С течением времени минувшие события и запомнившиеся эпизоды странным образом перегруппировываются в памяти — то, что казалось основным и важным, отступает в тень, на первый же план выдвигаются воспринимавшиеся как незначительные, сопутствовавшие главным началам, мелочи. Но они-то — вдруг осознаешь — и являлись центром, сердцевиной сюжета!
Мальчишкой, бродя арбатскими переулочками и мучась зудом нереализованной (и не знавшей, как себя осуществить) графомании, сообразил: мраморная мемориальная доска “Музей-квартира Луначарского”, мимо которой по нескольку раз на дню прохаживаюсь, способна в моих притязаниях на попытку напечататься здорово помочь. Я поднялся на верхний этаж большого дома (на улице Веснина, рядом с итальянским посольством), позвонил в эту самую, скрывавшуюся за массивной дверью, мемориальную квартиру... Посетителей, как вы, наверное, догадываетесь, сюда жаловало немного.
Две женщины, встретившие меня весьма доброжелательно, рассказали о деятельности наркома просвещения много любопытного. Одна была постарше, вторая благоговейно ей внимала. Мне были продемонстрированы фолианты из библиотеки ленинского соратника. И в газете “Книжное обозрение” вскоре появилась моя публикация, озаглавленная “Сокровищница всегда под руками...” “Сокровищницей” Анатолий Васильевич именовал свое книгохранилище.
Прошел, наверное, год. Или больше... Женщина, что была помоложе, позвонила, назвалась, спросила, помню ли я ее, и, заплакав, сказала: ее старенькая начальница умерла.
Я был странно поражен тем звонком. Что-то мямлил, выражал сочувствие, обещал снова заглянуть в музей-квартиру, хотя знал: не сделаю этого.
Насколько же велика была боль безысходно похоронившей себя в пыльных недрах архивистки, насколько одинока она была, если позвонила мне, незнакомому, в сущности, человеку, — чтобы рассказать, поделиться, сообщить о постигшей утрате!
Сколько лет должно было пройти, чтобы куцый телефонный разговор, отчаянный голосок вновь воскресли и заставили вспомнить неожиданно высеченную искру трагедии из пустой породы — мальчишеского тщеславия, эгоизма, намеренной глухоты...
В больнице я оказался в одной палате со старичком, проведать которого приходили сын и дочь. И — всегда в несовпадавшее с их визитами время — молодая жена. Овдовев, старичок женился повторно. Дети не приняли эту бойкую, черноволосую смуглянку. Признаться, и я не слишком хорошо о ней думал.
Через неделю после того, как я выписался, раздался звонок.
— Нашла ваш номер в его больничных бумажках, — в голос рыдала та, о которой я подозревал плохое. — Он умер, умер!
И некому, кроме меня, ей было выплеснуть и выплакать горе. Никто, кроме меня, постороннего, она это знала, ей бы не поверил.
Он вышел из лагеря, отбыв срок. (Все в жизни переплетено: сына человека, написавшего на него донос, я часто вижу и пытаюсь вообразить, что он испытывает по отношению к своему отцу?) Она была зеленой выпускницей института. Решили соединить судьбы. Но он сбежал, почти как гоголевский жених, — в страхе перед семейной кабалой.
Она вышла за другого. Он жил с другой. Через много лет случайно встретились. Она бросила мужа. Он ушел из сложившейся семьи. На их свадьбе я должен был исполнять почетную обязанность свидетеля. Но по юношеской глупой расхристанности и недомыслию (уж не говорю — нахальству) на церемонию бракосочетания опоздал.
Обиделись на меня жених и невеста? Если и обиделись, то не показали вида. Часто потом посмеивались над этим казусом. Да и не их это стиль — зацикливаться на мелочах. (Шутка ли — отмотать срок, не сломаться, шутка ли — переиначить жизнь раз, другой и третий.) Рядом с широкими натурами сам становишься шире, терпимее, мудрее...
Я нет-нет, да и попадался на ее шуточки: “Если мужчина женился — то уже глуп, за что его ценить?”, реагировал на его к ней надуманные, ворчливые и вот уж несерьезные придирки... Думал с некоторой досадой: как бы красиво ни начиналась романтическая история, заканчивается унылым бытом, недовольством, раздражением... Только разве можно верить произнесенному?
Когда он тяжело заболел, она продала картины и старинную мебель, фамильную посуду и серебро, но вытянула его из сползания в небытие. Ее самоотверженностью можно было восторгаться, восхищаться. И я, и все окружающие восторгались. Стало ясно, к каким судьбам я приближен и прикасаюсь, с какими порывами столкнулся, сколь высочайшей пробы эти отношения...
А до того обращал внимание на внешнее — мелочи, чепуху, слова...
В КИОСКАХ “МК” ВСЕ ЕЩЕ ЕСТЬ КНИГА АНДРЕЯ ЯХОНТОВА “КОЙКА”.
