они не существуют.
— И вы не оказывались в чужом городе, не помня себя?
— Это ужасно для окружающих, но я всегда все помню. У меня замечательное чувство ориентировки. Я, когда отправляюсь за грибами в незнакомый лес и хожу четыре или пять часов, потом выхожу на шоссе к машине в пределах двухсот метров. А уж в городе заблудиться — вообще исключено.
— Вы любите париться?
— Ненавижу. Меня в детстве затащили в парную, и я там потерял сознание. Меня вытащили из бани, и больше я туда — никогда и ни за что. Я вообще бани не люблю. В помывочной начинаются импровизированные интервью голых мужиков. Давать интервью голым — в этом есть что-то не совсем комфортное.
— А с алкоголем вы дружите?
— Нет. В 17 лет я хотел выглядеть взрослым и как-то раз с друзьями напился так, что отравил алкоголем свой юношеский, непривычный к этому организм. Потом лет десять я не мог выпить даже рюмки. Меня мутило от одного запаха. Сейчас я выпиваю рюмку и даже две, но у меня есть некий ограничитель, после щелчка которого надо вливать в себя насильно. А это противно.
— У вас был служебный роман?
— Тоже нет. Мне нравились актрисы, которых я снимал, но — не знаю, как выразиться более элегантно, — руки не доходили. Я был так воспитан, — У вас есть гараж?
— Да. История, которая легла в основу фильма “Гараж”, была мною прожита, я был одним из пайщиков. Там, конечно, не ели документов и не лежали на столе президиума, но все остальное было реально.
— А когда у вас появился первый автомобиль?
— Очень рано, в 55-м году. Я 45 лет вожу машину. Когда я начинал “Карнавальную ночь”, у меня уже была “Победа”. Я был молодой, начинающий, никому еще не известный дебютант, но с автомобилем.
— Вы сменили много автомобилей?
— Сначала у меня была “Победа”, потом старая “Волга”, потом новая “Волга”, потом “Жигули”, а потом “Мерседес”.
— Вы осторожно ездите?
— Очень. Я соблюдаю все правила, кроме одного. Меня останавливают только за превышение скорости. И меня ни разу не штрафовали. Жена говорит: “Вот когда тебя оштрафуют, я пойму, что у нас в стране действительно наступила диктатура закона”.
— Вы когда-нибудь искали девушку без адреса?
— Нет, я как-то всегда адрес знал.
— Вы просили когда-нибудь жалобную книгу?
— Много раз. Когда я начал ухаживать за женой, то повел ее как-то в ресторан. Дело кончилось скандалом. Есть я хотел всегда, но когда долго не несли еду, я забывал про свои ухаживания, про джентльменство. Я стал кричать: “Дайте жалобную книгу!” Я бушевал, писал возмущенные слова. Потом это стало делать труднее, ибо меня стали узнавать в лицо. Когда я вижу грубость, несправедливость, вранье — я начинаю бушевать. У меня тормоза отказывают. А я уже говорил — я страшен в гневе.
— Действительно так любите поесть?
— К сожалению. В детстве я был худенький-худенький, но в 4О-м году заболел брюшным тифом, и доктор — а попался перестраховщик, — долго заставлял пить только чай с сухарями. Потом началась война — я все время недоедал. Недоедал я до конца 47-го года, пока не отменили карточки. В 47-м, мне было 20 лет, я начал есть и до сих пор не могу остановиться. Много есть мне нельзя, потому что у меня неправильный обмен “вещей”. Мне достаточно съесть лишних 50 граммов, чтобы завтра было на два кило больше. Несколько раз лежал в клинике лечебного питания — за месяц худел на 25 кило. Это страшно вспомнить.
— Почему страшно? Сейчас это очень популярно. За границу для этого ездят.
— Зачем за границу? У нас это было очень просто — за высоким забором, через который с большим пузом не перелезешь, создавались условия, близкие к блокаде Ленинграда. Но только не бомбили и не обстреливали из гаубиц, а вместо этого щупали пульс и мерили давление. Туда, кстати, было очень трудно попасть. Была инструкция Минздрава СССР принимать в эту клинику только людей из рабочего класса. Такая классовая установка, забота такая. Поэтому там лежали в основном директора магазинов со справками, что они фрезеровщики. Оскорбительно называлось само отделение, в котором я лежал: отделение “тучников”. Каждый день разгрузки, диеты, все невкусно, худеешь. Утром встаешь на весы — минус кило. На следующий день — минус кило двести. Приятно. Но потом начинаешь понимать — задолго до Говорухина, — что “так жить нельзя”. И мы устраивали “зигзаг”. У меня был сообщник, профессор химии, мы давали десятку вахтеру, десятку повару, и в четыре часа дня, когда все врачи уходили, мы — два “тучника” и тощий повар — запирались в душевой кабине, выпивали бутылку коньяка и съедали картошку с мясом. Вкуснее никогда не ел! На следующий день на весы — плюс три кило, раскаяние, снова десять дней голодовки и опять “зигзаг”. Я там очень много книг написал — на среднем пальце образовалась здоровая мозоль, — но это отвлекало от еды. Иначе можно было просто сойти с ума от голода.
— А что из еды любимое?
— Проще сказать, чего я не люблю. Я не люблю жареный лук и молочные пенки. Если жареный лук есть в супе, я его не ем. Мама всю жизнь мучилась — готовила все без лука. Клала целиком луковицу, варила и потом ее выбрасывала. Она шла на жуткие ухищрения — жарила лук, зашивала в марлечку, опускала в бульон, проваривала для аромата и потом выбрасывала. Когда я в 22 года женился и ушел из дома, как говорили тогда, на площадь жены, мама все начала готовить с луком. Она наконец дорвалась до вкусной жизни.
— У вас были невероятные приключения за границей?
— Не было. Во-первых, я по характеру — провинциал. Я прихожу за сорок минут до отхода поезда и за час до отлета самолета. Я очень аккуратный и точный человек, поэтому я никогда не терял паспорт.
— А голову?
— Это нескромный вопрос.
— А в казино вы ходите? Играете? Как вы вообще относитесь к деньгам?
— Я не жаден, но я и не мот. У меня не было богатых родителей. Когда мама второй раз вышла замуж, отчим был инженер с рядовой зарплатой, и когда родился мой младший брат, который сейчас доктор геологических наук и моложе меня на 12 лет, мама не работала, жили мы в коммунальной квартире. Я никогда не имел лишних денег, не получал наследства, мне никто никогда ничего не дарил дорогого, вроде квартир или машин. Все, что у меня есть, заработано собственным горбом и тяжелейшим трудом. Я всегда очень много работал — делал фильмы, телевизионные передачи, писал книжки и пьесы. Деньги давались трудно. Я не мог позволить себе их легко профукать.
— В злачных местах вы бываете?
— Это мишура — фальшивые драгоценности, много электричества, дешевка. Эта пена жизни вызывает у меня отвращение. И главное, мне там скучно. Когда я вынужден бывать в “гнезде порока”, я думаю об одном — как бы побыстрее оттуда учесать. Я лучше книжку почитаю
— У вас дома есть животные?
— Собака. Замечательный парень, любимец наш. Он ризеншнауцер и зовут его Чонкин. Ему скоро будет 12 лет. Это такая умница! Он знает очень много. Одну вещь, я точно могу сказать, не знает ни одна собака в мире. Он знает слова “санаторное питание”, потому что ему перед сном дают в миске стакан кефира. Мы с ним похожи. Он очень любит поесть, и я люблю поесть. Он глохнет, и я глохну (у меня не слышит правое ухо, а у него левое). Он добрый, и я добрый. Он любит гостей, и я люблю гостей. Я не знаю — я на него стал похож или он на меня, но когда говорят, что люди и их животные похожи друг на друга, это точно. Есть анекдот. На тусовке один человек положил на тарелку гору каких-то вкусностей, жадно их наворачивает, а рядом стоит другой гость и через соломинку пьет сок. Человек спрашивает: “Что же вы не берете? Все так вкусно!” “Спасибо, но я не хочу”, — отвечает гость. Обжора съел одну тарелку, набрал еще и еще, а гость все продолжает пить сок. “Слушайте, это же халява!” — “Спасибо, но я не голоден”. “А вы что, — спросил обжора с изумлением, — едите, только когда голодны?” — “Да”. — “Ну ты, блин, прямо как животное”. Так вот, в нашей семье “животное” одно — это моя жена Эмма. Она ест только тогда, когда голодна, а мы с Чонкиным есть хотим всегда. Мы с ним люди.
— Что в своей жизни вы назвали бы зигзагом удачи?
— Вот чего у меня было много, так это зигзагов удачи. Первый зигзаг — то, что меня назвали Эльдаром. Для работника искусства — это восхитительное сочетание. Раз услышал — запомнил. Представляете, насколько труднее было сделать карьеру тому, кого зовут Андрей Петров? Далее зигзаг удачи был, когда я попал во ВГИК, совершенно случайно. Следующий зигзаг удачи случился, когда я окончил институт и меня оставили в Москве на Центральной студии документальных фильмов. Потом зигзаг удачи произошел, когда я попал на “Мосфильм” и стал делать художественное кино. Еще зигзаг удачи — это когда я встретился с Эмилем Брагинским. Мы стали с ним вдвоем сочинять, и появился новый писатель с двойной фамилией — Брагинский-Рязанов. Мы работали вместе 35 лет. Следующим зигзагом удачи я считаю то, что меня пригласили вести “Кинопанораму” — я и не предполагал, что у меня будут такого типа способности. У меня все вообще очень последовательно. Я абсолютно органично со ступеньки на ступеньку поднимался, вернее расширялся — сначала документальное кино, потом художественное, далее добавилось писательство, затем телевидение, потом пошли еще и стихи. Все прибавлялось постепенно. Нигде не было насилия, когда надо было “рвать пуп”. Потом я еще преподавал на Высших режиссерских курсах, у меня немало учеников — Юрий Мамин, Евгений Цымбал, Иван Дыховичный, Исаак Фридберг...
— Вы невероятно правильный!
— Просто зубы ломит от скуки! Говоря вам о том, что я среднеарифметический, я не унижаю себя, а просто говорю правду. Мне нравится такая музыка, которая нравится огромному большинству людей. Мне нравится сюжетное кино, которое нравится огромному большинству людей. Мне нравятся человеческие, трогательные, смешные истории, которые нравятся огромному большинству людей. Я никогда не думаю: “Дай-ка я сделаю киноленту, которая понравится многим, многим людям”. Если это и получается, то независимо от моих намерений. Я просто делаю то, что я люблю. Я дышу, не думая о том, как я дышу, и так же я делаю картины. Главное, чтобы мне самому было интересно. Я обратил внимание еще на “Карнавальной ночи” — там, где я смеялся во время съемок, там смеялся зритель. Я это качество потом стал беречь, холить и лелеять, потому что понял — это даровано свыше. Вообще профессия режиссера очень элементарна. Она состоит из двух вещей. Первая — придумать, а вторая — это осуществить. Больше ничего. Я же говорю — я очень примитивный.
— Но вы хоть когда-нибудь делали что-то необычное — например, скакали на лошади?
— Скакал. К сожалению для лошади. Лошадь было жалко, скрывать не буду.
— А из средств передвижения есть что-то, чего вы не выносите? Триер, например, лифтов боится...
— Так на то он и Триер! Я просто себя чувствую пигмеем и ничтожеством. Меня не укачивает на пароходе, меня не тошнит в самолете, я могу проехать на лошади, я даже на лыжах задом с горы съезжал. Еще я гоняю на скутере по Валдайскому озеру. Черт побери, мне так хочется найти в себе хоть какую-нибудь странность и необычность, чтобы все поняли, что я действительно большой художник. Но таких у нас много. Есть замечательная шутка по этому поводу. Одного весьма знаменитого скрипача спросили: “А как вы сами себя оцениваете? Как скрипач какое место в мире вы занимаете?” Он подумал и сказал: “Второе”. — “Ну что вы! А кто ж тогда на первом?” — “Кто на первом? О, таких много!”
— Эльдар Александрович, ну неужели никто не разбивал ваше сердце?
— Бывало, бывало, конечно. Оно потом залечивалось как-то... Я сделал довольно много фильмов о любви, и во всех этих фильмах есть собственный личный опыт. Это все, что я могу по этому поводу сказать. Если бы этого личного опыта не существовало, не было бы ни “Иронии судьбы”, ни “Служебного романа”, ни “Вокзала для двоих”. Это не значит, что у меня был роман с вокзальной официанткой. Не надо меня так буквально воспринимать.
— А когда вы влюблялись, вы какой были на тот момент?
— Симпатичный.
— Смелый или застенчивый?
— Застенчивый. Я застенчивость очень долго преодолевал и до конца не преодолел. В этом плане я — антирежиссер.
— Кто вы, Эльдар Александрович? Человек ниоткуда, старик-разбойник, тихий омут или старая кляча? Или же дуралей?
— Все мы тихие омуты. Старик? Да, но разбойник ли? Не думаю. Человек ниоткуда? Пожалуй. Потому что я не знаю ни бабушек, ни дедушек. Так сложилась жизнь. Поэтому, наверное, я — человек ниоткуда. Но не кляча — это ведь женского рода. А вообще-то я типичный дуралей, что дал вам, Наташа, это интервью.
