Анна Андреевна Ахматова отказывала Антону Павловичу Чехову в поэтичности, не пожелала замечать лирическую струну, тревожно звучащую во всех его пьесах. Поэт Анатолий Найман так объясняет эту несправедливую категоричность ААА: “Быт, изображенный Чеховым, — это реальный быт “чужих, грубых и грязных городов”, большую часть детства и юности окружавший и угнетавший Аню Горенко, который Анна Ахматова вытеснила не только из биографии, но и из сознания херсонским черноморским привольем и царскосельским великолепием”.
Найман цитирует строки из доверительных писем девушки Ани Горенко: “Я кончила жить, еще не начиная. Это грустно, но это так”. Сколько чеховских героинь могли бы этими словами выразить свое душевное состояние!
Мы все — дети разоренной провинции! Она рядом — даже не на окраинах Москвы. Проедем от Курского на трамвае минут десять, поглядим в окошко, потом выйдем на “Доброслободской” — и налево, к театру “Сопричастность”. Он приютился в разоренном доме с выбитыми окнами. Московское правительство помогло все починить и залатать. В этом маленьком театре поддерживается дух студийного искусства. Говорят негромко, доверительно — так беседуют с близкими. Крошечный зрительный зал от сцены не отделяет ни пространство, ни высота — все на одном уровне.
Художественный руководитель театра Игорь Михайлович Сиренко поставил “Вишневый сад” без декораций. Ему ценнее — слово, взгляд, погруженный в себя и в зал, — живой контакт с людьми.
Усилен звуковой ряд спектакля. В нем больше музыки. Балетмейстер, лауреат международных конкурсов, Валентин Манохин ностальгически воспроизвел пластику забытого дворянского бытия, усилил жесткую поступь тех, кто скоро раздавит не только владельцев вишневого сада, но и пришедших им на смену лопахиных. Молодой лакей Яша в трактовке Александра Батрака — мощный, лобастый бык с плотно схваченным хвостом волос — уже не лакействует. Это абсолютно новый характер. У него грубая, безжалостная хватка собственника.
А потому самым пугающим и символическим звуком в постановке Сиренко стали не удары топора, вырубающего вишневый сад, а какое-то мощное падение — оно похлеще и громче, чем “падающая в шахте бадья”. Пришел безжалостный век взрывов.
38-летнюю Любовь Андреевну Раневскую играет ее ровесница Мария Зимина. В равном соотношении она носит в себе и этот погибающий сад, и разрушающийся дом, и неустроенность судьбы, и жалость к себе, и необъяснимую привязанность к парижскому любовнику, обобравшему ее. Неприкаянная и грешная душа Раневской сеет вокруг себя соблазн. Отравлен влюбленностью в нее Ермолай Лопахин. Владимир Михайлов в последнем монологе Ермолая Алексеевича эмоционально усиливает не самодовольство нового владельца имения. В его крике — “милая моя, несчастная моя!” — прорвалось наружу долго скрываемое отчаяние: для него теперь закрылась всякая возможность, хотя бы платонического, обожания этой красивой женщины.
Анна Вознесенская в роли Вари создает очень распространенный тип русской девушки, у которой долг и обязанности подавили женственность. Она тоже “кончила жить, не начиная”. Скучная, скорбная спутница Лопахину совсем не нужна.
В “Сопричастности” играют не старину. Герои носят модные ныне одежды, нашу повседневную обувь (художник по костюмам Ольга Кулагина). На сцене — близкие люди, все говорят, но не слышат друг друга. Все крепче укореняется душевная глухота на нашем житейском театре. Нынче правящей философией стала беспощадность. Лакей Яша оформил свое отвращение к старику Фирсу по-современному грубо: “Надоел ты, дед, хоть бы ты подох”. Кстати, это вожделенная идея современных деятелей: чем больше заколотят надоевших Фирсов, тем спокойнее будет этим разжиревшим главначпупсам.
К счастью, не все безнадежно в нашем датском королевстве. На премьеру “Вишневого сада” приехали ученики школы №473. Директор и учительница литературы Нина Александровна своей волей объявила день театра и привезла ребят — с 8-го по 11-й классы. С восприятием и пониманием Чехова у них все в порядке. Тому свидетельство — сопереживание и цветы актерам и режиссеру.
