Если бы у меня были Возможность и Выбор. Возможность гарантированно о с т а в и т ь после себя нечто написанное, то выбрал бы я не то, что сделало меня небезызвестным, а этот почти неизвестный текст. Потому что на сегодня — и навсегда — моя АВТОБИОГРАФИЯ будет выглядеть именно так.
Я сообщаю, что родился 20 августа 1953 года в Москве лишь для того, чтобы сказать о своих родителях.
Мои родители были... Они были, есть. Просто мы общаемся сейчас иначе. Просто я здороваюсь с ними раньше, чем прежде. Я просыпаюсь, благодарю Кого Следует и — здороваюсь с моими родителями.
Моя мать, Евгения Яковлевна Вишневская, по своему чувству юмора, интеллекту, обаянию и женственности, интуиции и молодости — до последнего дня — была выдающейся женщиной, что признавали все. Ее остроумие было уникально. И это только одно из мощных ее дарований — можно было наследственно двинуться по линии любого из них. Уже незадолго ДО она рассказала мне, что, когда была на пятом месяце, очень много смеялась. Соблазнительно думать, что это предопределило мою скромно-нескромную возможность рассмешить и улыбнуть одновременно больше трех человек. И если люди обратили и обращают на меня благосклонное внимание, то это лишь потому, что я ее сын.
Мой отец, Петр Моисеевич Гехт, был высококлассным инженером, авиатором-ракетчиком, незримым бойцом оборонки. А в юности — парашютистом, альпинистом, энтузиастом из одноименного марша. И когда на старости лет он полоскал горло, прилежно лечась, в этом звуке мне слышались пропеллеры Осоавиахима. Папа был специалистом по расчетам на прочность, и слово “сопромат” у меня навсегда ассоциируется с ним. Говоря о нем, я и не пытаюсь избежать клише: был он просто порядочным, по-настоящему интеллигентным человеком и многого из-за этого не добился. Был он интеллигентом со всеми советскими вытекающими. Мама, возглавляя семью, жестко критиковала его, и расхожий до эстрадности упрек насчет неумения вбить гвоздь в стену, конечно, имел место в стенах нашей долгожданной “хрущобы”. И от папы мне, возможно, достались лишь жизненно важные н е у м е н и я. Неумение интриговать, неумение превентивно нахамить незнакомому человеку. Неумение не сказать “спасибо”. Неумение не помнить добра. Это не великие добродетели, тем более что мне с ними проще, чем без них. Но речь по-прежнему не обо мне.
Мои родители: житие в коммуналке, выезды на юг “дикарем”, детская поликлиника, и вкус рыбьего жира, и гусиное сало на лице в мороз, и свинка-ветрянка-краснуха, и коклюш, и впившийся в меня клещ с последующими прививками; и тщетные уроки музыки, и кружок вязания в пионерлагере, чтобы быть при сыне, и добыча дефицитов, и все, что можно по блату, и “Вова не поступил с первого раза”, и письма в армию в Ленинакан...
Сегодня мне представляется фантастикой, несбыточным прошлым то, что когда-то, давным-давно, еще три с половиной года назад, я жил с родителями, при родителях... В эру Мамы и Папы.
Мои родители: героика советского выживания, высочайший сопромат, инстинкт сохранения чада, урок Достоинства в условиях его ущемления...
Мои родители вложили в меня столько любви, натерпелись за меня такого страху, что я, едва начал э т о понимать, больше всего боялся своей жизненной неудачей свести на нет, оглупить две эти жизни, слившиеся в моей. И если я успел, успел, кажется, порадовать своих родителей чем-то к р о м е того, что пережил их (что удавалось, увы, не всем сыновьям в России на исходе века), то я просто не имею права считать свою жизнь — при всех ее кудрявых составляющих — неудавшейся.
То, что “Удача жить в России и при этом быть на свободе (особливо летом)” — об этом я еще посмеюсь сквозь строфы и в ближайшей своей книге. А пока не побоюсь повториться прозой: удача — родиться именно у своих родителей и успеть чем-то их порадовать.
И мы успели с к а з а т ь друг другу.
Все, что я понаписал и не постеснялся обнародовать, тиражируемое, цитируемое и даже хвалимое, не стоит одной строки из новогоднего послания моей мамочки:
“Я ПОЛЮБИЛА ТЕБЯ, СЫНОК,
С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА...”
