У специалистов глаз наметанный. Среди десятков призывников и солдат, приходящих в Комитет солдатских матерей, тех, кто вернулся из Чечни, определяют сразу.
Они никогда не садятся спиной к окну и вообще стараются устроиться в углу, чтобы “тылы” были надежно прикрыты. Пригибаются, когда кто-то громко хлопает дверью...
“Чеченский синдром” — говорят в народе. И еще говорят, что он заметно отличается от аналогичных — “вьетнамского” и “афганского”. “У ребят размывается понятие врага. Американские солдаты во Вьетнаме и наши в Афганистане четко знали, что опасность исходит от тех, кто говорит на другом языке. В Чечне все знают русский. Трудно понять, где — “свой”, где — “чужой”. Поэтому состояние стресса не проходит даже по возвращении в мирную жизнь. Ребята болезненно реагируют на всех темноволосых граждан с кавказской внешностью”, — говорят в Комитете солдатских матерей.
А многие прошедшие антитеррористическую кампанию плохо относятся не только к “темноволосым” врагам, но и к самой армии. Потому что военное начальство их банально кинуло: “боевые” ребятам приходится выбивать с боем...
С боевыми у Игоря тоже вышла незадача. В части, когда оформляли вкладную книжку, как будто специально написали ему другое отчество. Когда он, заметив ошибку, указал на нее оформлявшим, ему ответили: “Бери такую, а то вообще без денег останешься”. Полгода переписки потребовалось, чтобы доказать, что книжка и деньги на ней — действительно его. Ну а то, что боевые рассчитали неправильно и вместо реальных одиннадцати месяцев, проведенных в Чечне, в палатке посреди поля, оплатили лишь два месяца, — так это обычное явление... Работу Игорь искал долго: услышав, что он вернулся из Чечни, везде давали от ворот поворот. Единственное, куда брали с распростертыми объятиями, — в МВД. “Ну уж нет. Никакого желания больше иметь дело с силовыми структурами у меня не возникает”, — говорит Игорь. Вообще-то он патриот, сам так говорит. В армию пошел добровольно и в Чечню рапорт сам написал. Но теперь об армии слышать не хочет: “Что я, дурак? Неизвестно ради чего рисковать, пахать на “дядю в погонах”?”
Армейские воспоминания Игоря противоречивы. То он вспоминает, как их классно готовили к службе в “горячей точке”: многокилометровые марш-броски по жаре, отжимание на кулаках до кровавых мозолей, автоматная очередь поверх задниц, чтобы научились ползти “низенько-низенько”. А потом вдруг начинает рассказывать, как чуть было по ошибке не расстреляли в Чечне своих собственных солдат, которые ходят за водой. Они задержались на заставе, возвращались назад в потемках. Разведрота приняла их за бандитов и открыла огонь. С заставы “водовозчиков” стали прикрывать. Завязался бой. В последний момент, когда уже готовили к выезду БТРы для окружения и уничтожения невесть откуда взявшейся “банды”, удалось все-таки выяснить, что причиной конфликта стала группа “бочковых”, затерявшаяся в полях между заставой и частью...
Игорь вспоминает бельевых вшей, жидкую кашу с куриными костями, море водки и наркоты, которой местное население щедро снабжает вояк. Как офицеры загоняли минометы чеченцам по тысяче рублей, а потом перед проверкой срочно ездили у них же их выкупать — но уже дороже. Вспоминает зинданы семиметровой глубины, на которые однажды наткнулась журналистка Политковская и которые военные усердно выдавали за помойные ямы, делая круглые глаза: “Туда? Людей сажать? Ни за что...” — “Сажают, сажают, — смеется Игорь. — Еще как. Пинка под зад — и полетел в яму...”
И все же... “Армия мне много дала”, — говорит он. “Что она тебе дала? — взрывается мама, Надежда Ивановна. — Может быть, ты хочешь сказать, что стал лучше?” — “Я стал сильнее, — отвечает сын. “Что значит сильнее? Мускулами, духом?” — “Я стал злее”. — “Но ведь сила — не в зле”, — устало говорит мама Надя. Диалог похлеще философских сентенций “Брата-2”.
“Да, я стал злее — это как пить дать”, — говорит Игорь уже мне. “Честно говоря, приходится все время держать себя в руках, чтобы ненароком кому-нибудь не двинуть”. И сам же объясняет мне этот свой “психологический феномен”: “Армия хороша тем, что там все четко, — это жесткая иерархическая система, где правит сила. Без жесткости и жестокости силовых структур быть не может. А здесь, на гражданке, все расхлябанные. За слова и за действия не отвечают. Вот и подмывает иногда...”
Единственное, о чем Игорь не может говорить, это о своем отношении к кавказцам. При одном упоминании у него сводит скулы и взгляд концентрируется в далекой точке.
О службе, которая закончилась год назад, Володя говорит скупо: “Да все нормально. Мне повезло”. Может, и впрямь повезло: служил артиллеристом, за пределы части выходил редко, в “зачистках” не участвовал, с местными общался лишь по необходимости. А все же, когда вернулся, выбивать положенные боевые не хотел. “Грязные это деньги, не нужны они мне”, — говорил матери. Почему? Молчал, не отвечал. Потом все же родители уломали его написать заявление о выплате боевых за полгода, но ответа на него пока нет. Хотя прошел уже год.
В мирную жизнь Володя возвращался не слишком легко. Поначалу вскакивал ночами, выходил курить на кухню, глядя куда-то в окно. Грубил, когда задавали вопросы. Потом мама села напротив и сказала: “Давай возвращайся. Нам ведь здесь тоже нелегко было. Каждый день “умирали”, думая о том, что ты — в Чечне”. И он взял себя в руки.
С работой у Володи все нормально — устроился туда же, где получал зарплату до армии. Молодой стильный парень, в меру раскованный, в меру циничный...
“Да нет, и у меня... бывает, — говорит он, глядя куда-то поверх моей головы. — Иногда внутри вдруг такая волна агрессии поднимается. Еще ни разу не срывался, но если напиться, то все может быть...” Может, поэтому Володя старается избегать водки. “Я ее в Чечне нахлебался. Там ее залейся. Вся паленая, да еще — с “колесами”. Совсем дурным становишься. Наверное, наших вояк специально на такую подсаживают...” И еще он старается обходить всех кавказцев стороной. Во избежание, так сказать...
По этой же причине — чтобы избежать лишних контактов с кавказцами — отказался идти служить в милицию Михаил Ганжа. “Вообще-то у него психика крепкая, — говорит его мама. — В Чечне он много видел, но вернулся вполне нормальным. И только один раз, когда мы пошли на рынок, он вдруг заметил кавказцев и просто побелел лицом. Я его таким никогда не видела...” После этого на семейном совете было решено, что в милиции Мише делать нечего. Там ему постоянно придется общаться с представителями иных народов. И кончиться это может плачевно. Как для кавказцев, так и для Мишиной семьи...
