“Мы стояли в Кизляре, на границе с Чечней, шесть дней. Затем наши придурки придумали операцию — передвинуть блокпост чеченов. Передвинули на 600 метров, и с этого началась война”, — из письма домой 33-летней медсестры Ирины Яниной, единственной женщины, получившей за Чечню Героя России.
Она написала его 27 августа 99-го. Перед боем, который длился три дня и три ночи.
После него от Ирины остались запах гари и машинного масла.
* * *
— Выпей за мою Ирку. За Героя России. Одна у меня дочь была, е-мое, — седой старик в тулупе протягивает мне стакан.
Пронизывающий ветер охлаждает водку не хуже кубиков льда. А дождевые капли превращают ее в воду — и разбавлять не надо. В городке Калач-на-Дону, что в 30 км от Волгограда, три дня идет дождь вперемешку с мокрым снегом.
Памятник медсестре Ирине Яниной в 22-й бригаде оперативного назначения внутренних войск — так называемом “калачевском спецназе” — тоже открывали под дождем. Говорили красивые слова. Обещали, что будут вечно помнить — и бессмертный подвиг, и ее саму.
За один лишь августовский день Ирина вытащила из-под огня двадцать восемь мужиков. А ее — худенькую, полтора метра с кепкой — так и не смогли спасти из пылающего БТРа.
Чехи ударили “мухой”. Подло, когда бронетранспортер шел по санитарному коридору — нейтральной полосе, откуда забирают раненых.
“Все горит, спина у моего напарника горит. Я тушу его, кричу: “Гриша, ты жив?” — писал в объяснительной один из членов экипажа. — Мы еле выпрыгнули... БТР прокатил еще метров пятьдесят, пока мы поняли, что Ирка осталась внутри. Ее взрывной волной отбросило в моторное отделение. Она без сознания была, но живая...”
Еще двое суток лупили чеченские снайперы по горящей броне. Как будто не было у них серьезнее задачи, чтоб не увидело солнце обугленное тело погибшей медсестры.
* * *
Бельевая веревка привязана меж старых тополей. Развеваются, словно белые флаги, мокрые простыни. Хозяйки встают чуть свет, чтобы застолбить это “козырное” место. Черт его знает, почему нельзя стиркой попозже заняться, но так уж принято в провинциальных городках.
Жизнь в Калаче-на-Дону ползет, как пьяница из ларька, — нехотя и уныло. Меняется лишь когда война.
После Сталинградской битвы от города камня на камне не осталось. Заново отстроили его лет десять назад, во многом благодаря вынужденным переселенцам из Казахстана.
Семья Сувориных из Талды-Кургана. Мать с отцом, сын Сашка с женой и ребенком, разведенная дочь Ирка с сынишкой.
В детстве Ирина вместо погремушек играла родительскими медальками за целину. Как-то по весне посадили они с отцом яблоневый сад, полтыщи саженцев: “Уедем, бывало, в выходные на природу, так дочка закопается в зеленой траве — сразу и не отыщешь”, — улыбается отец.
В Калаче беженцам вручили кусок бесплодной глиняной земли на окраине — и на том спасибо. Поставили из железных листов гараж. Семь на восемь метров. Ковер на стене, палас на земляном полу — вроде и не холодно, как у людей.
Калачевские, кто посмелее и помоложе, подписывают контракт с воинской частью. “Вторая чеченская с “калачевского спецназа” началась, — гордятся горожане. — Наши ездят на Северный Кавказ по два-три раза. Убивают-то не всех, зато по семь тысяч рублей в месяц привозят, сумасшедшие деньги!”
У Ирины Яниной специальность дефицитная — реанимационная медсестра. Студенткой медучилища, когда по телеку крутили “про войну”, она фыркала: “Такую ерунду показывают — санитарки с поля боя раненых на себе волокут. Они же тяжеленные лбы, их не поднимешь”.
После первой своей Чечни Ирина так больше не говорила.
* * *
Мужчины идут на войну из-за разных вещей. Иногда — чтобы заработать денег. Иногда — чтобы доказать, какие они смелые.
Женщины идут, когда нет счастья.
У Ирины Яниной счастья не было.
С первым мужем она разошлась еще в Казахстане. Тот богатый, гонористый, любил свободу. А она — резкая и гордая — любила его. Но, как сын Женька родился, ушла без оглядки.
— Если что не по ней — Ирка могла и пощечину отвесить, — вспоминает Тамара Зиновьевна, мать Ирины. — Я иногда сама ее не понимала. Бывало, сядут они с отцом возле печки, сигаретку одну на двоих раскурят. Я возмущаюсь: “Как же так, женщинам дымить не положено”. — “Ладно, мать, остынь!”
Ирина нашла новую любовь. Когда младшей дочкой беременная ходила, расцвела и помягчала. Назвали девочку красиво — Яной Яниной. Но принесли ребенка из роддома в железную коробку на четырех ветрах. А куда еще?
“Я хочу, чтобы от Женьки и Янки, когда вырастут, не шарахались люди, как от бомжей. Лучше гнить в могиле, чем быть нищими”, — горячилась Ирина, собираясь на Северный Кавказ.
— Первая ее поездка летом 96-го года шрам в душе не оставила, — продолжает свой рассказ Тамара Зиновьевна. — У нас своего телефона не было (откуда?), так она знакомым звонила, к Яночке рвалась. Мечтала, какие хорошие подарки купит на “боевые”.
* * *
Личная медсестра Аслана Масхадова, Ирина Янина сопровождала президента мятежной республики на “вертушке”. Флиртовала, конечно, не без этого, кофе с ним пила. Правда, тогда Масхадова врагом России не считали.
На войне мужчины легко влюбляются в женщин в белых халатах. Рядом с такой можно кричать от страха и боли, как маленькому, — не выдаст.
Но и разлюбляют их тоже легко. Фронтовые романы внезапные, как ранения, и секундные, как укол шлепком. С медицинскими процедурами схожи, не с любовью.
— Иринке весточки со всей России шли, личные. От ребят, которых она выходила, — перебирает старые письма мать. — Но она четкую грань проводила. То, что было на войне, — прошло. Однажды приехал к нам боевой офицер с охапкой роз. Поднял дочь на руки и вдоль всей улицы пронес. Иринка в лице переменилась: “Сюда тебя никто не звал!”
— Я хожу на кладбище, и каждый раз на ее могиле лежат живые цветы, — говорит Юрий Федорович, отец. — Иногда вижу парней, которые их приносят. Мы ни о чем друг друга не спрашиваем, где столкнула их война, выпьем по сто грамм за упокой души и разойдемся. Говорят, что дочка грубоватая была. А ведь я ее совсем другой помню. Она прежде жила так, будто ей десять жизней отмерено. Но все изменилось после смерти дочки Яночки...
Трехлетняя кроха сгорела за три дня, в 96-м году, перед новогодними праздниками. Поднялась температура, пошла горлом кровь. Доктора утверждали, что ангина. Но в свидетельстве о смерти написали совсем другое — белокровие. Какая-то неизлечимая, мгновенно убивающая форма.
Когда не стало Яночки, вторая семья Ирины развалилась тоже. Остался один Женька. Да переходящий в манию страх за него: “Лучше гнить в могиле, чем быть нищими...”
* * *
— Я с твоим сыном сидеть не буду. Воспитывай его сама, — раскричалась Тамара Зиновьевна перед третьей командировкой.
Женька рос неуправляемым. Вместо уроков сидел на дереве перед школой. Курил в подворотне с пацанами и, обманывая бабушку, набивал рот ароматной мятной жвачкой, чтоб не пахло табаком. Или убегал на кладбище, к сестренке, где до вечера протирал на памятнике невидимую пыль.
По ночам разбрасывал руки в немом кошмаре: “Где ты, мама?!”
— Не хочешь сидеть — не надо. Я Женьку тогда в интернат сдам, — закусила Ирка губу, и мать отступила.
Собственный дом почти достроили. Купили мальчишке компьютер. “Еще немного — и хватит на квартиру для сына. Тогда и отвоююсь”, — успокаивала Ирина.
Подружки-контрактницы, чеченские челночницы, судили точно так же. Неустроенные, одинокие, обозленные бабы — других в части не было. Они наскоро воспитывали детей, мыли полы, варили щи и опять просились в опасную командировку. Уверяя самих себя, что уж эта — точно последняя.
— Я пирожками на рынке торговала, когда сказали, что из наших девочек кого-то убили. Другую фамилию назвали, не Иринину, но похожую. Я пирожки бросила и пошла к дочке той медсестры, которая вроде бы погибла. Чтобы лапшу ей на поминки замесить, так принято, девчонка же сама не сумеет, ей шестнадцать... — замолкает на полуслове Тамара Зиновьевна.
Нет, не хочет вспоминать мать, как открыл дверь в комнату, где готовилась лапша, осунувшийся муж. Как рухнул он на табуретку: “Кажется, беда не у них, а у нас”.
А потом были два гроба в недостроенном доме. Один выделили от части. Другой привезли из ростовской лаборатории, где опознают по ДНК солдатские останки.
Оба пустые.
* * *
“Я постарела здесь на десять лет, — напишет Ирина Янина перед последним боем на листке, вырванном из истории болезни. — Выпила целую пачку успокоительных таблеток, иначе никаких сил не хватит. Вчера два часа реанимировала солдатика, а он все равно умер. Перед этим плакал сильно”.
Ночью от потери крови умер еще один ее хороший друг — его не смогли переправить на Большую землю, “вертушка” не пришла. И все они — юные, молодые, влюбленные — умирали у нее на руках. Нашлись бы инструменты, она бы их обязательно прооперировала. Но ничего не было, кроме опыта. Даже слез не осталось.
Красная шариковая ручка. Разобрать слова почти невозможно — все слепилось в кровавую алость: “Сегодня уезжаю. Слово тебе даю, что больше сюда ни ногой, буду увольняться. Поставь за меня в церкви свечку, мама...”
Садиться в первый, самый простреливаемый БТР в колонне по жребию выпало подружке Ирины. Сестричка была совсем зеленая, неопытная, разрыдалась: “Не пойду на верную смерть!”
— Не ори, — прекратила истерику Янина. И пошла сама. Успокоительные кончились, а “вертушки” домой все не было.
Казалось, она не могла погибнуть в то утро, когда стала другой. Единственная строка в письме-завещании, которая читается легко, строка-перевертыш: “Лучше быть нищей, но рядом с Женькой, чем гнить в могиле!”
— Я надеюсь лишь на то, что Иринка не очнулась тогда в горящем БТРе, не мучилась от боли, от ужаса, — не сдерживает слез Тамара Зиновьевна Суворина.
Женька долго не верил, что матери нет: “Ее никто не видел мертвой. Она вернется и над вами расхохочется!”
* * *
Одну из улиц в Калаче нарекли именем Ирины Яниной. Отец переживает, что не ту, которая встретила их бездомными скитальцами из Казахстана. Эта совсем новая, ее дочка не видела.
И телефон теперь родителям героя домой провели. Важный чин из Москвы повелел городскому начальству прорыть землю под кабель. Управились в один день.
А свое жилье у Женьки будет, когда восемнадцать сравняется. Квартиру уже выделили, но пока в ней живут бесприютные офицеры части.
На Женьке кадетская форма. Сколько порогов оттоптала бабушка, прежде чем сын Героя России ее надел, — не сосчитать. Сегодня, спустя два с половиной года, он уже не ждет Ирину. О ее гибели говорит буднично и спокойно: “Вырасту и чеченам за мамку отомщу”.
Материнской пенсии Женьке хватает на пять килограммов конфет. Что поделаешь — ветеранов войны у нас много, а бюджет — один. Наверное, именно из соображений экономии Ирина Янина так и осталась единственной в России женщиной-героем. А не потому, что другие сестрички тащили раненых неловко или нескоро.
Это жестоко, но ей просто “повезло” — она погибла одной из первых, когда заголовками о чеченской войне еще пестрели передовицы газет.
Когда затих бой, медсестра, что отказалась ехать в первой машине, вытащила из БТРа черную, как головешка, кость. Больше в десантном отсеке от Ирины не нашли ничего. Кость полили бензином и сожгли, чтобы не сожрали ночью шакалы.
...В 98-м она вернулась из своей предпоследней командировки. Посеревшая, хромала после ранения в ногу. Опустилась перед домом на колени. “Что ты, Иринка?” — выскочила на крыльцо мать. А та землю целует, песок вверх подкидывает и плачет...
В Калаче есть монумент Ирине Яниной и ее погибшим землякам. Один на всех, в нем, как в братской могиле, тесно.
И на городском кладбище ей памятник, рядом с Янкой. И еще есть огромный яблоневый сад, он скоро зацветет в заграничном казахском Талды-Кургане — это тоже память о ней.
А в Дагестане, рядом с селением Карамахи, на обочине дороги, по-прежнему стоит ржавый БТР.
Мать мечтает хотя бы дотронуться до него. Если уж сама Ирина рассеялась дымом по земле. Генералы обещают туда свозить, только просят подождать, когда кончится эта война.
А когда она кончится...
