Имение Линасевича было скромным. Граф жил один, без семьи, беспрестанно охотясь верхом. Другого занятия у него не было. Ружьям, собакам и лошадям графа завидовали все соседи.
Сапфир вырос великолепным охотничьим дончаком рыжей масти, высоким, более двух с половиной аршин в холке. Уже двухлеткой Сапфир покрывал марш – маршем без роздыху 6 верст. Галоп у коня был на редкость мягким – почти что линия. Порой встречный ветер рвал шапку с головы графа, а тряски – никакой.
Сделать охотничью лошадь из резвого лихого скакуна оказалось нетрудно. Сапфир быстро приучился не бояться стрельбы. Перед раздачей корма Линасевич палил по паре раз из своего «Боксера» 24-го калибра, грохавшего посильнее ружья. Сперва Сапфир боялся, нервно перебирал ногами, а потом привык. Овес и сено были наградой за послушание. Прыгал Сапфир вообще через невероятные препятствия...
В округе слава о новой лошади графа разнеслась и гремела широко на зависть всем. Больше всех завидовал сосед Линасевича, помещик Таманский, отставной казачий полковник. Гунтер Дьявол, конь Таманского, был на четыре вершка выше Сапфира. В два темпа Дьявола Сапфир был вынужден делать три.
Однажды Линасевич не удержался испортить одну из охот Таманского. Назло богатый сосед пригласил на облаву генерал-губернатора и прочих гостей, солидных и значимых.
Линасевич охотился на землях соседа в тот момент, когда собаки подняли оленя. Выскочив из-за кустов, Линасевич в несколько темпов перехватил зверя, на полном скаку приложился из своего «Боксера» и положил дичь с одной пули, на глазах всей изумленной охоты.
Взбешенный, побагровевший сосед, придя в себя от наглости графа, привстал в стременах и истошно закричал:
– Взять!!
– Возьми, коль сумеешь, – говорил своим видом Линасевич, гарцующий на коне. Граф развернул Сапфира на охоту, поднял на свечку и дал шпоры.
– Сто червонцев тому, кто возьмет, – взвизгнул опозоренный Таманский и огрел нагайкой своего Дьявола.
Холеный, лоснящийся вороной шерстью гунтер принял с места, и ветер обжег лицо Таманского. Десяток темпов, и егеря остались позади полковника. Линасевич пустил Сапфира наперерез. У опушки леса Таманский почти что настиг графа. Но именно почти, потому что вынужден был продолжить преследование уже по лесной дороге.
Таманский рвал шпорами бока Дьявола, припадая к луке, нещадно хлестал нагайкой со вшитым свинцом. Напрасно. Сапфир не знал устали. Огромное сердце его гнало свежую кровь, и маленькая лошадь не выдыхалась.
Полковник понял, что проиграл. Покрытый мылом, Дьявол, несмотря на «красноречие» нагайки, сбавил темп. Таманский стянул с плеча ружье. Линасевич услышал, как картечь дуплетом просвистела над его головой.
«Мимо», – подумал граф и осадил Сапфира. «Попал!», – догадался полковник и в три темпа был у лошади графа, безжизненно припавшего к луке...
Сабельный удар был гордостью уланского ротмистра. Нагайка в его жилистых руках была не менее грозным оружием. Первый удар ее сломал Таманскому кисть руки. Полковник выронил ружье. Вторым ударом Таманский был сбит с лошади.
Егеря не догнали ротмистра. Дав по паре выстрелов, они бросились подымать с земли безжизненно лежавшего барина. В тот же день Таманский нашел силы уехать за границу.
Американская лошадь была странным результатом скрещивания совершенно неподходящих для того пород, единственный в своем роде экземпляр, совершенно неинтересный для селекционера, но подходящий для тотализатора.
Стояла чудесная осень. Ранняя осень особенно хороша своими утренниками. Граф выехал в поля до рассвета. Утро еще крепко застилало туманом готовящуюся к зимнему сну землю. Сапфир ступал твердо и упруго. Годы не сказались на нем. Только в черных как смоль гриве и хвосте сверкали искры серебра.
Граф едва не наскочил на Таманского. Американская лошадь была не на четыре вершка, а, казалось, в полтора раза больше Сапфира.
Таманский, одетый в клетчатые бриджи и редингот, ехидно улыбался. Из-за пояса его торчала шоколадного цвета рукоятка «Кольта»...
Американская лошадь не проиграла еще ни одной скачки. И так не высокий, Сапфир совсем уменьшился на фоне машины, состоявшей из мускулов и сухожилий.
Они приняли одновременно. Граф не тронул коня ни шпорами, ни нагайкой, почти отпустил повод.
Американец и Сапфир шли голова в голову. На четыре темпа американца дончак был вынужден давать все семь. Пыль и грязь летели из-под копыт. На шестой версте Таманский вынул из голенища обрезок стального троса. Зубчатые репейки ковбойских шпор рвали бока лошади. Обезумев, она несла. Сапфир слышал, как захлебывается в кровавой пене американец, но чувствовал, что выдыхается и сам...
Сапфир пошел на обгон только на 16 версте, когда что-то лопнуло в легком и кровь сладкой струей утолила жажду.
На 21 версте гонки узкая река перерезала поле. Мост с провалившимися жердинами настила не внушал доверия. Всадники пустили коней по сжатой стерне. Полковнику казалось, что он достиг своего: заманил соседа на свои земли, которые знал превосходно. Но просчитался: Линасевич постоянно выезжал в отсутствие соседа в его владения и знал все особенности возможной трассы.
В прыжок Сапфир вложил тот остаток сил, наличие которого отделяет понятие жизни от смерти. Он знал, что это его последний прыжок. Последний и, вместе с тем, победный. Он знал наверняка, что американец не возьмет препятствия: Таманский весил слишком много, Линасевич же за последние годы стал еще суше и жилистей... Вдобавок, американец катастрофически заходил на препятствие с левой ноги.
Сапфир оказался прав. Перевернувшись через голову, американец грузно шлепнулся на противоположный берег. Упав на спину, он подмял под себя Таманского. Лука мексиканского седла выдавила ему внутренности. Перевалившись на бок, лошадь тем же седлом раздавила полковнику грудную клетку. Таманский умер сразу.
Пройдя несколько шагов, Сапфир позволил графу спрыгнуть и замер на месте. Сапфир не хотел падать...
Граф обнял упругую, всю в мыле шею Сапфира. Погладил так нежно, как, верно, не гладят друг друга люди. Лошади не понимают такой ласки. Но Сапфир был особенной лошадью.
Сапфир упал. Лежа на сухой стерне, он казался еще меньше и походил на подстреленного оленя. Лиловый глаз его, еще живой, не сводил внимательного взгляда с хозяина...
Граф достал револьвер. Он знал, что Сапфир будет мучиться долго, но никак не мог решиться...
Линасевич взвел курок. Услышав знакомый с детства звук, Сапфир закрыл глаза. Чтобы не смущать хозяина. А потом улыбнулся. Как улыбаются только лошади и дети. Когда спят...
Граф вложил ствол в ухо Сапфира. Сапфир понял: больно не будет. Граф никогда не делал больно. Сапфир вспомнил затерявшееся в глубине памяти детство. В зеленой леваде росла сладкая сочная трава. Кровь, застывавшая в горле, напомнила молоко матери, породистой кобылы из купеческих конюшен...
Линасевич спустил курок. Сапфир не шевельнулся. Американская лошадь умирала мучительно. Граф добил ее двумя выстрелами...
Машинально переставляя ноги, граф зашагал к усадьбе. Вставало еще теплое сентябрьское солнце. Оно рассеяло туман и нежно, по-осеннему ласкало последними лучами слабо согреваемую землю. Стояла солнечная осень 1914 года.
После гибели Сапфира граф не садился на лошадь. В пехоту старого улана взяли охотно. Семеновский полк в первые же дни войны нес колоссальные потери.
Когда сигнальная ракета подтвердила полученный по телефону приказ атаковать, граф вскочил на бруствер, легко, по-кавалерийски выхватил шашку и как-то спокойно и буднично скомандовал: «За мной!» Немцы ударили изо всех орудий. Ружейный огонь нашпиговал воздух свинцом. Захлебываясь, трещали десятки пулеметов. Граф был неплохим спортсменом, и солдаты едва поспевали за ним. Пуля сорвала с головы капитана фуражку. Две другие пробили полу его мундира.
Ободренные храбростью командира, солдаты не замечали свистевшей смерти, взрывов и пороховой гари. Ни у кого не было мысли залечь или отступить. Семеновский полк кровью и смертью смывал с себя позор возложенных на него в 1905 году полицейских функций.
До бруствера оставалось не более 50 саженей, когда пуля ударила Линасевича в живот. Штабс-капитан заставил себя не чувствовать боли. 50 оставшихся саженей надо было преодолеть во что бы то ни стало.
С раздробленным разрывной пулей плечом, простреленный 4 раза навылет, граф добежал до заветного окопа. Солдат в железной каске наставил свой «Маузер», но граф увернулся от выстрела, и лезвие его кавказской шашки развалило каску пополам.
Теряя сознание, Линасевич различил, как стрельба сменилась лязгом железа, хрустом разрезаемого мяса, предсмертными криками и прочими звуками штыкового боя, кипевшего в окопе. Подкрепление вовремя подоспело на помощь поредевшей роте. Траншея была отбита.
Черные от порохового дыма, грязи и крови офицеры и солдаты обступили Линасевича. С трудом верилось, что простреленный пятью пулями человек мог преодолеть бегом такое расстояние, увлекая за собою солдат.
Граф не хотел умирать. Усилием воли он заставил себя открыть глаза. Сердце, разорванное никелевой оболочкой пули, не билось, но граф жил. Угасающим взглядом он осмотрел солдат, окружавших его, и взглянул на небо. Рваные облака, окрашенные ранним осенним закатом, напоминали лиловый цвет глаз Сапфира. Перед тем как умереть, граф улыбнулся. Счастливой улыбкой, какой улыбаются только лошади и дети. Когда спят...
