И мы зашли в пивную.
Нам принесли железные кружки. Отцу с темным “Гиннессом”, а мне с ирландским элем. Отец торжественно выпил.
— Однажды я бросил твою маму и не жил в семье девять месяцев.
Это было сообщение!
— Ты не помнишь, — сказал отец, — ты был еще семечкой... на маминой грядке.
Он с нежностью посмотрел на меня.
— Поэтому и вырос таким нервным и глупым, что родители не жили вместе. Моя вина. Простишь?
Я его простил.
Это случилось, когда в нашей стране еще не было йогуртов. За разбавленным пивом выстраивались печальные очереди. И мы жили довольно скромно. Мои братья, например, получали одно яблоко в день... Отец работал в институте, а мама в издательстве. Она печатала тексты для цветной металлургии. Кстати, родители умыкнули пишущую машинку, когда издательство развалилось. Теперь я строчу на ней эту заметку.
Несмотря на очевидную бедность, мои родители купили дачу. Большой старый дом в Ивановской области с двумя большими комнатами и одной маленькой, холодной. 1 июня 1985 года семью привезли в деревню. Дом всем понравился, кроме мамы. Она как чувствовала.
В деревне было всего две улицы. На перекрестке стоял магазин, выкрашенный в белый цвет. Магазин запирали на длинную ржавую щеколду с надписью “Пива нет”, а ниже: “Завхоз Гладов — вор и гаденыш”. Отец говорит, колхоз к этому времени загибался.
В соседних с нашим домах жили семьи механизаторов. И Верка Тихонова. Заслуженная доярка, председательша и по совместительству вдова директора колхоза. Ее благоверный надорвался за два года до описываемых событий. Хлебнул политуры с братанами. Слепил четыре снежные бабы во дворе. И мгновенно умер. Сильный был человек.
Верка ругалась матом хуже нашего эпилептика-дворника. Дралась с мужиками на цепях. Употребляла спирт с клюквой. И все же, по описаниям, являлась очень привлекательной женщиной.
Отец говорит, Верка была гладкая, как стакан.
Крепкая, наглая баба с розовой кожей, венками на ногах, тракторными бедрами и пудовыми грудями в сатиновом лифчике. От нее за десять метров несло “Красной Москвой”. А руки пахли молоком и еще чем-то теплым, шершавым, большим и мягким, как коровье вымя.
К Тихоновой Верке в деревне относились двояко. За наглость не любили, за прямодушие побаивались. В деревне грабили дома, где еще оставались иконы. Все были уверены, что по ее наводке. Главой сельсовета ее выбрали случайно. За время ее правления магазин открывался лишь дважды. Торговал исключительно рыбными консервами и пыточной лентой для мух. Верку быстро отстранили. Доярка надела шелковое китайское платье и уехала в город. Она вернулась через месяц в шикарном кабриолете с лысым горцем за рулем. Горец вытащил Верку за шиворот, отряхнул задравшуюся юбку и столкнул с дороги. Верка, сгорбившись, поплелась домой.
Но это все частности. Мой отец их очень любит. Он еще долго про местную природу рассказывает и географическое положение. Это я опускаю...
Мы стали жить в деревне. А Верка, значит, напротив. Через забор. Даже когда мы поставили новую изгородь, от ее глаз скрыться не удалось. У нее было очень высокое крыльцо. И она видела, что происходит в нашем дворе. Соседи ходили к нам за водой. У нас на участке был колодец. И Верка, конечно, тоже. А еще она приходила советовать, как ухаживать за клубникой. Короче, вела себя естественно. Влезала, куда ее не просят. Мои родители терпели ее из-за своей интеллигентности.
Хорошо, что те времена кончились и интеллигенты, кажется, тоже.
Теперь о главном.
— А ты, Леха, красавец, спортсмен с мокрой жопой.
Отец мой виду не подал и говорит:
— Присоединяйтесь, Вера Сергеевна, закаливание укрепляет сердечную мышцу.
— Я не могу, — отвечает Верка, — у меня дети не жравши.
Не поняли они друг друга. А через несколько дней мама уехала к беременной родственнице в Моршанск. Это ее и сгубило. Вернее, это сгубило отца. Братьев моих сослали в пионерские лагеря. Он остался один. А без мамы он тоскливый, нудный и жалкий. Это я по себе знаю.
— Теперь спроси меня, — говорит отец, — зачем я поперся в деревню?
— Зачем ты поперся в деревню? — спрашиваю.
— Честно, по-мужски, — говорит отец, — живет внутри мужчин гадкий червячище. Надо, не надо — он вылезает и шепчет: ты съезди, развейся на природе, отдохни... А то, что баба с катастрофическими грудями, то не страшно. Обойдется как-нибудь. Может, ее и не будет. А если будет, отлично. Сядешь, чаю попьешь, разговоришься, тоску рассеешь. Ведь с женщиной всегда легче одиночество переносить. Кстати, и сарай поправить не мешает. Хоть и руки у тебя растут не из того места, чтобы сараи чинить, но за домом следить надо. Не дай бог, соседи-цыгане яблони пообрывают. Вот такая скотина этот червяк. И собирается мужик за двести километров яблоки сторожить, точно зная, что едет на бабу взглянуть и привлечь ее к рассеиванию своей тоски. Будто и в Москве таких найти нельзя?! В Москве неудобно, соседи, пересуды, а здесь оперативный простор...
И мой отец вернулся в деревню. Сел у подоконника, бумажки разложил, пишет... А сам ждет. Что там за домом? Калитка скрипнет, хлопнет дверь на пружине, половицы в коридоре заноют, шаги остановятся у первой комнаты... Дверь глухо свистнет, обтирая ватником косяк. Кто-то шаркает. Плешивая голова выглядывает из щели... Что надо, Захарыч? Налить? Да брось ты. Жена подчистую увезла. Честное пионерское. Иди, иди, не до тебя... Видишь, научной деятельностью занимаюсь. Завтра приходи, как обещал, веранду ровнять...
А потом выходит отец на улицу. Сумерки. У колодца стоит Верка Тихонова в шелковом платье. Развевается по ветру, как флаг нежности. Она, тоже дура, — четвертый раз за день к колодцу заявляется с ведром. В шелковом цветном кошмаре...
Что дальше говорить, и так ясно. Схватил отец Верку и потащил в баню. Или Верка сгребла отца шершавыми лапищами и уволокла подальше от комаров и чужих глаз.
А мамочка моя проснулась вдруг в Моршанске от испуга и заплакала, как маленький ребенок...
Отец не помнит.
— В тумане, — говорит. — Но весь день у меня был занят. Просыпался, растапливал “финку”, носил воду и готовил завтрак.
Доярка Тихонова уходила на ферму еще затемно. Отец неспешно завтракал, писал и тосковал...
— Как это тосковал? — спрашиваю.
— Все о ней думал, когда вернется...
Он слушал улицу. Как гуляет ветер или на веранде бормочет дождь. И как вода рушится на землю, ударяясь о неубранные кирпичные осколки...
Потом он обедал жареной картошкой. Ел прямо из сковородки, соскребая с донышка шкварки. Иногда обедать приходила любимая доярка. Отец угощал ее. Они пропускали по рюмочке. Верка уходила к своим детям, а отец шел гулять. Или лежал на кровати, уткнувшись в заплаканное окошко. Было ему уютно, горько, жалко себя и необыкновенно хорошо. Он молчал целыми днями. Тишина в доме нарушалась только его шагами, или скворчанием печки, или ерзаньем двери, или звуками с улицы. Но они, казалось, вот-вот замрут. И не замирали.
Гулять отец ходил в лес и на хутор. Бродил, пока окончательно не темнело и лужи на дорогах не становились черными. Возвращался через ферму. Высматривал Тихонову. Затем приходил домой и читал под высокой лампой. Эту лампу моя бабушка привезла из эвакуации в 1944 году. Из самих Чебоксар. Лампа была одним из самых первых воспоминаний отца о детстве. В полдесятого приходила доярка Тихонова...
Отца пытались образумить. К нему приезжали делегации родственников, сослуживцев... Приходил участковый милиционер. Все уговаривали вернуться в семью, на работу, в Москву. Мой отец проявил удивительную стойкость духа. Он не поддался на уговоры и призывы к благоразумию. А местный Анискин расстался с отцом в уверенности, что тот правильный мужик. Они крепко выпили под Веркино сало. Так продолжалось лето, осень и всю зиму. В деревне к нему привыкли. Как привыкли к чудесам почтальонши Кулечкиной. Та при живом муже раз в два года рожала младенцев то с цыганской, то калмыцкой, то уйгурской внешностью. А последний раз родила настоящего монгола. Ей по роду деятельности приходилось много ходить по окрестностям. А кто у нас в окрестностях только не живет... Мужик у Кулечкиной был темный и доверчивый. Кулечкина объясняла ему столь странную закономерность рождаемости... уникальной структурой ее женского организма. “У моей бабы п... международная...” — пел Кулечкин, когда напивался...
— Привет, — сказал мой отец.
— Здрасьте, — сказала девочка.
— Ты что ж, одна? — спросил отец.
— Одна, — ответила девочка, продолжая макать шарф в озеро.
— А где твои родители?
— Нет у меня родителей, — просто сказала девочка, втягивая носом сопли.
— Что ж, ни папы, ни мамы?
— Ни папы, ни мамы.
— Зачем ты меня обманываешь, девочка? — назидательно поинтересовался отец. — Я знаю твоих родителей, — он задумался и добавил совсем уверенно: — Они у тебя есть.
Девочка внимательно посмотрела на дядю хитрыми миндалинами и промолвила:
— Но здесь-то их нету. Вот сейчас...
Отец не нашел, что сказать. Почувствовал себя идиотом. Отвернулся и пошел по своим делам.
Он решил сходить в Трудовское, деревню в семи километрах от нашей. Деревня на зиму вымирала. Жильцы-москвичи появлялись здесь не раньше конца апреля. Но он шел, чтобы убить день. Идти было трудно, и чем дальше, тем противнее. Отец устал, завяз в рыхлом, зернистом снегу. Натоптанная зимой тропинка то и дело обманывала. Проваливалась или наоборот — вылезала под ноги обледенелыми кочками. Пройдя больше половины дороги, отец остановился, перевел дух и огляделся. Лес потерял зимнюю красоту. Деревья стояли черные. Серое небо было похоже на мокрую бумагу. Которая рвется от любого неосторожного движения и превращается в бесполезные лохмотья. “Зачем я туда иду? — подумал отец с искренним удивлением. — Зачем оно мне надо?” И, разозлившись, огласил лес:
— Идиот!
— Ты просто кретин, — негромко, но внятно ответило эхо.
У него закружилась голова. Отец упал, потерял сапог. Больно заныло колено, ударившееся о сухой ледяной камешек. И тут он вспомнил: “Нет у меня родителей... Ни папы, ни мамы...”
Отца охватил суеверный ужас. Он решил, что это знак с небес. Дурное предзнаменование. С детьми что-то не так! Заболели! В аварию попали! Умерли!!
Мучимый предчувствиями, он бежал домой, не останавливаясь. Сердце прыгало, как шарик...
Доярка Тихонова гладила спальные простыни. Когда отец увидел белье, ему стало стыдно.
— Ты зачем их гладишь? — глупо поинтересовался он.
— Чтобы гладенькие были, — с удовольствием сказала доярка Тихонова
— Немедленно! — заорал отец, теряя рассудок. — Немедленно выбрось их, чтоб глаза мои их не видели!!!
Верка застыла с утюгом в руках. Утюг шипел и отплевывался.
— Домой мне пора, — промямлил отец извиняющимся голосом.
Доярка все поняла. Опустила утюг и сказала:
— Засиделся ты. Давно своей говенной Москвы не видел. Озверел.
Отец молча собрал вещи и ушел. А Вера Сергеевна гладила белье до поздней ночи.
— Я добрался в Москву только под утро, — говорит отец. — Никто не умер. Не заболел. Теща меня за порог не пустила.
— Почему? — спрашиваю.
— Мама тебя рожала...
В пивной погасили светильники в зеленых канделябрах. На пол высыпали бочку свежих древесных стружек. Семейная тайна перестала быть тайной. Кажется, я действительно повзрослел.
Жаль.
Отец смотрит на меня виноватыми глазами. Терпеть не могу, когда он так делает. Не нужны мне его извинения. Я его все равно люблю. Но...
— Почему ты с ней жил? — спрашиваю.
Отец поджимает губы.
— Твоя мама за всю жизнь сказала мне, что я настоящий мужчина, четырнадцать раз...
— А Вера Сергеевна?
— А Вера Сергеевна говорила об этом каждую ночь...
