С бритоголовым певцом случилась, видимо, банальная реинкарнация. В экстремального, жесткого рокера Александра Ф. Скляра вдруг вселилась душа печального шансонье. Произошло это, впрочем, не вчера, а много лет назад. И не в “бананово-лимонном Сингапуре” (как можно было предположить), а чуть северо-восточнее: в коммунистической, но все же экзотической стране Корее (КНДР, стало быть). Где юный Александр Ф. Скляр служил чиновником советского (еще) дипломатического корпуса и быстро продвигался по карьерной лестнице. Но романтическо-порочная аура загадочного тезки Александра Вертинского внезапно овладела юным дипломатом, и он стремглав сорвался с чиновничьей стези. И перешел в мир звуков. Сначала — экстремально-брутально-угарных: собрав панк-хард-коровый коллектив “Ва-Банкъ”, стал сотрясать основы постсовка на фестивалях экстремального рока “Учитесь плавать”. Но туманный образ мифического шансонье жил в сердце рокера все буйно-угарные годы и воплотился наконец в пластинке “Странные песни Вертинского”. И — в одноименной изысканной концертной программе. По ходу которой облаченный во фрак и манишку Скляр заламывает кисти рук под двусмысленный трепет свечей и порочные стоны рояля. Узрев на днях такой перфоманс, “Мегахаус” (чаще видевший г-на Скляра горланящим панк-анархистом в галифе и рваной тельняшке, распугивающим добропорядочных эстонских ротозеев на выездном фестивале “Учитесь плавать” в каком-нибудь заграничном Пярну) впал в сугубо философическое душевное состояние. И побрел к виновнику эдакого настроения — утолять любопытство.
Бесконечность тайных знаков
В вечерних ресторанах,
в парижских балаганах,
В дешевом
электрическом раю,
Всю ночь ломаю руки
От ярости и муки,
И людям что-то жалобно пою.
— Правда, что в один день с Вертинским — 21 марта — родились и Утесов, и еще один печальный шансонье Вадим Козин, и Мусоргский?..
— И еще Бах. И это не случайно. В этом, конечно, есть тайный знак. Когда как минимум пять великих музыкантов объединены одной датой... Ну величины-то, прямо скажем, разные: при всем уважении к Леониду Осиповичу поставить его рядышком с Иоганом Себастьяновичем нельзя. Но, думаю, Утесову было приятно сознавать, что он родился в один день с Бахом. Такие “фишки” нас всегда по жизни греют...
— Сань, а ты с кем из великих в один день родился? Меня вот угораздило — в один день с батянькой Шевчуком, как ни неприятно...
— Не знаю, 7 марта (мой день рождения) ни на кого из нормальных людей, кажется, пока не попадал. Ну хорошо хоть я тоже — мартовский. И — Рыба. Хотя Вертинский и Бах — на излете уже Рыбы, а я — так в самой середине. Хотя, может, это ничего и не значит.
— Вот был ты, значит, известным экстремальным музыкантом, отчасти даже — гуру альтернативного рока в этой стране. Вел просветительские радиопрограммы, затеял фестиваль “Учитесь плавать”. И вот такой поворот сюжета — песни Вертинского...
— У любого артиста есть как минимум две стороны: внешняя и изнаночная. И чем правильнее артист, тем меньше его интересует внешнее. Мне вот важны лишь мои внутренние изыскания. Я начинал много-много лет назад, еще задолго до “Ва-Банка”, как совершенно романтический поэт. И “Ва-Банкъ”, кстати, тоже начинался с романтической идеи, но она прервалась, поскольку первый состав группы ушел служить в армию. А те новые люди, что пришли, уже не хотели продолжать романтическую “телегу”. У новых парней любимой креатурой были Сид Вишез, Нина Хаген, “Раймонз”. А у меня в любимых героях значились — Вертинский, Утесов, Козин, Лещенко (не Лев, конечно, Петр), а также Алеша Димитриевич (романтические исполнители начала XX века. — К.Д.). Ну и немножко Высоцкого. Но я пошел новым музыкантам навстречу, поскольку не хотел, чтоб группа вообще умерла. И мы начали играть жесткую музыку, более ориентированную на панк. Потом — много поездили по Европе (туры “Красная волна”, инспирированные западным интересом к советскому року стараниями чудаков вроде Джоанны Стингрэй. — К.Д.), увидели, во что превратился в начале 90-х европейский панк. И такую же хард-корообразную “телегу” привезли сюда из тех странствий. Из этой “телеги” и возник хард-кор-диск “Так надо!” — единственный жесткий — от и до — альбом, который я за все 15 лет существования “Ва-Банка” записал.
— Я правильно уловила: сначала-таки был Вертинский, а увлечение роком, получается, вторично?
— Ну уж точно не первично. Ну раз уж мы впряглись однажды с “Ва-Банком” в эту “телегу”! В рок-н-ролле я получаю одни ощущения, в песнях Вертинского — другой взгляд на мир, на себя... По-моему, человек, занимающийся чем-то одним, очень сильно себя обедняет. Он смотрит только в одну сторону горизонта.
— А как же тезисы о жизненном успехе цельных людей?
— А именно это и является цельностью: смотреть в разные стороны горизонта. А вот смотреть в одну сторону — является ущербностью.
— “Ва-Банкъ” сейчас, кстати, тоже заметно смягчился. Из-за влияния романтического шансона или поскольку время альтернативной музыки в этой стране...
— Не пришло. Не ПРОШЛО, а НЕ ПРИШЛО. И я не уверен: придет ли вообще. Страна совершенно повернута на том, что называется “русский рок”. Попытаешься разобрать этот феномен — станет ясно: “русский рок” — это бардовская песня под гитару. Все песни Шевчука можно сыграть под акустику, все песни “Сплина” и “Би-2”, кого хочешь возьми... Альтернативная музыка — принципиально другое. Попробуй под бардовскую гитару сыграть “ТекилуДжаззз” — ничего не получится. То же самое с “I.F.K.”, с “Ва-Банком”. Потому что мы — не русский рок. Мы — более сложное явление в музыкальном смысле. Но 99 процентов населения помешано на русском роке. До тех пор пока сознание этой страны будет находиться на уровне бардовской песни — альтернативная музыка обречена.
— А Вертинский играется на бардовской гитаре?
— Запросто. Вертинский — отчасти тоже русский рок, ну — его предтеча в наиболее романтически-эстетической, так сказать, утонченной части. Весь Вертинский играется на трех-четырех аккордах, элементарно раскладывается для акустической гитары. Другое дело — он сам гитару никогда не использовал, под фортепиано в основном выступал.
Туманность, загадочность, миф
— Так почему же все-таки “русскороковый” Вертинский так затронул “альтернативного” Скляра?
— Есть здесь некая энигма, загадка великого, трагического, так и не понятого Артиста. Я обожаю такие загадки, которые возможно попробовать разрешить своим прикосновением. Но разрешить — только для себя. Я очень люблю непроявленных, не до конца раскрытых личностей. У Вертинского — очень много непонятного. И главное — больше уже никто таких песен не напишет. Дело не в таланте, а в ушедшей эпохе. Никто сейчас не напишет роман “Остров сокровищ”. Никто не споет, как Вертинский:
Звенят, гудят джаз-баны.
И злые обезьяны
Мне скалят искалеченные рты!
А я — кривой и пьяный,
Зову их в океаны,
И сыплю им в шампанское цветы!
Поскольку ушло нежнейшее, тончайшее соприкосновение с той действительностью. Но тем интереснее пытаться в нее окунуться.
— А не страшно было за эдакую фигуру браться?
— А в чем может быть страх?
— У вас слишком разная эстетика, физическая “фактура”! Вертинский — рафинированный, наложивший грим декадант с андрогинными замашками! Скляр — гораздо более брутальный парень! Конечно, я видела, что для концертов ты специально маникюришь ногти и надеваешь вместе с фраком пару огромных серебряных перстней! Но...
— Не сохранились ведь никакие съемки, кроме крошечных отрывочков его подготовки к выступлениям... Все, что мы знаем о Вертинском, известно лишь со слов других людей или по затертым фотографиям. Никто не знает точно, как он выглядел на сцене и что делал, — как же это возможно повторить? Можно только интерпретировать через себя. Я прочитал книжку Вертинского “Дорогой длинною” — его собственные мысли о себе. Плюс воспоминания каких-то людей. И сами песни. Больше о Вертинском — никакой информации. Его наследники
молчат как рыбы, очень хоронят его тайну. Поэтому все, что мы думаем о Вертинском, — лишь наши домыслы. Нетронутый, загадочный миф, который не может не привлекать. Самую яркую часть своей жизни Вертинский провел в эмиграции, в Париже, в Шанхае. Он даже в Голливуде был, но довольно быстро все там распознал и понял, что его высосут и сразу выкинут. Большому артисту крайне опасно зависнуть в Голливуде, поэтому Вертинский благоразумно ретировался, хотя была возможность кинокарьеры.
— Кажется, Западу фигура Вертинского интересна и знакома гораздо лучше, чем исторической родине-то? В 50-х годах, еще при его жизни, его “декаданс”-альбомы издавались в Европе миллионными тиражами, а здесь продавались на базарах из-под полы... И сейчас вон по каналу “Дискавери” показывают целые телеэпопеи об этой жизни...
— Вертинский — явление, конечно, не российского масштаба. Он — великий артист ХХ века. Не российский, а вообще — Артист. Хотя он почти ничего не пел на иностранном. Он записывался на Западе с несколькими оркестрами, но пел при этом на русском, поскольку считал, что это единственный язык, на котором можно выразить свои чувства и мысли. У Вертинского были поклонники в самых широких кругах людей, интересующихся искусством: от особ королевской крови до величайших артистов ХХ века — Марлен Дитрих, Жана Габена... Вертинский был частью европейской богемы.
— И его, кстати, записывают в эдакий шаблон богемности! “Говорят, что вы в притонах по ночам поете танго”... Заломанные кисти рук, кокаиновый туман... Ты вот исполняешь песни Вертинского ведь в исключительно богатых местах: на открытиях салонов дизайнерской мебели и ювелирных бутиков; в очень дорогих, камерных ресторанах, перед десятком жующих буржуа! Большинство этих “новорусских” даже не знают, кто это — Вертинский!
— Вполне вероятно...
— Когда Вертинский вернулся из эмиграции, из Шанхая, заманенный посулами советского правительства, и начал в 50-х играть по всяким пырловкам — он, видимо, задыхался от пустого выражения лиц этой публики, от неадекватки... Тебя неадекватка звенящих вилками не ломает?
— Если у тебя нет переизбытка предложений — ты не будешь особо разбираться, где тебе выступать. Важно получить вовремя объявленный гонорар, и чтоб аудитория внешне не выражала своего хамского отношения. А благотворительного Вертинского я играть не буду, потому что он слишком много забирает у меня энергии.
Абсолютный декаданс
— С “Ва-Банком” вы тоже начали делать по клубам сложный перфоманс: вешается экран, на нем крутится всяческая видеонарезка, ты под нее читаешь куски различных литературных текстов, затем — звучат песни...
— Так все и называется — “Нарезка”. Захотелось синтезировать жанры: кино, музыку, литературу. Я — совершенно литературный человек. Книга — мой главный друг и советчик (помимо музыки).
— А что за тексты ты выбираешь?
— Довольно маргинальные. Ерофеев, Сорокин, Генри Миллер, Мамлеев, Евгения Дебрянская, Хантер Си Томпсон... Такого типа тексты. А видеоэпизоды берем из разных фильмов — и андеграундных, и коммерческих. Но непременно резкого, драстического содержания. Чтобы возникло ощущение неспокойствия, нестабильности. Чтобы расшевелить публику.
— Тебе не кажется, что публика сейчас проявляет массовый интерес к русской культуре, так сказать? Хоть и иронически это смотрится, но “окультуриваться” стали массы благодаря эпопее с Акуниным, популярной беллетристике в духе XIX века. На премьеры в театры, опять же, ломятся; пластиночки с романсами (в исполнении, впрочем, русских рокеров) прикупают...
— Это обрывочные и непонятные ощущения толпы. Которая не знает, куда ей сунуться, чтобы получить новую порцию удовольствия. Никакого возврата к русской культуре не происходит. Толпа живет в огромном мегаполисе (если речь вести о Москве), ей хочется хлеба и зрелищ, ей не хочется сидеть дома и углубленно читать правильную книжечку. Ей нужно выйти и за заработанные тяжелым недельным трудом деньги получить свою долю удовольствия. И мы все вписаны в этот контекст как музыканты. Все, без исключения.
— Ты имеешь в виду: и Земфира, и Вертинский, и Юрий, допустим, Башмет?
— Пускай НИКТО не обольщается, думая, что он делает здесь искусство. Все обслуживают исключительно тягу публики к развлечениям, все — сугубо обслуживающая креатура. Культура во всем мире — в абсолютном упадке. Все поставлено на поток: деньги — товар — деньги. И если лично ты эту схему не приемлешь — это твое, сугубо личное дело. Все равно на тебя приходят, как на обезьяну. На любого (по степени таланта. — К.Д.) тебя. Об искусстве надо забыть навсегда. Никакого больше ренессанса, никаких сантиментов... Все закончилось в этом мире.
— Стоп, стоп. Как же так жить — без надежды, без веры? Чего ждать?
— Ничего. Каждый готовится к своей смерти. Это — нормально. Кто-то лучше это осознает, кто-то хуже.
— Но сто, двести лет назад искусство было живо?
— Скажем так: двести лет назад оно было более живо, чем сейчас.
— Но природа человека неизменна. И двести лет назад толпа жаждала зрелищ. Но почему же тогда все было живо, а нынче — никакой надежды на ренессанс? Несостыковочки в твоей упаднической философии!
— Я могу подвести под это теоретическую базу, но неохота. Я массами воспринимаюсь как артист. Востребован, зарабатываю этим на жизнь — ну и ладно. А чего творится у меня в душе — на фиг кому-то это знать!
Вот такой, право слово, чистейший декаданс.
