Затерявшийся в Москве

  Этого литератора давно забыли. Он был современником Михаила Булгакова, Юрия Олеши, Валентина Катаева, Бориса Пильняка. И самое интересное заключалось в том, что в те времена у определенной, весьма значительной категории читателей он был гораздо популярнее.
     Звали его Глеб Алексеев. Он писал московские криминальные истории, тем более что развеселое время нэпа давало ему для этого богатейшую почву.
     Его романы о тайнах библиотеки Ивана Грозного, о таинственных кубках Василия Шуйского, якобы найденных в двадцатые годы, вызывали у читателей острый интерес.
     Как я выяснил, Глеб Алексеев был знатоком преступного мира Москвы. Но интересовался он не просто налетчиками и взломщиками: его привлекали убийцы и грабители из так называемого столичного света.
     Он часто печатал романы с продолжением в тогдашних многочисленных газетах и журналах.
     Не так давно мне попался пожелтевший и затертый номер “Киножурнала”, в котором Алексеев рассказывал о кровавых приключениях красавицы актрисы, нашедшей камни из самой шапки Мономаха.
     В конце своей леденящей душу истории автор сделал небольшую ремарку. Он отметил, что хотя в основе романа лежат подлинные события, но частично история придуманная. Шапка Мономаха надежно хранится там, где ей и надлежит быть, но описанные им камни были извлечены из другого ювелирного изделия, которое носила на голове одна из жен эмира Бухарского.
     Когда доблестные воины легендарной Первой конной настигли один из караванов уходящего в Персию эмира, многие ценности оказались в Москве.
     Алексеев в своем романе описывал, какие существуют пересечения подземных энергетических слоев, и доказывал, что Москва лежит в черном поясе, где может затеряться все что угодно.
     Вот, значит, какая аура у города, в котором мы живем.
     Я никогда не верил ни в какие черные пояса, но, давно занимаясь криминальной Москвой, могу сказать: несмотря на невероятную милицейскую и чекистскую бдительность, постоянные проверки документов в ресторанах, на танцплощадках, просто на улицах, в Москве ускользали от сурового ока властей люди весьма интересные для душевной беседы со следователем.
     Особенно сильно чувствовалось это в послевоенное десятилетие.
     По городам и весям ходило привезенное с фронта оружие, у некоторых людей оказывались огромные суммы денег, лихие ребята привозили в Москву кучи колец, браслетов, серег.
     На Тишинском и Перовском рынках можно было купить абсолютно все, были бы деньги.
     После реформы 47-го года московский черный рынок получил нокаутирующий удар и стал понемногу сходить на нет.
     Но оставалось главное, имевшее цену при любом изменении денежных отношений, — золото, камни и часы.
     Это, как всегда, оставалось основой подпольного бизнеса.
     В пятидесятые годы, когда наша компания заняла достаточно твердые позиции на московском Бродвее, потому что в любых сложных обстоятельствах мы могли дать отпор кому угодно, мне и моим друзьям приходилось сталкиваться с “аристократией” столичного дна.
     Это были не воры и не налетчики. Нет. Эти люди прекрасно одевались и вполне легально, как нам казалось, проживали в столице.
     Не помню, кто написал, что война быстро старит людей. Писатель имел в виду, конечно, своих друзей-фронтовиков. Но и мы, военные мальчишки, взрослели значительно быстрее.
     Общее горе, смерть близких на фронте, постоянное недоедание и походы в кино, которые заканчивались кровавыми драками с тишинскими огольцами, делали нас злее, а потому и старше.
     Так что в свои восемнадцать мы на улице Горького вполне могли постоять за себя, к тому же половина ребят из нашей компании была боксерами, и весьма неплохими.
     Конечно, к нам сначала относились немного покровительственно, пока дело не доходило до драки.
     За несколько месяцев своей “светской” жизни я познакомился со знаменитыми московскими шпилевыми, ездил на “мельницы”, которые потом стали называть “катранами”, чтобы прикрыть, если понадобится, знакомых катал.
     Оговорюсь сразу: делал я это не за мороженое и конфетные фантики.
     Передо мной чуть распахнулась дверь таинственного мира Столешникова переулка. Входить туда дальше было небезопасно.
     Мы знали в лицо знаменитых золотишников, черных ювелиров, известных фармазонщиков и кидал. Знали, раскланивались при встрече, и не более того.
     Вся эта бражка обожала летними вечерами пройтись по аллеям сада “Эрмитаж”, со времен нэпа пользующегося в определенных московских кругах славой самого светского места.
     Однажды мы сидели в ресторане, на веранде, вчетвером, и к нам подошел весьма элегантный симпатичный парень лет двадцати пяти.
     — Добрый вечер, — вежливо сказал он.
     Мы не менее вежливо поздоровались, но все же напряглись. Правда, парень был совсем не похож на опера.
     — Вы друг Бори Месхи? — обратился он ко мне.
     — Предположим, — неопределенно ответил я.
     У моего друга Бори, которого все в Москве знали под именем Бондо, всегда хватало проблем.
     — Да нет, вы не подумайте ничего плохого. Мы с Бондо добрые приятели.
     — Сколько не хватает? — сообразил сразу Трынов, чемпион Москвы по боксу. Он решил, что у приятного парня нет денег заплатить за столик.
     — Нет, ребята, с башлями все в порядке. Видите?
     Он показал на крайний у стены стол, за которым сидела компания из шести человек.
     — Ну и что? — спросил Трынов.
     — Начали клеить мою девушку, ну и на меня тянуть.
     Я присмотрелся и увидел, что за столом у стены сидит компания лабухов, среди которых наш добрый знакомец Лешка Далматов по кличке Рыжий.
     Лешка был не только неплохим музыкантом, но и перворазрядником по боксу, поэтому и мы с Трыновым его прекрасно знали.
     Мы с Володькой подсели к их столу, отозвали Лешку и сказали, что парень — наш знакомый.
     — Что ж он, фраерюга, сразу не сказал, а мы хотели снять его чувиху... Все, ребята. Подойду извинюсь.
     На этом мелкий инцидент был исчерпан “без обмена опытом при помощи жестов”, как любил говорить наш тренер Николай Королев.
     Выйдя из ресторана, мы познакомились и обменялись телефонами.
     Он позвонил мне дня через четыре и пригласил к себе.
     Сева жил на Пречистенке, в старом доме с неведомо как сохранившимся затейливым лифтом.
     У него была прекрасная двухкомнатная квартира.
     — Родители на работе? — спросил я.
     — Нет, это квартира покойного деда, профессора. А родители живут на улице Чернышевского.
     В его квартире меня поразила круглая комната. Вместо стен у нее был один круглый книжный шкаф.
     — Ты любишь книги? — спросил Сева. — Бери что хочешь: я к ним равнодушен, это все от деда. Конечно, можно отволочь к букинистам, но в деньгах я не нуждаюсь.
     Потом мы пили пиво. Стол стоял в огромном эркере, и мне казалось, что мы висим над улицей.
     Так Сева вошел в нашу компанию, он был человеком щедрым и, что нас поражало, прекрасно одевался во все заграничное.
     Вещей у него было больше, чем в магазине средней руки.
     Он охотно одалживал ребятам свои пиджаки на выход, но никому ничего не продавал.
     Постепенно я узнал некоторые подробности жизни этого таинственного человека.
     В 1944 году он окончил школу, но на фронт не попал: папа отправил его в Серпухов в ШМАС (школу младших авиаспециалистов), через три месяца он окончил ее, получил старшинские погоны и, опять же по звонку папы, попал в АТП, Московский авиатранспортный полк.
     Летали они в самые разные места, в том числе в Тегеран. С зимы сорок пятого начали летать в Германию. Всякое бывало, стрелку-радисту пришлось и пострелять, поэтому Сева очень гордился медалью “За боевые заслуги” и орденом Красной Звезды.
     Когда война окончилась, они начали летать в Германию каждую неделю. Начальство загружало “Дуглас” продуктами и выменивало у немцев ковры, мебель, мотоциклы.
     Сева тоже не отставал. Он нашел камрада, который за водку, табак и консервы выменивал шмотки. Он навез в Москву одежды на несколько лет вперед.
     Севка любил рассказывать веселые истории из своей авиационной жизни, о немецком черном рынке, о наших начальниках, любителях красивых вещей.
     Однажды (по-моему, это был мой последний новогодний праздник в Москве) он рассказал, как его послали на аэродром за автомобилем “Хорьх”, который привезли для крупного авиационного чина. Сева находил любые предлоги, чтобы не ехать на аэродром под Москвой, а потом гнать машину в Ильинское, где была дача высокого начальства.
     И тут он сказал странную фразу, которую я понял только через много лет:
     — Сачканул бы от этой поездки — всю бы жизнь в дерьме просидел.
     За выпивкой и весельем мы как-то не обратили внимание на его слова. Тем более он красочно описал нам бежевый “Хорьх” с темно-вишневыми кожаными сидениями, серебряными клаксонами на радиаторе, никелированными молдингами.
     Весело он поведал, как получил машину и уходил от бдительных орудовцев, так как начальство в приказном порядке запретило останавливаться на милицейские сигналы.
     Военачальник вышел в галифе с лампасами и тапочках на босу ногу, обошел машину, любовно ее огладил и с барского стола пожаловал находчивому старшине бутылку водки-сырца и банку американской тушенки.
* * *
     На лето мы уезжали в лагеря под стольный город Айзенах. Более поганого места в Германии я не видел. Казалось, что все дождевые тучи толпятся именно над нашим расположением.
     Иногда нам везло, и мы отправлялись в Айзенах на усиление комендатуры.
     Суточное дежурство там было чрезвычайно приятным и необременительным. Пройтись по заснувшим улицам уютного города и бдительно высматривать солдат-самовольщиков или поддатых офицеров. Правда, у старшего патруля были еще некие “особые” задания в случае возникновения экстремальных ситуаций, но на моей памяти этого не случалось.
     Зато как приятно было потом сидеть в дежурке, пить чай и травить всевозможные истории.
     Особенно много знали офицеры комендатуры, командированные в ГДР по второму, а то и третьему разу.
     Одна из них была весьма любопытной. В 1945 году, когда наши войска вошли в город Вейсенфельс (кстати сказать, очень неплохой городок, я в нем служил семь месяцев), то в первый день власти никакой не было. Комендатура только организовывалась. По городу ходили страшные слухи о “вервольфах” — фашистских диверсантах.
     Утром в комендатуру прибежал немец-шуцман, то бишь полицейский, охранявший местный банк. У него была разбита голова, и довольно сильно. Он рассказал, что ночью в банк ворвались четверо власовцев.
     — Почему власовцев? — спросил комендант.
     — Они между собой говорили по-русски, и на рукавах френчей у них была нашивка РОА.
     В банк немедленно выехала оперативная группа особого отдела.
     Служащие банка уже были на месте.
     Оперативники крайне удивились, обнаружив в банке маленького городка огромную сумму в рейхсмарках, мешки иностранной валюты, золотые и серебряные кубки, церковную утварь, посуду. Все это добро сдало в банк на хранение некое подразделение инженерных войск.
     Кроме того, в двух выдвижных сейфах находились драгоценные камни, вынутые из изделий.
     Дело в том, что немцы вынимали камни, а золото подвергалось специальной обработке, и сплав этот шел на изготовление военных радиоприборов, ночных прицелов и снарядов “Фау”.
     Поиск по горячим следам сразу же дал результат. На окраине города, в парке, рядом с брошенными казармами танкового полка, были обнаружены три трупа с огнестрельными ранениями в области головы, а в кустах — четыре власовских мундира.
     У всех убитых в карманах гимнастерок находились красноармейские книжки, а в сжатом кулаке одного из них — бриллиант в полтора карата.
     Выяснилось, что все трое проходили службу в одной части, все трое пришли в нее из штрафбата, куда были направлены за грабеж и мародерство. Двое из них были судимы до армии — в штрафбат попали из лагеря.
     По агентурным каналам удалось установить, что они давно хотели взять немецкий банк, считая, что в нем находятся деньги, вывезенные из СССР.
     Кто был четвертым, осталось неизвестно.
     Вот такую занятную историю рассказал нам, салагам, битый-перебитый майор из комендатуры.
* * *
     Время соединяет и разъединяет людей. После своего увольнения из армии я встречал Севу Волина редко, и в основном в кафе “Прага”, который в определенных московских кругах назывался “клубом вольных каменщиков”.
     Там почти ежедневно в двенадцать часов дня собирались крутые дельцы, прокручивающие сделки с камнями.
     Сева посолиднел, был, как и прежде, прекрасно одет и приветлив.
     Когда мы познакомились, он возглавлял какой-то радиоклуб в системе ДОСА. Не удивляйтесь, в пятидесятые годы каждый род войск имел свою организацию по подготовке кадров: ДОСАРМ, ДОСФЛОТ и ДОСА.
     Теперь же Сева придуривался в районном комитете ДОСААФ и вел жизнь вполне беспечальную.
     Меня не удивило, что он стал “вольным каменщиком”: в те годы многие мои знакомые выбрали занятия, близкие к криминалу.
     Но однажды в разговоре с Игорем Скориным, бывшим в пятидесятые годы зам. начальника уголовного розыска Московской области, всплыл курьезный факт, как угрозыск и МГБ совместно занимались делом зам. командующего военно-транспортной авиации, у которого прямо от дачи угнали новенький “Хорьх”, практически разобрали его, а кожаную обивку безжалостно порезали.
     Я почитал документы и понял, что речь идет о том самом автомобиле, который старшина Сева пригнал генералу.
     Но дальше произошло еще более невероятное событие. Некие злоумышленники, споив охрану из солдат-срочников, проникли на дачу, перерыли все и, ничего не взяв, ушли.
     Через несколько дней то же случилось и в городской квартире генерала.
     Дело попахивало не столько уголовщиной, сколько политикой. Хочу напомнить, что это был тот самый генерал, подаривший моему приятелю за ударный труд бутылку водки и банку консервов.
     Что же искали злоумышленники в квартире авиационного начальника?
     Предполагаемый ответ я получил совершенно случайно в знаменитой “Яме”, пивной на углу Столешникова и Пушкинской улицы.
     Одним из ее завсегдатаев был Володька Уськов, в свое время отсидевший по статье 58-10, но тщательно скрывавший это и выдававший себя за крупнейшего российского разбойника.
     Я знал его с 1950 года, и, хотя он был из другой компании, поддерживал с ним прекрасные отношения.
     Ему очень хотелось, чтобы его считали не просто вором в законе, а крупным уголовным “авторитетом”. У Володьки были обширнейшие связи с уголовниками, они, “откинувшись от хозяина”, на нормальном языке — освободившись, кантовались на его московской квартире, и, думаю, следы целого ряда крупных квартирных краж вели на Лесную улицу, в дом покойного адмирала, Володькиного отца.
     Уськов, кроме всего прочего, был неким уголовным Бояном, великим фольклористом преступного мира.
     Обычно, выпив или наглотавшись кодеина, он начинал свои истории с коронной фразы:
     — Слушай, сука, я рассказывать буду!
     Особенно он любил посвящать меня в тайны преступного мира. И однажды рассказал занимательную историю.
     Второй раз Володька сел по хозяйственному делу. Работал где-то экспедитором, пустил налево какой-то дефицит, получил трояк, но всем говорил, что “парился за гоп-стоп с волыной”, то есть за вооруженный налет.
     На зоне он подружился с вором Костей Вороном, рассказавшим страшную историю своей жизни.
     Надо сказать, я “пробил” эту кликуху и фамилию, и оказалось, что в Кунцеве, тогда еще Московской области, действительно по учетам проходил Константин Сергеевич Воронцов, кличка Костя Ворон, 1915 года рождения, дважды судимый.
     Так вот, Ворон поведал, что в июле 1941 года его, естественно, забрали в армию. Под Минском он сбежал из своей части и отправился к корешам в столицу Белоруссии. Когда пришли немцы, он не пошел наниматься к немцам на работу, а сколотил банду и начал грабить возродившихся после оккупации частников — хозяев ресторанов, комиссионок, бакалейных магазинов.
     Вспомогательная полиция, занимавшаяся уголовниками, была совершенно непрофессиональна и остановить ребят Ворона не могла.
     Когда началось наше наступление, Костя Ворон, “сообразив” себе подложные документы, ушел на Запад, промышляя грабежами в Польше и Германии.
     А в 45-м, найдя себе подельников из бывших уголовников, он взял банк в небольшом немецком городке, думая, что там спрятаны советские деньги, а их не оказалось, и он взял камни.
     Ему удалось, естественно, за энную сумму у штабного писаря выправить подлинные ксивы, и он прилетел домой.
     На военном аэродроме под Москвой он сговорился с молоденьким шофером “Хорьха”, что тот довезет его в Фили, до знакомой блатхаты.
     В самолете Ворон вместе с офицерами весьма серьезно отметил победу над фашизмом и продолжал пить в машине. В Филях он выгрузил четыре чемодана с добром, а портфель с камнями по пьяни забыл.
     Ему удалось узнать, кому пригнали “Хорьх”. Он с подельниками угнал и обшмонал машину, а потом — квартиру и дачу генерала.
     Вполне естественно, что в рассказе Володьки виновник-шофер был найден и поставлен на ножи, а камни вернулись к Ворону. Возможно, так закончилась история, но какая-то другая.
     Я же иногда встречал Севу в Таллине, куда он перебрался из Москвы поправлять здоровье в курортном городке Пирита.
* * *
     Когда смотришь на Москву сверху, то видишь сумятицу домов, горбатые переулки центра, новые проспекты и одинаковые, как солдатский строй, дома. Сколько же маленьких и больших тайн берегут они?
     История стрелка-радиста Севы Волина и уголовника Ворона — одна из тысяч, которую хранит наш город. Но иногда так складываются обстоятельства, что рождается вполне реальная версия происшедших событий.
     Глеб Алексеев писал о некоем черном поясе, в котором может затеряться все что угодно.
     До чего же прозорливым оказался он в двадцатые далекие годы!
     Нынче в Москве исчезает все — люди, дома, драгоценности из государственного хранилища, миллиарды долларов, и занимаются этим не уголовник из Кунцева Костя Ворон и не бывший стрелок-радист Сева, а вполне респектабельные люди, потому что, видимо, черный пояс и эти энергетические слои создали в нашем городе зону зла и безнаказанности.
    

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру