Становится модным сравнивать судьбу российских реформ с реформами аргентинскими.
Поводов – множество: и специфика взаимоотношений обеих стран с международным сообществом – перепады от любви до ненависти, и попытка в свое время спастись от августовского кризиса 1998 года по рецептам знаменитого аргентинца Доминго Кавалло, продекларированная несостоявшимся правительством Виктора Черномырдина – Бориса Федорова, и, главное, игра на неуверенности в завтрашнем дне (особенно если сегодняшний хотя бы немного лучше вчерашнего).
А главное, аргентинский кризис 2001–2002 годов – это превосходный повод поквитаться для сотен и тысяч «героев вчерашних дней»: советских экономистов, несостоявшихся гуру новой власти, всех тех, кому за эти годы надоели постоянные ссылки на преимущества либерального опыта, будь то чилийский, польский, западногерманский или аргентинский. Ибо главный вывод из аргентинской катастрофы – это необходимость немедленно отказаться от «радикально-либерального курса» экономической команды президента (будь то курс Егора Гайдара, Анатолия Чубайса или Германа Грефа).
Вывод простой и удобный. Только вот совсем нелогичный.
Яблоко Евы
Между Россией и Аргентиной, конечно же, есть большое внутреннее сходство. И это сходство состоит в непропорционально большом весе самых примитивных популистских настроений в структуре национального общественного сознания.
Россия, так и не выведенная Петром Столыпиным за пределы общинной психологии, пережила 70 лет параноидального коммунистического коллективизма, при котором в уголовном кодексе существовал такой состав преступления — «частное предпринимательство». Что же касается Аргентины, то там все было, конечно же, намного легче — но лишь в той степени, в какой аргентинское танго веселее мрачной мелодии «Вы жертвою пали в борьбе роковой»… Потому что энергии и в «Жертве», и в танго было поровну. С полной самоотдачей погружались и аргентинцы, и русские в такие взаимоотношения между властью и обществом, когда главным событием становится снижение цен (от щедрот товарища Сталина) или массовая раздача подачек (от щедрот Евы Перон).
Главное сходство между Россией и Аргентиной – в умонастроении элит. При всей своей видимой непохожести и коммунисты, и перонисты десятилетиями развращали свой народ и развращались сами, привыкая к социальной безответственности и языческому культу «общества» («народа», «нации»). Отношение к идолу по имени «народ» было именно языческим: его надо задабривать жертвенным мясом, а если что не так – то можно и высечь.
При этом формируются совершенно незыблемые стереотипы строгости и, напротив, послаблений: в одном случае провозглашаемый аскетизм сопровождается жестокостями и удушением свободы, во втором – свобода прежде всего осознается как свобода от ограничений закона, свобода воровать и проказничать (раз уж раньше все привыкли считать свободу преступлением).
Аргентинская элита выступала под маркой популистской авторитарной диктатуры генерала Хуана Перона, потом взяла на вооружение методы гораздо более грубой военно-полицейской диктатуры, затем – вернула престарелого Перона к власти уже как народного заступника и ультрадемократа, после этого – вляпалась в одну из самых жестоких в истории Латинской Америки военных хунт, сместила эту хунту и избрала демократического президента-перониста арабского происхождения. Но карнавальное разностилье, перепады от произвола и жестокости до анархии – все это оставалось в рамках неуважительного заигрывания с населением, взаимного жульничества народа и власти, любви-ненависти, веры-разочарования. И никогда не превращалось в скучную жизнь по правилам.
Эксперимент под названием «ультралиберальная Аргентина», казалось бы, ничем не отличался от аналогичных экспериментов в соседних и дальних странах. Как и в Чили (Аугусто Пиночет – «чикагские мальчики»), и в Польше (Лех Валенса – Лешек Бальцерович), и в Чехии (Вацлав Гавел – Вацлав Клаус), отец аргентинских реформ Доминго Кавалло, действуя под политическим прикрытием популярнейшего президента-перониста Карлоса Менема, ввел жесткую привязку местной валюты к доллару, ограничил социальные расходы. Легендарная аргентинская инфляция (по поводу которой в Буэнос-Айресе ходил такой анекдот-быль: садясь в такси, нужно договариваться о плате в момент посадки, а расплачиваться в момент высадки – очень выгодно, ведь за время поездки цена успевает сильно вырасти) вдруг окончилась, экономика зашевелилась, а МВФ записал Аргентину в свои любимцы.
Правда (как выясняется теперь), «ультралиберальные» реформы происходили только в тонком слое: либералы формировали принципы экономической политики, банки меняли песо на доллары один к одному. А вот вся толща государственного аппарата осталась в основном перонистской и на сто процентов популистской.
И в результате политико-экономическая постройка под названием «Аргентина» предстала чем-то опасным и несуразным: «по краям» – хрупкие, но совершенно негибкие стенки из псевдолиберальных принципов, внутри же – не укрощенная и только прибавившая в своем рвении популистская вольница. Возникает вопрос, вернее, два вопроса: где здесь «поражение либеральных принципов»? и – такое могло ли не рвануть?
Такое скучное танго
Нет, аргентинский взрыв никак не тянет на доказательство несостоятельности «пресловутых рецептов МВФ». Более того – были бы «глобалисты» чуть менее политкорректны и лояльны своим креатурам, они давно бы могли сделать из аргентинского кризиса яркий и убедительный пропагандистский аргумент в пользу ультралиберализма. Потому что глупо обвинять слона в отсутствии рогов, даже если на его клетке на чистом глобальном английском написано «буйвол».
И в этом плане судьба России действительно очень сходна с судьбой Аргентины. Долгое время пресловутые «свободная Россия» и «шоковые реформы Гайдара» оставались пропагандистскими штампами. Россия не была свободной, реформы Гайдара – шоковыми.
Действительно радикальные, неслыханные в истории России по масштабу преобразования затронули основы политической, экономической и повседневной жизни людей. Однако социально-психологическая структура пресловутого «человеческого материала» российских реформ осталась неизменной.
Не сумев организовать кадровой революции, которая соответствовала бы по своему масштабу политическим и экономическим переменам, российские реформаторы вынуждены были опираться на партийно-советский кадровый резерв, на людей, не имеющих представления ни о каких технологиях власти и управления, кроме коммунистических. И это трудно поставить им в вину: в отличие от стран Восточной Европы и Латинской Америки, Россия так долго находилась под пятой патерналистской власти, что навык самостоятельного, ответственного существования был практически утрачен во всех слоях общества.
Соответственно, и размах «либерального беспредела» – глубоко популистского, коммунистического по сути – оказался в России вполне сравним с аргентинским. Причем зачастую реформаторы были абсолютно всерьез убеждены в своем священном, как частная собственность, праве хапать без конца и без краю, наивно отождествляя уровень достигнутой обществом свободы с собственным правом конвертировать свою причастность к этой свободе в огромные гонорары.
Однако между Россией и Аргентиной – зияющий провал. И провал этот – в размере того скачка, который пришлось сделать двум странам в ходе модернизации…
Преобразования в Аргентине были попыткой вдохнуть новую энергию в затхлый, неэффективный, полуразложившийся и коррумпированный популистский капитализм. То есть в систему власти и хозяйствования, когда навыки свободной жизни испорчены, опошлены, но никогда окончательно не пресекались. Поэтому то, что сделал Доминго Кавалло «под крышей» президента Менема, было всего лишь попыткой косметического ремонта. Социальная база аргентинской системы существования осталась без изменений. И очень скоро спровоцированный жесткими экономическими мерами временный подъем окончился пшиком – а вслед за пшиком последовал взрыв.
Все внешние признаки сходства с аргентинской опереткой – это всего лишь внешние признаки. В отличие от Аргентины, где те же левые популисты-перонисты сменяют у власти их противников – леволиберальных «гражданских радикалов», – в России за десять лет в корне меняются настроения и навыки самоорганизации в сердцевине региональной экономической элиты. В стране многовековой круговой поруки возрождается – пока в искаженном виде – личная ответственность; либеральные экономисты, генералы, хозяева небольших фабрик и заводов, новоявленные олигархи – все вовлекаются в лихорадочный, такой типичный для России петровских времен ритм «народной стройки». Слишком большое число людей оказывается вовлеченным в труд. Слишком большое, чтобы можно было позволить Аргентине заплакать по нашей общей судьбе.
