В книжной лавке при Литературном институте на Тверском бульваре, 25, лежит неяркий, серый, как стена Редингской тюрьмы, том “Антология новой английской поэзии”. Открываешь из любопытства на лирике островитян. Однако сюрприз горячее ожидания: нас возвращают к давнему, раритетному тому 37-го года, ныне воспроизведенному точно, хотя и с некоторыми потерями. Нашему поколению с этим раритетом встретиться не довелось, так что стихотворения знаменитых писателей тех лет читаем впервые. Самые талантливые из них и сейчас достают озорством мыслей, непредсказуемостью видений. Поэты начала ХХ века страдали, были ранены теми же страстями, знавали те же радости. Вкус к самоиронии сокращает расстояние между нами.
Свидетели Первой мировой войны испытали шок от ее жестокостей. У Ричарда Олдингтона стихотворение о войне “Огненная завеса” в энергичном переводе Михаила Зенкевича трагично.
Погоня! Погоня! Погоня!
Огромные черные псы преисподней,
Вгрызаясь, ринулись в смертный бой.
Экспрессивные взрывы эмоций Уилфреда Оуэна (1893—1918) наводят холодящий ужас. “Страшная встреча” молодого поэта (его самого не стало в 25 лет) происходит в странном фронтовом туннеле.
Там спящие валялись, как гранаты,
Охвачены иль тлением, иль снами.
И вот когда я поравнялся с ними,
Один вскочил, как бы узнав меня,
Благословляя словно и маня.
Его улыбки, взгляда трупный яд
Открыли мне, что я спустился в ад.
Михаил Зенкевич мастерски передал эпатирующий метафоризм британского автора. Английским поэтам, как и русским, были свойственны те же мотивы и те же увлечения.
Оскар Уайльд (1856—1900) великолепен и в стихах. Романтик, фантазер, мистик, он прорывается к нам сквозь столетие. Прозрачно и подвижно рисуется атмосфера “Дома блудницы”. Увиденная с улицы жизнь за окном романтизирована музыкой Штрауса: “Как механический гротеск,/Чертя узоры арабеск,/За тенью тень по шелку штор/Неслись. Как лист, взметенный вдруг,/Под стон рожка и скрипки звук/Кружился призрачный танцор”. При лунном свете мистическое и реальное перетекают, рифмуются. Призрачное музыкальное кружение увлекает спутницу поэта. Но очарование разрушено, скрипка начала фальшивить. Чем не предвидение сегодняшней погони за сладкой жизнью? В финале, в картине утреннего просветления, мистика сменяется улыбкой Оскара Уайльда: “Нежней, чем девушки идут,/Скользнул на улицу рассвет”.
В антологии по-иному воспринимается вечно молодая “Баллада Редингской тюрьмы” в переводе Валерия Брюсова — о странном заключенном, убившем любимую женщину в постели.
В ряде вещей ироническое слово дает тон стихотворению. Гилберт Кит Честертон (1874—1936) воспел осла так весело, что трудно различить, где осел, а где лирический персонаж в конфузном состоянии: “Летали рыбы, лес гудел,/Увили фиги терн,/ И встала красная луна,/Когда я был рожден./Ужасный вид и гадкий крик,/И уши — крыльев взмах,/Брожу я — дьяволу двойник,/На четырех ногах”.
Сегодняшний экзистенциалист и любитель компьютерных игр, вероятно, читали сложного прозаика Джеймса Джойса (1882—1941). В антологии они найдут его стихи, полные недосказанности и музыки. “Набережная в Фонтана” начинается образом холодного северного моря: “Старое море номера ставит!/На каждый из серебряных в пене камней”. И вдруг, отбрасывая пейзаж, поэт рисует тайную страсть лирического героя. Рядом с ним — мальчик: “Касаюсь плеча я его дрожащего и мальчишеской руки его”. Рефрен стихотворения — признание:
Вокруг — страх, мрак, бросаемый
Сверху на нас вниз, —
А в сердце неисчерпаемая
Боль любви.
(Перевод Ю.Анисимова.)
Игорь Захаров, переиздав маленьким тиражом знаменитую антологию, за что ему низкий поклон, допустил промашку: почему-то исчезла вступительная статья М.Гутнера. Молодому читателю придется путешествовать без ее компаса.
Книга — не на один день. Предстоит медленное чтение: хочется понять, почему английская антология была настольной книгой молодого Иосифа Бродского.
