Недавно Конституционный суд России принял постановление о том, что гражданин может быть задержан на срок более 2 суток только по решению суда. Этот порядок должен быть введен уже летом.
Трудно переоценить этот акт. Вроде бы чисто конкретное решение имеет фундаментальное, системообразующее значение для всех правоохранительных органов.
Я, как и многие другие, конечно, читал и Агату Кристи, и Жоржа Сименона, и Конан Дойла. И вот на что постоянно обращал внимание. Ни Шерлок Холмс, ни Эркюль Пуаро, ни тем более мисс Марпл попросту вообще не могли в ходе своих расследований кого-либо из подозреваемых засадить в тюрьму на время следствия. Ну, это были частные, так сказать, детективы. Но вот инспектор Мегрэ уже вполне официальное лицо. Но и он почти никогда никого в тюрьму не сажает.
А как они работают? Их метод включает тщательное наблюдение за тем, что же делает находящийся на свободе подозреваемый. И нередко именно действия “неарестованного” становятся главной базой для выводов следователей.
Что же это за тип работы правоохранительных органов? Его можно назвать демократическим. В нем четыре важных элемента.
Во-первых, презумпция невиновности. Исходная мысль — гражданин невиновен, и только в свете идеи о его невиновности допустимы в отношении его какие-либо действия.
Во-вторых, суд, грубо говоря, вообще не интересует, признал или не признал свою вину обвиняемый. Есть закон, и есть доказательства, достаточные для осуждения.
В-третьих, все методы и следователя, и прокурора, и суда заранее ориентированы на то, что подозреваемый остается на свободе.
В-четвертых, и следователь, и прокурор жестко отвечают за каждый случай предварительного ареста. Ответственность такова, что никакие соблазны ускорения расследования на следователя не действуют.
В рамках этого общего порядка есть большое разнообразие в законодательстве разных стран. Но общие идеи — именно эти. Ясно, что реализация прав человека предполагает именно такие методы расследования. А что у нас?
У нас, как правило, любое более или менее серьезное (а зачастую и очень пустячное) дело начинается с ареста и заключения подозреваемого. И срок его пребывания в тюрьме может регулярно продлеваться до суда.
Что означает такое следствие? Это своего рода следствие с позиции силы. За исключением редчайших случаев, когда немедленный арест нужен, чтобы защитить общество от маньяка-убийцы, и еще нескольких очевидных ситуаций эта мера может и должна быть названа своим настоящим именем — пытка. Не чем иным, чем пыткой, пребывание в тюрьме не является.
Для чего? Чтобы облегчить работу следователя. Чтобы сам обвиняемый все рассказал, а следователю останется оформить дело.
Но зачем, спрашивается, государству думать о том, как облегчить работу следователя?
В ответе на этот вопрос как раз и заключена вся суть дела. Государство помогает следователю в его взаимодействии с гражданами этого государства только в том случае, если оно заранее считает следователя своим, а своего гражданина — врагом.
Такая установка не случайна для государства, специально созданного для насилия над гражданином.
Именно таким и было с самого начала советское государство. Оно было создано, чтобы насильно привести человечество к счастливому социалистическому будущему. Маркс и Энгельс считали, что для социализма требуются объективные условия (производительность, которая обеспечивает изобилие, устранение подавляющего человека разделения труда и т.д.). Ленин задал вопрос: как узнать, созрели ли условия? И ответил: в ходе борьбы. Кто сильнее, тот победит. Насилие — путь к будущему. Д.С.Лихачев в своих воспоминаниях писал о лозунге, висевшем в соловецком концлагере: “Железной рукой загоним человечество к счастью”. Насилие нужно везде — в экономике, в культуре, в идеологии и т.п. Насилие ко всем — от лидеров до рядовых, от своих до чужих. И силовой тип следствия — органичное логичное продолжение самой идеи советской системы. Формы насилия менялись — от изощренных пыток побоями и новыми изобретениями коммунистических следователей до пыток этим самым содержанием в тюрьме до суда.
Вот почему надо благодарить Конституционный суд уже за само желание видеть в стране другую систему. Но вот готово ли к ней наше государство, да и мы сами?
Вот война в Чечне. Я никак не могу себе даже представить, как же там только суд будет продлевать содержание под стражей. И где там этот суд?
Далее, готовы ли наши следователи к ведению дел, когда надо искать доказательства без ареста?
Когда-то, школьником, я был в Москве у знакомых. Это была коммунальная квартира, комнату в которой занимал один следователь. У его двери стояли две двухпудовые гири. И этот мужик каждое утро по полчаса “качал” себе мышцы. “Зачем?” — спросил я у своего хозяина. “Как зачем? — удивился тот. — Так ведь он ведет допросы. Ему надо силу иметь”. Через несколько лет, уже после ареста Берии, я снова был у этих знакомых. И узнал, что их сосед из следователей ушел: ломать кости допрашиваемым запретили, а других методов следствия он не знал.
И когда я думаю о том, что вскоре наши следователи уже не смогут “ломать” допрашиваемых содержанием их в тюремных камерах, я вспоминаю эту историю и думаю: скольким из них придется уйти?
Ну а наши суды? Они и сейчас утопают в делах. А тут на них обрушится новый ливень дел о продлении сроков заключения в тюрьме. Но есть и более серьезная проблема: рассмотрение дел до завершения следствия — это совершенно иной, непривычный для судей тип судебного разбирательства.
Я мог бы продолжать. Но помимо собственно юридического у данной проблемы есть социальный аспект.
Признание обвиняемого было бы неправильно связывать только с советской системой. Здесь есть более глубинная основа. Признание вины, покаяние и личное раскаяние исключительно важны в российском менталитете и вообще в православии. И от призыва отца Федора в “Двенадцати стульях” к птицам “покаяться” до обычной заключительной фразы всех дел 1937 года: “все обвиняемые признали свою вину” — дистанция не столь уж большая. “Признание вины” обвиняемым обязательно для всего нашего менталитета. Это ведь мы, начиная с первых классных школьных “разборок”, с пионерских сборов, с комсомольских собраний, с профсоюзных заседаний и партийных “персоналок” (столь красочно описанных известным поэтом — “из зала кричат: давай подробности”), — именно мы ждем как раз не доказательств, а признания и раскаяния. Далее, наш менталитет таков, что никакое заявление о возбуждении где-то и против кого-то дела мы всерьез не принимаем. Для нас один аргумент: не арестовали — значит, нет вины.
Тут уже не диктаторский режим, а сами граждане с их психологией — опора силового метода следствия. И если мы хотим по-настоящему расстаться с диктаторскими методами правосудия — мы должны преодолеть в себе жажду этого самого “полного признания”. Мы должны ждать не признания, не покаяния, а сугубо объективных доказательств.
Если даже мне, не юристу, ясны гигантские сложности демократических реформ в правоохранительной сфере, то почему же более десяти лет ничего значимого не предпринимается? Ведь можно было провести эксперименты: и в ряде городов, и в ряде регионов. “Опробовать” разные варианты изменений.
Я думаю, что, например, подписка о невыезде в очень многих случаях оказалась бы недостаточно действенной альтернативой аресту. А вот денежный залог — в размерах, соответствующих характеру дел, — у нас будет работать. Если денег нет, можно было бы в качестве “гарантии” передавать автомобиль, закладывать дачу или квартиру.
Словом, многое надо было бы опробовать. И если ничего серьезного не предпринималось — то приходится делать горькие выводы.
Как известно, народы России в революции 1989—1991 годов не подвергли правоохранительную систему тому же сокрушительному разгрому, который был обрушен на структуры КПСС. И массы сделали это не только в силу своей фундаментальной установки в ходе этой революции: не допустить в стране гражданской войны и кровопролития. И не из-за недостатка доводов в пользу разгрома: правоохранительная система была залита кровью и грязью в силу своего прислужничества КПСС. Разгром не состоялся в силу глубокого внутреннего социального понимания массами того, что КПСС создавала сама себя, а вот правоохранительная система формировалась в конечном счете голосованием каждого гражданина, и он, соответственно, тоже отвечает за ее злодеяния и злоупотребления.
Но этот “увод от разгрома” не означал, что правоохранительная система не должна реформироваться. Напротив, именно она должна была измениться в первую очередь. Правоохранительной системе (как и армии) был дан исторический шанс: реформироваться самой, очистить себя, задавать самой себе темп и логику своих реформ.
К сожалению, всего этого не произошло. Правоохранители отнеслись к реформе, как генералитет к реформе армии: шанс на реформу они истолковали как шанс не изменяться. В этом одна из главных причин тех потоков махинаций и коррупции, бандитизма, покровительства олигархам и издевательства над малым и средним бизнесом, которые захлестнули страну. Начни мы реформы в 1991 году с правоохранительных органов и — в широком смысле — с Учредительного собрания и реформы всей власти (как я тогда не раз предлагал) — экономические реформы, и прежде всего приватизация, пошли бы иначе — под руководством и контролем не органов советской власти, избранных при КПСС, а при органах новой народной власти и новых судов. И бюрократия не смогла бы навязать стране свой вариант денационализации — тот, при котором уходящая от обанкротившегося социалистического государства собственность достается ей и олигархам, а не народным массам, в доле каждому из нас.
Так что Конституционный суд, принимая свое историческое решение, явно “пошел на своих”. Почему?
Я далек от мысли, что просто он решил обратить на себя внимание, напомнить о своем “существовании”, чтобы заставить себя уважать. Я считаю, что члены Конституционного суда — люди опытные и вряд ли они не видели всех сложностей отказа от предварительного ареста без суда. Почему же такое “штурмовое” решение?
Нередко в практике управления принимают верное, но еще не имеющее условий для реализации решение именно для того, чтобы трудностями в реализации (а то и полным провалом) обосновать необходимость отказа от этого решения. Но и такое объяснение не подходит для действий Конституционного суда. Суд явно хочет правовой реформы.
В чем же тогда дело? Думаю, что тут происходит то же, что было в сфере экономики. Там все сложности решено было преодолеть одним ударом, разом, нахрапом, натиском — словом, шоковой терапией.
В области реформ правоохранительных органов Конституционный суд тоже предлагает своего рода “шоковую терапию”: “учинить” за несколько месяцев, к лету, новую систему. Остается найти, кто же пообещает “лечь на рельсы” осенью в случае неудачи.
Такие методы: “кавалерийская атака на капитал”, “сплошная коллективизация”, “кукурузизация страны”, “шоковая рыночная реформа”, а теперь “шоковая правовая реформа” — вытекают из четырех причин. Во-первых, из неглубокого, поверхностного знания существа преобразования. Во-вторых, из-за недостаточной личной компетентности руководства, сочетаемой с нежеланием уступить свои посты другим. В-третьих, из-за отчаяния, страха перед долгими годами тяжелой работы, перед “капитальной ишачкой”, как в далекие годы любил называть самые трудные участки на Памире возглавлявший нашу группу инструктор. И, наконец, в-четвертых, встречаются люди, искренне уверенные в универсальности шоковой терапии и ее преимуществах (не рубить же хвост собаке по частям!).
Но и экономика, и право — не хвост собаки. Шок в экономике создал в нашей стране миллионы врагов рыночных преобразований. Шок в правоохранительной сфере даст скорее всего миллионы противников демократизации. Когда тысячи уголовников-зэков, выпущенных по приказу Берии в 1953 году, хлынули в страну (об этом — известнейший фильм), буквально миллионы граждан начали сожалеть об упраздненных лагерях. Не исключено, что и теперь, столкнувшись с “подвигами” некоторых из освобожденных из-под ареста на третий день, многие начнут требовать возвращения к прежним мерам.
Я убежден, что, если мы и сегодня терпим “пыточную” систему, значит, мы все живем не в реформированной, а в советской стране. Но жизнь учит нас, что настоящие преобразования несовместимы ни с лихим махновским набегом, ни с красногвардейской атакой, ни с шоковыми реформами. Будь то в экономике. Будь то в правоохранительной сфере.
