На эту выставку приходят семьями. Самый распространенный набор — мама, дочка и бабушка.
Распределение ролей здесь отличается от традиционной схемы. Заводилами выступают старшие. Они бегают от экспоната к экспонату в страшном возбуждении и кричат: “У меня такой был! А у тебя такой был? А у меня был. И такой был. И такой тоже был”.
Младшие следуют за ними, тихо изумляясь. На них выставка не производит никакого впечатления. Дабы соответствовать обстановке, они иногда тоже пытаются засунуть свои три копейки: “У нас такой был, я помню, он до сих пор на даче валяется”. Но их никто не слушает. Они чужие на этом празднике.
* * *
Наше семейство не отличается оригинальностью, поэтому мы тоже пошли в музей вместе с сыном. Выставка довольно большая, но экспонаты мелкие — игрушки, книжки, бумажки, поэтому все счастливое детство размещается в одном зале. На стенах — картины, один взгляд на которые заставляет сжиматься сердце. “Опять двойка”, “Прибыл на каникулы”, “Утро” с юной пионеркой, которая делает зарядку. Еще “Будущие летчики”, сидящие без трусов на набережной. Старые приятели, знакомые до мелочей, до последнего мазка, потому что все они жили в конце учебников и их дотошное “рассматривание” было единственной отдушиной, лучом солнца на скучных уроках...
“Это что? — спросил сын, указывая на незнакомую картину. — Заговор?” При свете маленькой лампочки там сгрудилась над столом куча народу. Действительно, похоже было, они что-то затевают. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что на картине изображен не заговор, а всего-навсего “Семья”, то есть родители и дети, занятые подготовкой домашнего задания.
Под “Семьей” стоял трехколесный велосипед, который у меня был, керосинка, оцинкованная ванночка для купания младенцев и замечательная железная коробочка из-под зубного порошка “С добрым утром” — вся такая родная, синяя, с желтой рамочкой и нарисованными часами. Керосинка трогала только бабушек, но коробочку помнили все. Каждый, кто здесь останавливался, говорил: “Помнишь зубной порошок?” — и во рту возникал забытый вкус мела.
— Смотри, “Чук и Гек”, — сказал сын, показывая на детские книжки с до слез знакомыми обложками, потому что каждая из них “у меня тоже была”. — Я только сейчас понял, что они чукчи. А раньше я думал, это такие зверюшки — чук и гек.
— Кто чукчи? — не поняла я.
— Чук и Гек, — сказал сын. Я задумалась. Насколько я помню, в книжке сплошная зима, снег, завалы, сани. И имена у мальчиков такие странные. Да, наверное, действительно Гайдар имел в виду чукчей. Почему-то мне это никогда не приходило в голову. Видимо, вследствие модной в то время политики пролетарского интернационализма.
“О, настоящая парта, — объясняла рядом бабушка десятилетней внучке, захлебываясь от восторга. — Крышка поднималась, мы вставали, потом садились и ее опускали. А в этой дырке стояла чернильница-непроливайка, но она всегда проливалась. А писали мы перышком, окунали в чернильницу, набирали чернила и писали, и получались кляксы”.
Внучка смотрела на бабушку так, будто бабушка опасно больна. Похоже, она пыталась представить ее с птичьими перышками. Но бабушка ничего не замечала.
“Школьная форма. У меня точно такая была”, — ностальгически вздохнула чья-то мама, не отрывая глаз от коричневого платья с черным фартуком, белыми воротничками и красным галстуком.
И у меня тоже такая была, и у всех она была, и надоела до смерти, так что даже сейчас на нее тошно смотреть. А воротнички, которые приходилось пришивать каждое воскресенье! Тьфу. Как все же мучили детей в наше время... Впрочем, в соседней витрине лежали еще более страшные вещи — список членов звена с указанием занятий в свободное время (“читает книги, занимается физической культурой”) и брошюры “Будь готов!”, в которых подробно расписывались по месяцам сезонные обязанности каждого пионера.
— Почитай приглашение на елку, — сказал сын. — Дед Мороз просит, чтоб пионер написал ему, как живут его родные и друзья и о чем они думают. Зачем это Деду Морозу, как ты думаешь?
Над приглашением были развешаны “советские” новогодние игрушки, бусы, звезды. Здесь ностальгия наваливалась с нечеловеческой силой. Наплывал острый запах елки (теперь-то привыкли каждый год нюхать, а тогда все было в новинку), и ожидание праздника и счастья, и еще покой, защищенность, тепло, уют и полутьма, и маленькие лампочки светились сквозь ветки. А под елкой — картонный Дед Мороз с бумажным мешком, набитым ватой. Так хотелось его разорвать, посмотреть, нет ли там крошечного подарка.
“У нас был такой космонавт, — сказал бородатый мужчина с грустными глазами, показывая на плоскую картонку, покрытую серебряной краской, в которой космонавта можно было только угадать. — Тогда еще папа был жив”.
Какие странные становятся лица у людей, когда они вспоминают свое детство...
* * *
На прощание мы почитали книгу отзывов. Больше всего там было записей типа “Большое спасибо, какое у нас все-таки было счастливое детство!”. Между развернутыми благодарностями попадались динамичные замечания “Слава КПРФ” и “Rammstein forever”. Встречались записи, сделанные детской рукой. Обратил на себя внимание такой отзыв: “Мне понравились медведь и обезьяна. У них такой вид, будто они торкнулись. Очень прикольно”. Я спросила сына, что такое “торкнулись”. Оказалось, наркоманы называют так состояние наркотического опьянения.
В книге отзывов между строк читался идеологический подтекст. Напрашивался вывод о том, что в советские времена детям жилось лучше хотя бы потому, что они верили в коммунизм и не верили в пакости, которые сейчас от них никто не скрывает, — поэтому они были светлее и чище нынешних детей, курящих и пьющих.
И я было уже тоже сделала для себя такой вывод, но вдруг поняла, что здесь не хватает одного экспоната. Я вспомнила, как в самый расцвет социализма, в середине семидесятых, когда наш класс уже вышел из пионерского возраста и вступил в комсомольский, мы как-то распивали портвейн в садике возле школы и очень веселились. Потом вырвали листок из тетради, сочинили “Послание пионерам 2000 года” весьма сомнительного по тем временам содержания, засунули его в бутылку из-под портвейна, пошли на заброшенную стройку в Чапаевском парке, вокруг которой зимой физрук гонял нас на лыжах, и замуровали там в стену.
Сейчас на тех останках вырос элитный дом, но если бы удалось расковырять фундамент, вытащить бутылку и выставить наше послание среди обезьян и мишек, я думаю, выставка “Наше счастливое детство” приобрела бы более реалистическое звучание.
