Ну и бабка! Ну и лиса! Перехитрила нас старуха! Заставила сделать крюк в 40 верст. Да еще прочапать по жиже четыре километра до богом забытых Адриан. Недаром бабка напоминала сказочную ведьму. Правда, с еврейским лицом. Красота ее за 99 лет не стерлась, не заморщинилась и не огрубела. Наверное, и ступа запрятана где-нибудь в подвале. Иначе как летать по Вязьме без ступы...
Зато оперативное прикрытие старушка выдумала исключительное. Днем она работает... сапожницей на привокзальной площади.
Раньше ее будка стояла ближе к вокзалу. А потом в нее зарулил пьяный грузовик. Вагончик от греха спрятали за универмаг...
Заходим мы, газетные москвичи. Бабка испугалась для виду. Присматривается хитрющими глазами.
— Я думала вы шутили, что приедете.
— Какие шутки, — говорю, — вот привез сапоги, хромовые, офицерские. Пожалуйте набоечки сладить.
Слава о 99-летней вяземской сапожнице в этом месяце достигла Первопрестольной.
— А кто вам сказал, что мне 99 лет? Всего 74...
— Это, значит, молва сравнивает вас с вечностью.
Бабка с иерусалимским профилем молчит и переваривает.
Впрочем, надо и оглядеться. Сапожная мастерская не больше газетного киоска. Внутри по колено обувной мусор. Хозяйка сидит в глубине на табуреточке. Вокруг — ее слуги. Щетки, пилки, баночки с клеем, ржавые гвозди в судочке. Поднос с кофейником и бидон в розовых кружочках. А также старый холодильник, зеркало, мотки шнурков и дряхлый вентилятор с обкусанными крыльями. Сапожница по-зимнему укутана в мохеровый платок.
— Так что сапоги, — говорю, — уважите?
Старушка придирчиво осматривает товар.
— На днях кореец скупил 10 пар, 41-го размера. Наверное, кошельки шить... А вы родственнику моему дальнему отвезете в Адрианы ботинки?Еврейский вопросКлавдию Тумовну Надырову в Вязьме знает каждый порядочный человек. Не знать обувную мастерицу стыдно. Она единственная в городе женщина-сапожник. И последняя вяземская... ассирийка. То есть представитель древнейшего кавказского народа. Светло-карие печальные глаза и характерный нос делают ее похожей на еврейку. Это обстоятельство Клавдия Тумовна вспоминать не любит. В 41-м году под Смоленском немцы не расстреляли ее по чистой случайности.
— Два бандеровца вели нас ко рву, а навстречу ехал конный фашист, — сапожница принимается чистить подметки моих сапог наждаком. — Он и спрашивает: кого ведете? А бандеровец отвечает: юден, юден (евреев то есть. — Авт.) И тут моя сестра говорит: херр офицер, мы совсем не евреи, а иранскоподданные... Это чистая правда. Фашисты выдали ассирийцам открытки с печатями об иранском подданстве, чтоб их с евреями не путали. Сестра теперь в Москве живет. Я с ней не разговариваю, поссорилась.
Сапожница углубляется в процесс. Очистив подошвы, вынимает откуда-то из-за спины кусок резины для набойки. Картонные стельки сыплются ей на голову.
А в дверь мастерской вваливается измученная алкоголем небритая личность в женском пальто:
— Клава, че мне делать-то?
— Возьми лопату, иди чисти.
Личность, получив орудие труда, ретируется.Одиннадцать калошОтец Клавдии Тумовны появился в России в 1914 году. В Москве он выгодно женился. Если быть до конца честным, жену он себе купил... за 60 золотых монет. Клавдия Тумовна не уверена в сумме, но с гордостью уточняет: “Раньше девки в цене были...” Ее маме при заключении сделки исполнилось 12 лет. Через некоторое время они перебрались в Смоленск. И отец занялся традиционным для российских ассирийцев сапожным ремеслом. “Выкупленная” жена родила ему одиннадцать детей. Последнего, кстати, в 52 года.
— Плакала от стыда, но аборта не сделала, — вспоминает Тумовна.
Вяземская сапожница утверждает, что была отличной дочкой. С детства крутилась возле отца. Хотя и другие таланты имелись. Например, с баяном петь. Но отцовское дело пригодилось больше. При немцах выжили благодаря резиновым калошам.
— Нет, вы мне объясните, — сапожница бросает работу. — Это зачем с немцами сейчас за руку здороваться? Зачем обниматься? Они столько людей убили! Мы Днепр по трупам переходили!
Женщина смотрит на меня с укоризной. Будто на ее глазах я целовался с фашистом. Дверь снова распахивается. Появляется очередное испитое лицо.
— Клава, у тебя шнурки есть?
— Нету! Иди отсюда, видишь, я занята.
Ассирийка равняет края набойки точильным камнем. Обмазывает сапоги клеем. Набойку греет у калорифера...
— Я фашиста от колодца отпихнула, чтобы не лез без очереди. Он меня к отцу притащил и говорит: была бы не твоя дочка — расстрелял. А потом требует: сделай мне 11 пар калош, отправлю в Германию посмеяться, в чем русские ходят. Я всю ночь резину терла. А фриц вместо денег 11 штучек сахарину отсыпал...
Когда фотограф “целится” в Тумовну, она цепенеет, как заяц перед удавом. Объектив ее гипнотизирует, завораживает. И она нервничает:
— Я вам должна заплатить? Нет? Я так не могу.
Женщина требует купить вина за ее счет. На угощение. Мы настаиваем, чтобы и она выпила с нами. Сапожница достает из хлама пластиковую рюмку. Моет ее в бидоне, трет пальцем.
— Я сто грамм выпиваю за... год. По 20 грамм на Пасху, День Победы, рождения и Новый год. И с вами... Пью как сапожник.
В мастерскую заходит женщина.
— Клава, ты боты мои побереги. Я накоплю.
— Ты пятерку мне полгода отдать не можешь.
— Клава, боты не продавай. Ходить не в чем. Вены болят...
Женщина уходит, а Тумовна быстро приклеивает набойки к сапогам. Обрезает концы и натягивает на “лапу”. Теперь у нее в руках молоток.Медные гвоздикиС 48-го года Тумовна живет в Вязьме. Она продолжила дело отца. Остальные дети разъехались. Тумовна влюбилась в местного футболиста и вышла замуж. Футболист тоже был ассирийцем. Тумовна вздыхает.
— Красавец был, из царского рода, — она извлекает книжицу, переплетенную чужой обложкой. Книжка про ассирийцев в России. На одной из фотографий изображен ассирийский царь, мужчина с геройским профилем. — У меня почти такой был, — говорит Тумовна. — Только спился... Но я свою первую любовь берегу, однолюбная я...
Клавдия Тумовна дала жизнь четырем детям. Троих из них она уже похоронила. Один сын пришел из армии облученным. Дочка утонула. Второй сын умер совсем недавно. Как и отец, из-за пристрастия к алкоголю. Тумовна на похоронах сына не была. Слегла в больницу, где у нее обнаружили диабет. Об этом она сообщает с некоторым вызовом. И добавляет. “Еще палец отрезали на ноге”. У женщины наворачиваются слезы. И, видимо, с этим связан порыв великодушия:
— Так и быть, — говорит сапожница, — медными гвоздями прошью.
Она роется в потайных ящичках. Достает банку с мелкими гвоздиками. Полуржавые стальные отодвигает в сторону. Мои сапоги удостаиваются чести. Отрывая от сердца, Тумовна забивает в каждый сапог по четырнадцать гвоздиков.
— Готово, — мрачновато заявляет сапожница. — Порвутся, заезжайте.
Предложенные деньги решительно отметает.
— Только не забудьте в Адрианы заехать. Там родственник мой ждет не дождется.
И опять хитро щурится. Когда мы уходим, в окошко стучится мальчишка-оборванец лет десяти. “Тетя, — кричит он, — дай на хлебушек!” Тумовна сначала ругается. Кидает в него ветошью. А потом дарит пацану остатки шоколадки. Той, что мы покупали на закуску...Путешествие в АдрианыТаинственный родственник живет в глухой деревне. Осенью сюда добираются исключительно на танке. В крайнем случае на тракторе. Асфальтовая дорога заканчивается в селе Юшково. В сельсовете мы находим проводника. Старушечка лет за восемьдесят соглашается вывести нас к деревне. Через липовую рощу, форсировав два ручья, мы выходим к приземистым избушкам. Останавливаемся у невысокого домика с крылечком и верандой. Выходит дородная светловолосая женщина. Узнав, в чем дело, она радостно кричит:
— Отец, к тебе из Москвы приехали!
Мы проходим в дом, в сенях темно. На лавке светятся трехлитровые банки с молоком. В комнате на высокой кровати с железной спинкой сидит дедок. Маленький, аккуратный, седой, в зеленой фуражке лесничего. Дед возбужденно лопочет:
— Эх, как же... Не подготовившись! Бабка, а ну давай скорехонько!
Из соседней комнаты появляется согбенная бабушка.
— Мундир, — командует дед в фуражке.
Женщины ворчат, суетятся. Дед уходит и возвращается преображенным человеком. Теперь в “мундире” с орденами. И молодцевато представляется.
— Рядовой Федосеев! К обороне Родины готов! Хоть сейчас в бой!!
А дочка — женщина, встречавшая нас на крыльце, — стряхивает пылинки с ордена Красной Звезды с отколотым кусочком рубина...
Рядовому Федосееву на днях исполнился 91 год. Мы садимся напротив Андрея Сергеевича. А он начинает рассказывать, как “немцы напирали, а мы их поперли”. И Днепр по трупам переходили... И глаза горят, как угольки. Старик вскакивает, хватается за палку, изображает, как они шли в рукопашный бой на Волоколамском шоссе. И словами не может описать всего, что пережил. Только и говорит:
— А немцы вроде колосков срубаются, брык — долой! Брык — долой!
Женщины накрывают стол. 90-летний боец выпивает полную рюмку самогона, откусывает чуток огурца и продолжает взахлеб рассказывать о гаубице, за которой ухаживал, как за женой, о переправе через Одер, где он получил Красную Звезду, и о Жукове, когда тот разговаривал по телефону с генералиссимусом в его, Федосеева, случайном присутствии...
— И четыре ранения, — добавляет Андрей Сергеевич.
— Три, — уточняет дочка.
— Нет, четыре. Одно в ключицу. Два осколочных под лопаткой и...
— Папа, замолчи, бесстыдник. Москве это неинтересно.
— Москве — интересно, — решительно заявляет старик и, нагнувшись ко мне, шепотом раскрывает страшную тайну. — А четвертое в левое яичко... — и тихо смеется. — Так ведь ничего. Затянулось, заросло...
Дочка, покраснев за отца, подкладывает картошки с тушенкой. А я говорю: родственница ваша, Клавдия Тумовна, просила отдать...
Федосеевы переглядываются. “А что у нас за родственница такая?” — интересуется дед...
И вот стою я, пьяный, под липами. Все ушли вперед, а я думаю: обманула нас хитрая Тумовна. Не может дед-артиллерист быть ее родственником. Иначе придется выяснять, откуда у ассирийцев голубые глаза. Видимо, заказали ей подшить деду выходную обувку. А забрать не смогли. Вот и подослала сапожница лопухов-москвичей.
Ай да бабка! Ай да лиса...
