Том Уэйтс: Консервы из фламинго

Я услышал его на концерте — и это стоило мне денег. Я слушал его долго — и это стоило мне нервов. Я слушал его до конца — и это стоило мне слез. Так я познакомился с Томом Уэйтсом.

Это было в Польше, в маленьком фестивальном городке, где он выступал в зальчике на сто мест, и там некуда было спрятаться от его душераздирающего голоса. Он сидел за расстроенным “фоно” (которое профессиональные музыканты обзывают honky-tonky pianola), словно украденным из какого-нибудь салуна на Среднем Западе. Клавиши стонали, когда он дотрагивался до них, и из-под его пальцев вылетали толстенькие мохнатые звуки, жалящие в самое сердце не хуже диких пчел Среднего Запада. Он сидел в каком-то кошмарно-нафталиновом полумраке, истыканный иголочками света, отраженными от лоснящихся боков пианино, иногда вдруг оборачиваясь в зал, чтобы картинно улыбнуться, обнажив желтые прокуренные резцы. Он словно бы сам не поспевал за своей мелодией, тормозил, сбивался, стучал по разбитому пианино, словно был одной из тысяч шестеренок какого-то режущего ржавого механизма, который вдруг смазали — и скрежет исчез, остался только ровный гул счастья. Он был, безусловно, бог и, конечно же, дьявол.

Этот любимец американских бомжей, мудрец из подворотни, не ко времени увядший побег на древе американского бандитизма — Том Уэйтс — родился в городе Помона (аналог “нашего” Бердичева) в Южной Калифорнии, где налет, ограбление, купля и продажа дурмана были возведены в высокую степень ремесла. Многие везунчики, поднявшиеся со дна той жизни (и вторично доказавшие, что они заправское дерьмо), впоследствии, если у них находились лишние деньги, открывали собственное дело — бутлегерскую лавку, контору “по производству рэкета” или увеселительное заведение с девочками. Оставшиеся — спивались и пополняли армию отщепенцев.

В стране, “где исполняются все желания”, рос мальчик — с ощущением “безнадеги” в крови... Его взлетом был — стакан виски, а падением — отсутствие оного. Он мечтал стать врачом, и на очередной день рождения родители подарили ему фонендоскоп — “фигню”, которую прижимают к груди, когда человек падает от усталости перед жизнью. Его друг принес на праздник гитару — просто поиграть. Гитара своими формами напоминала женщину. Уэйтс обнял ее и приложил фонендоскоп к ее груди. А потом тронул струну. Через широко открытые ворота звуки хлынули прямо в уши — казалось, он может разглядеть волоски на гладких черепках восьмых и четвертных нот. Иногда между ними проскальзывали мельчайшие песчинки — слышался скрип, который тут же становился частью музыки, рождавшейся в голове Тома. В какой-то Красной книге умерших мелодий он нашел скелеты древних гармоний, доисторических диссонирующих монстров секстаккордов, от которых ныли зубы и губы сами шептали: “еще”.

Он слышал, как мир делится на две части — на стоны и тишину. Он впитал их, омыл слезами отчаяния и выдохнул. Музыка стала для него всем — долгом, делом, кайфом, проклятием и наслаждением. Он перестал мечтать о карьере врача и решил стать... нет, не музыкантом... это было бы кощунством, он захотел стать могильщиком. Он захотел, чтобы спинку ему почесала костлявая рука “девочки с косой”. Он захотел испытать себя на прочность. Его запойный папаша, который на пятом году семейной жизни бросил их, ограничившись приходами несколько раз в год, как-то, находясь в сильном подпитии, рассказал сынку, что тот родился на заднем сиденье такси. А водитель за рулем был мертвый. И, возможно, его мать — вовсе не его мать, а его отец — не его отец. Эта новость была посильнее ядерной атаки Хиросимы. Том услышал в своей голове какой-то скрежет, как будто кто-то поворачивал чугунные жернова. Шум был настолько яростный — боль, гам, крик отчаяния... Наверное, он мог бы затихнуть только в дурдоме, если бы Том не заглушил его своим шумом. Он стал сочинять. Про любовь... какой он ее представил со слов папаши. “Такая странная штука на свете, для которой не нужен штамп в паспорте. Заднее сиденье автомобиля — вот залог долгой любви” — начал сочинять он слова первой песни. Песня понравилась соседу.

А потом он начал много и от души пить. Виски и сигареты сделали свое дело — через пару лет его голос сильно изменился. Как будто его долго-долго трясли, мутузили и перекатывали в жестяной банке, после чего что бы ни вылетало из его глотки — все было приправлено перчиком хрипотцы и свиста. С той поры Том называет себя “поврежденным предметом”. Любит обыгрывать эту тему на публике. Вот и на польском концерте он, хитро прищурясь, заявил: “Это всякому известно, что только дети из разрушенных семей достигают вершин в шоу-бизнесе. Шоу-бизнес — это своего рода сиротский приют для тех, у кого было несчастное детство”.

Как-то, будучи сильно подшофе, Том Уэйтс повстречал Херба Коэна — менеджера группы Фрэнка Заппы — и спросил его: “Как ты думаешь, Коэн, что с тобой будет, если у тебя родится ребенок, состоящий из одного глазного яблока?” — “Я повешусь!” — невозмутимо ответил Коэн. “Держу пари, нет. Потому что, когда он подрастет, он получит предложение стать менеджером в шоу-бизнесе”.

Коэн гомерически захохотал и предложил Тому записать его первый альбом.

Для восхождения на трон Уэйтсу понадобилось всего два года. Волевой, хитрый, наглый, он в самые короткие сроки заставил говорить о себе всю Калифорнию, а потом и Юг Штатов. Молва приписывала ему удивительные по дерзости поступки, а также тонкие до комизма аферы. Постепенно весь странный мир “дурных” голосов Америки признал его своим вождем.

По мнению сведущих журналистов, он стал некоронованным королем всех хрипунов и прощелыг этого бизнеса. А это ни много ни мало несколько тысяч человек.

Он уже почти начал верить в то, что в пьянстве есть что-то занятное и удивительно правильное. Известность неслась к нему с крейсерской скоростью.

В 1978 году он случайно попал в маленький цирк шапито, где показывали всевозможные уродства. Хитом тамошней выставки была нога Сары Бернар, плавающая “в аквариуме” с формальдегидом. Чтобы посмотреть на эту ногу, надо было заплатить восемь долларов. Уэйтс, заинтригованный, подошел поближе и нос к носу столкнулся с девушкой. Она стояла, сплющив нос о стеклянную перегородку, и наблюдала за гипнотическим парением “Сариной” ноги.

— Какая несправедливость! — воскликнул Том.

— Вы о чем? — удивилась девушка.

— О деньгах. При жизни Сара зарабатывала деньги, выступая в каких-то забегаловках и читая отрывки из Шекспира. За это ей платили максимум пяток долларов. А тут одна ее нога зарабатывает восемь долларов. И зачем она не распилила себя при жизни — получала бы неплохие деньги.

— Как вас зовут? — заинтересованно спросила девушка.

— Уэйтс, — ответил Том.

— А меня Кэтлин Бреннан. По всей видимости, вы — оптимист, раз вам нравится Сарина нога.

— Конечно, — радостно ответил Том. — В этой ноге сохранился шарм, обаяние и блеск, которых в самой актрисе уже давным-давно нет. Мне кажется, я чем-то похож на эту ногу.

— Я тоже, — ответила девушка. — Когда умру, велю порезать себя на части. Вот смотрите, — она достала из сумочки вязальную спицу и как ни в чем не бывало проткнула себе щеку. Том обалдел.

— Вы мне нравитесь, — сказал он, расплываясь в улыбке, которой мог бы позавидовать Чеширский кот.

— А вы мне нет, — отрезала Кэтлин. — Но это нормально для первого знакомства.

Так Уэйтс познакомился со своей будущей женой Кэтлин Бреннан, которая работала редактором на независимой киностудии, которой руководил Джим Джармуш. “Она может лечь на гвозди, проколоть губу вязальной спицей и попросить при этом чашечку кофе. В общем, девушка в моем вкусе”, — представил на свадьбе свою невесту жених.

В первый год замужества Кэтлин везде появлялась с повязкой на глазу. “Это мне выбил мой любимый муж”, — рассказывала она подругам.

Странную парочку боялись друзья и обожала публика. Одноглазая Кэтлин стала правой рукой Уэйтса, укротительницей “ужасных звуков”, которые она на пару с мужем приручала, а потом консервировала в банке под названием “винил”.

Уэйтс ликовал. Нога Сары Бернар в формальдегиде стала его счастливым талисманом.

Он записывал по альбому в год. А потом бродяга шоу-бизнеса решил попробовать себя в кинематографе — и как актер, и как композитор. Его первым фильмом стал “Paradise Alley” с участием Сильвестра Сталлоне. Музыка Уэйтса к фильму “One From the Heart”, которую продюсировал сам Фрэнсис Форд Коппола, была номинирована на “Оскар”.

В 70-х он распевал длинные истории из жизни городских сумасшедших. Сегодня эту музыку Том на дух не переносит. “Это то же самое, что любоваться своими детскими фотографиями, на которых ты изображен с оттопыренными ушами”, — говорит он.

Все свои нынешние песни он пишет в соавторстве с Кэтлин. “Нас нельзя разделить, — заявляет он. — Мы подпольное семейное предприятие. Папин-мамин-самогонный-аппарат. Я добытчик. Я приношу фламинго домой. Она повар. Она отрубает птичке голову. Я ощипываю перья. Она кидает птицу в воду... А потом это никто не хочет есть...”

В общем, так они и живут, делают друг другу подарки. Говорят, что Кэтлин рассказывала ему, что гениальный Бетховен, прежде чем сесть писать свою гениальную музыку, выливал себе на голову ведро холодной воды. Теперь Том делает так же.

Зато Том научил Кэтлин покупать виниловые записи их любимого глухого композитора и закапывать их под яблоневым деревом в собственном саду в Южной Калифорнии. Затем они ждут, когда над музыкальным трупиком взойдет травка. Потом раскапывают могилку и достают пластинку. Ставят ее на огонь и слушают, как трещит винил. В этот момент у них обоих рождаются гениальные мелодии и тексты.

А знаете, сколько слез влезает в чайную ложку? Том говорит, что 127 капель. Это его последнее научное открытие. Как-то ему было очень плохо. Хотелось пожалеть себя и одновременно создать что-нибудь гениальное. Тогда он достал из буфета чайную ложку — хотел вскрыть себе вены особо изощренным способом. Но только расплакался от жалости к самому себе. И вдруг его осенило. Он подставил ложку под кончик носа, скосил глаза и стал считать, сколько капель потребуется, чтобы наполнить ложечку доверху. Вышло 127.

Эта цифра магическая. Прежде чем Том окончательно превратится в музыку, он напишет еще 127 гениальных песен.

...Том закончил концерт на какой-то исступленной хриплой ноте. Будто ее выковыряли из его глотки тупым консервным ножом. Это была песенка про Алису в Стране чудес. В ней есть такие слова: “Вверху находится ад, внизу — рай. Там всегда сладко шелестит дождик, но никто не плачет. Так давайте прыгнем вслед за зайцем в нору, чтобы поскорее оказаться там, где нас нет”.

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру