(Из Заповедей Первого московского хосписа)
В этом доме о недавно умершей бабушке стараются не говорить. 10-летний внук тяжело переживает ее уход, и хозяйка дома делает все, чтобы он как можно дольше не узнал правду о ее смерти.
— Когда у моей матери случился обширный инсульт и врачи сказали, что ей никогда больше не встать, она несколько раз настойчиво просила сделать ей смертельный укол. Ее угнетала беспомощность и вынужденная “прилюдность” страданий. Отчаявшись дождаться помощи, она пыталась уйти из жизни сама. Мы установили в больнице дежурства и... все же не уследили: оставшись на короткое время одна, мама докатилась в своей коляске до окна палаты и выбросилась с четвертого этажа…
Российские врачи привычно “хватаются за оружие” при любой попытке поговорить о “легкой смерти” — таково точное значение пугающего слова.
— Я тебе так скажу, — ехидничает знакомый терапевт. — Как частный человек, я — за легализацию эвтаназии. А как врач — категорически против.
И все потому, что отдельной статьей в “Основах медицинского законодательства РФ” запрещено умерщвлять безнадежных больных, какие бы муки они ни испытывали и как бы об этом ни просили. Тем не менее ханжески поджатые губки в подобной ситуации — не более чем хорошая мина при плохой игре. Проблема встает перед практикующими врачами едва ли не ежедневно и, значит, каким-то образом решается. Тот же самый терапевт на заре своей карьеры пожалел брошенного всеми старика, у которого рак съел ткани настолько, что наружу торчали “живые” ребра. Чуть больше, чем положено, наркотика в шприце — и старик едва успевает прошептать “спасибо”.
ФАКТЫ: Эвтаназия — умерщвление врачом безнадежного больного — и ассистирование в самоубийстве считаются уголовно наказуемыми преступлениями в большинстве европейских стран и США. Но если врач помогает больному уйти из жизни, порекомендовав из жалости некое лекарство или смертельную дозу, во Франции, Германии и Швейцарии это не будет расценено как уголовно наказуемое деяние.
В применении эвтаназии при знавались министр здравоохранения Франции Бернар Кушнер и муж актрисы Марины Влади профессор-онколог Леон Шварценберг.
Джек Кеворкян — прозектор из США — получил прозвище Доктор Смерть за то, что ассистировал в самоубийстве более сотни человек. Его много раз судили и каждый раз признавали невиновным.
Англичанину Брайану Претти Верховный суд Великобритании официально разрешил усыпить свою безнадежно больную жену. Прошение об этом подала сама больная: она не желала медленно умирать от удушья, вызванного параличом, но хотела быть уверенной, что ее супруга не арестуют. Верховный судья согласился с ее аргументами.
Единственная страна, где эвтаназия легализована и применяется постоянно, — Голландия.
— Видите ли, не всякую боль можно снять даже при наличии всех современных лекарственных средств. Несколько лет назад умирал от рака простаты главный врач одной из крупнейших московских больниц. Боль была такая, что он несколько раз хватался за охотничье ружье. Отнимали. Умер в страшных мучениях. Лучше бы застрелился, — рассказал мне один реаниматолог.
Больной человек может желать себе смерти по разным причинам. Главный врач Первого московского хосписа Вера Миллионщикова утверждает, что при первой встрече почти все пациенты просят смерти. Но это только крик о помощи. Онкологические больные часто оказываются в абсолютной изоляции: невзирая на доводы разума, мы продолжаем считать рак заразной болезнью. Больной лежит в одиночестве, родные легко убеждают себя в том, что сейчас ему не до них, и заходят все реже, участковый врач разговаривает с ним, стоя в дверном проеме. Обмывать гниющее тело, выносить “утку” и слушать стоны умирающего находится не слишком много охотников, да и сам больной чувствует себя обузой.
Врачи считают хосписы альтернативой эвтаназии. Смертельно больные люди в последней — терминальной — стадии заболевания попадают сюда, когда на дому уже невозможно снять тяжелые проявления болезни или когда в передышке нуждаются родственники, вынужденные ежечасно наблюдать за муками родного человека.
Система так называемой паллиативной помощи (направленной на снятие мучительных симптомов, когда уже невозможно и бессмысленно воздействовать непосредственно на опухоль) начала складываться у нас не так давно, за последнее десятилетие появилось около 130 подразделений этого направления — хосписы, кабинеты, отделения, центры. Но в стране более двух миллионов онкологических больных. Большинство из них лежат в общих отделениях больниц, не оборудованных для нужного им лечения (даже нормативы отпуска анальгетиков там существенно ниже) или дома (в последней, четвертой, стадии безнадежных обычно не госпитализируют). В одной Москве в год — до 70 тысяч вызовов “скорой помощи” только для обезболивающего укола.
Обезболивание стало делом жизни Георгия Новикова, руководителя Центра паллиативной помощи онкологическим больным МЗ РФ, после того как, будучи молодым реаниматологом, он увидел в одной из больниц жуткую сцену. Женщина ползала в ногах у своего врача и умоляла убить ее, если он не может снять ей боль.
— Еще несколько лет назад я ответил бы “да” на вопрос об эвтаназии. Для себя, во всяком случае… Сейчас эта проблема надуманна, — утверждает доктор Новиков. — Надо развивать систему обезболивания, и никакой эвтаназии не потребуется. Хотя истины ради нужно сказать, что мы можем снять болевой синдром у девяти из десяти своих пациентов. Однако лет пятнадцать назад Андрей Гнездилов, родоначальник хосписного движения в Петербурге, провел опрос среди врачей: что они выберут для себя, если узнают, что больны раком? Многие ответили — смерть. Прошло несколько лет, и некоторые из них действительно заболели. И каждый боролся до последнего, не помышляя о добровольном уходе.
Впрочем, доживать век обезумевшим от наркотиков хотят далеко не все. Отец моей знакомой, тяжко страдая от рака легкого, сознательно отказался от наркотических препаратов: хотел оставаться в трезвом уме.
ФАКТЫ: В снятии хронической боли действительно нуждаются 90% онкологических больных, у 60% из них это возможно только с помощью наркотических препаратов. По мнению экспертов (в том числе и зарубежных), Россия уже сейчас производит достаточное количество самых современных наркотических обезболивающих во всех формах.
Но реальное их потребление в три раза меньше, чем в советские времена: наша страна занимает 103-е место в мире по объему легального оборота наркотических средств. И он не увеличивается, несмотря на повсеместный рост раковых заболеваний в российских регионах. Кое-где муки умирающих и сейчас по старинке купируются анальгином.
— Он в таком состоянии уже больше года. Из-за неправильного переливания крови, сделанного ему при рождении, погибла кора мозга. Вы знаете, что за больные — вегетативники? Врачи сказали “физиологическая культя”. У него нет и никогда не будет сознания, он не реагирует ни на что и живет только потому, что его существование поддерживается извне. И это — навсегда. Мы любим его, ухаживаем, он может просуществовать так и десять, и пятнадцать лет. Но даже если мы всю жизнь положим на него, это ведь никогда не вернет его личность.
Что говорят врачи? В приватном разговоре один из них, сожалея, что в стране нет эвтаназии, посоветовал не помогать сыну во время очередного приступа судорог или перекрыть ему питание (мы кормим его через зонд в носоглотке). “Вы сделаете лучше и себе, и ему”.
Эвтаназия, как известно, может быть активной (конкретные действия врача, например, смертельная инъекция) и пассивной (неоказание или прекращение уже начатой медицинской помощи). И если активную так же активно отвергают (во всяком случае, официально) все врачи, то с пассивной не все так однозначно. В Заповедях Первого московского хосписа записано: “Нельзя торопить смерть и нельзя тормозить смерть”. Вера Миллионщикова объясняет, что врачи хосписа не будут продлевать агонию безнадежного усиленными манипуляциями — дадут человеку уйти с миром. “Можете считать это пассивной эвтаназией, хотя с этой точки зрения вся жизнь — пассивная эвтаназия”.
А вот неврологам необходимо нечто большее, чем словесные экзерсисы. По нашим законам ни врачи, ни родственники не имеют права прекратить существование больного в вегетативном состоянии (врачи иногда называют их “овощами”). Между тем оно стоит огромных денег без всякой надежды на возвращение сознания. По мнению доктора медицинских наук профессора Леонида Лихтермана (Институт нейрохирургии им. Бурденко), эта проблема должна быть решена на государственном уровне.
— Продолжительность жизни “растительного существа”, в которое превращается человек после некоторых травм, зависит только от ухода за ним. Это стоит огромных денег, он (невольно, конечно!) отбирает дорогостоящие лекарства, внимание персонала от тех, кому все это могло бы действительно помочь. Наших цифр нет, но, по американской статистике, один такой больной обходится в 4—10 миллионов долларов в год. Такого не выдержит никакой бюджет, пусть и самой богатой страны. В США закреплено законом: в течение года все расходы оплачивает страховая компания, а потом, если только родственники не берутся платить самостоятельно, аппараты жизнеобеспечения отключаются. Потому что “вегетативное состояние” — сначала диагноз. Если через год нет никаких улучшений — уже прогноз, причем пессимистический. У нас такого закона нет, мы не имеем права прекратить начатое лечение. Но так как средств не хватает, ситуация получается трагическая. Вот они лежат год, два, их вынуждены выписывать в худшие условия, и тогда они умирают очень быстро. Ведь что иногда делают? Ставят кровать с таким больным перед окном — это пневмония, и смерть, и решение проблемы, но — ценой подлости.
Конечно, можно решить проблему, создавая хосписы для таких больных. Ведь что им необходимо? Чтобы их поднимали в вертикальное положение. Чтобы показывали разные картины и предметы, нужна смена впечатлений. Чтобы включали музыку. Чтобы рядом находились родные люди. Чтобы по нескольку раз на дню они принимали водные процедуры, потому что в ванной приходит расслабление. И надо быть готовыми к тому, что все это скорее всего не принесет никаких результатов. Такие хосписы должны финансироваться государством на постоянной основе, потому что на спонсорских деньгах долго не протянешь. Это было бы по-человечески, наверное.
А пока закона нет, врачам приходится выкручиваться самостоятельно. Вот одна из типичных рассказанных мне историй: у женщины умирала старенькая мать. Она лежала в коме под аппаратом искусственного дыхания без сознания, дочь, сама врач, знала, что она уже не “вернется”, хотя поддерживать таким образом дыхание можно было бесконечно. Кто же повернет “кран” и прекратит жизнь тела, которое уже устало и не может жить само? Никто не брал на себя ответственность. Пока однажды дежурный врач не сообщила: “У нас сломался аппарат. Все кончено”. — “Спасибо”, — произнесла дочь.
— Вы, журналисты, не имеете права поднимать проблему эвтаназии. Иначе вы будете виноваты в том, что за этим последует. А последует цепь самоубийств. За границей люди “грузятся” этими вопросами от одиночества или с жиру бесятся.
Вопрос, кто имеет право обсуждать проблему эвтаназии, — отнюдь не праздный. Врачи, правозащитники и философы дружно сходятся во мнении, что российский народ не созрел даже для разговоров на подобную тему, не то что для каких-то судьбоносных решений.
Признанный корифей вопроса профессор Анатолий Зильбер (Петрозаводск), выпустив 500-страничный том “Эйтаназия” (по его мнению, это самое верное произношение термина), призывает коллег не умалчивать, а обговаривать все щекотливые этические проблемы. Однако в нашем телефонном разговоре он оказался гораздо сдержаннее:
— Да, я сталкиваюсь с этой проблемой очень часто, так как занимаюсь медициной критических состояний. Но говорить о конкретных ситуациях или легализации эйтаназии в России через СМИ не считаю нужным. Подобные вопросы должны обсуждать только специалисты, в узком профессиональном кругу. Иначе не избежать злоупотреблений.
Злоупотреблений боятся все: боятся геноцида для малоимущих, ведь доза отравы куда дешевле лечения.
Но почему-то никого не пугает, что и сейчас к обмороженному бомжу, брошенному в приемном покое санитарами, не подойдут, давая ему умереть самостоятельно. Об этом мне не раз говорили санитары “скорой помощи”.
По рассказам неврологов, в течение нескольких лет лежал в их крутой больнице высокопоставленный чин в вегетативном состоянии, потому что его ведомство платило за него огромные деньги, а больнице очень нужны деньги, хотя дефицит мест значительный. Между тем в Комитете солдатских матерей мне рассказали о простом мальчике-солдате: он упал на посту, оказалось — сложное заболевание мозга. Лежал в госпитале в вегетативном состоянии почти год. Не так давно его отправили в родную деревню: вышел срок срочной службы. Отправили умирать.
Кроме всего прочего в специальной медицинской литературе проходила информация, что законопроект “Об эвтаназии и условиях ее применения” существует и ждет своей очереди на рассмотрение в Государственной Думе. Тем не менее никто из моих собеседников не знает ни разработчиков этого документа, ни его содержания.
Президент Лиги защитников пациентов Александр Саверский вообще считает, что частичная легализация эвтаназии — уже реальность: Закон “О трансплантации органов и (или) тканей человека” позволяет отключать от жизнеподдерживающих аппаратов тело, в котором умер мозг, но бьется сердце.
Конечно, вопрос жизни и смерти — очень интимный. И решаться он должен не массово, а очень индивидуально, для каждого человека особо. А чтобы из “этических соображений” нас не забыли поставить в известность, что все уже решено, говорить об этом — надо. И желательно до того, как нас отключат — абсолютно законно — от всех поддерживающих жизнь систем.
P.S. Этическая задачка для обсуждения на семинарах студентов-медиков.
“У 46-летней больной с доброкачественной опухолью шейного отдела спинного мозга во время операции произошел полный перерыв спинного мозга. У нее действуют только черепно-мозговые нервы и полностью сохранено сознание. В течение 2 лет продолжается ИВЛ (искусственная вентиляция легких), и больная категорически настаивает на ее прекращении. Время от времени она совершает суицидные попытки — дотягивается зубами до дыхательного шланга, пытаясь его отсоединить и т.п.
Продолжать ли ИВЛ?”
Реальная судьба москвички Н.
В НИИ нейрологии врачи вспоминают ее как родную. Из-за травмы Н. стала полным инвалидом еще в молодости: на ее теле двигался только большой палец правой ноги. Всю оставшуюся жизнь она прожила в больнице. По словам лечащего врача, очень любила плавать в больничном бассейне на специальном понтоне. Умерла через 23 года после начала заболевания. Успела увидеть, как вырос и стал самостоятельным сын.
