Пятнадцать лет назад, вот когда.
Я приехала в Тушинский суд, открыла дверь в зал — а там идет оглашение приговора. Значит, слушание дела, которое меня сюда привело, начнется с опозданием. Что ж, не стоять же в коридоре. Тихонько прошла в зал.
Краем уха слышу: квартирные кражи, восемь лет с конфискацией имущества. Значит, особо опасный. И еще: людей в зале — раз-два и обчелся.
Судья с заседателями ушли, секретарь открыла форточку, собрала бумаги. А особо опасный рецидивист, плотно сбитый и курносый, с палехской росписью на левой руке, перегнулся через барьер — клеток в залах еще не было — и говорит: “Сань, а чего мама не приехала?”
Конвойный сделал замечание, но не зло, для порядка, мол, правила знаешь, разговаривать запрещено. А человек, который сидел передо мной, помолчал и как крикнет на весь зал: “Сука, мамка вчера в больнице умерла, и хоронить не на что!”
Все, кто был в зале, обернулись как по команде на сидевшего за барьером. Он не вскочил, не дернулся. Стало тихо. И в этой тишине раздался звук, за ним еще: заскрежетали каленые, чугунные слезы, хлынувшие без разрешения.
Моя мама в это время гуляла с моим сыном.
У меня в голове все смешалось в кучу: гуляет, уже не гуляет, умерла, ничего нельзя сделать, я приеду домой, а ее нет. И хоронить не на что.
Я открыла сумку и достала двести рублей.
Это были сумасшедшие деньги. Я заняла их, чтобы купить финские сапоги, которые оказались велики подруге. Мне они тоже были велики, но подруге их принесла фарцовщица Марта, они по-настоящему были финские. Я получала девяносто рублей. Это были действительно страшные деньги, потому и лежали завернутые в носовой платок.
Я нацарапала на клочке бумаги свое имя, телефон, адрес редакции — вот адрес зачем, до сих пор не пойму — положила вместе с деньгами на скамейку и бросилась на улицу.
Что я наделала, дошло до меня в метро.
Я поняла, что чувствуют миллионеры, которые только что узнали, что они разорены.
А молния на тех сапогах застегивалась до самого верха. Марта никогда больше ничего нам не приносила.
Потом я стала получать письма.
А еще через несколько лет в нашу большую редакционную комнату пришел охранник с первого этажа и сказал мне: “Оль, спустись, там к тебе какой-то ужас в шапке ломится”.
И никакой это был не ужас.
Это был Гена, который по случаю освобождения оделся во все шикарное: на нем был белый овчинный тулуп, который всем нам хотелось называть дубленкой, индийский мохеровый шарф этикеткой наружу и ушанка, по-видимому, из дикобраза.
Он пригласил меня в ресторан “Узбекистан”.
Не пойти было нельзя.
Официантка “сделала мне уважение” как жене султана Брунея.
К полуночи Гена рассказал мне про свою жизнь все, что можно передать словами, и накурился до того, что голос у него стал на октаву ниже.
Генин отец полжизни просидел в тюрьме за то, что, как выразился Гена, служил молебны по карманам. Мать работала уборщицей, брат Саша — водителем на хлебозаводе, за двадцать лет не вынес с завода ни одной ватрушки и мечтал о том, что его младший сын выучится на зубного техника и купит “Волгу”.
После восьмого класса Гена связался с уличной шпаной.
Первый срок он получил за угон новых “Жигулей”, и это был единственный случай в его богатой событиями жизни, когда богиня правосудия решила дать ему шанс. Наказание было условное. Гена богиню не понял и через восемь месяцев снова сел, и снова за машину. А вот богиня Гену поняла, и он отбыл в колонию для малолетних правонарушителей, откуда через полсрока “выписался”, глядя на жизнь глазами, полными презрения к лохам. Кто был его учителем и почему он оказался таким талантливым учеником, я так и не поняла, но одно бесспорно: ему еще не было восемнадцати лет, а он уже точно знал, что не воруют только тяжело больные люди. В тот день, когда он пригласил меня в “Узбекистан”, ему исполнилось тридцать шесть лет, и к этому дню он ни разу не имел случая убедиться в ошибочности своей теории.
— Но ты же сам сказал, что брат не вынес с завода ни одной ватрушки...
— Дурак, вот и не вынес. Дуракам, я тебе скажу, все можно.
Своей профессией Гена сделал квартирные кражи.
Никакого смущения его “работа” никогда у него не вызывала. Как я поняла, “брал” он с коллегами только богатые квартиры, а стало быть, был в труппе и наводчик.
— Ну вот сам посуди: человек живет тем, что пронюхивает, у кого что есть. Как крыса.
— А он и есть крыса. С ним серьезных дел не сделаешь. Так не всем же в первом ряду сидеть, для кого-то и галерку строили...
Как выяснилось, в тот день, когда я осталась без финских сапог, Гена вообще не понял, что произошло. Про двести рублей, полученных от незнакомого лоха, он узнал из письма брата и не придал этому никакого значения. Он решил, что брат его воспитывает и для этой цели придумал не слишком складную историю про деньги, завернутые в дамский платочек.
Когда, наконец, все прояснилось, Гена испытал по отношению ко мне такую жалость, что острота этого ощущения потрясла его самого. Он понял, что жизнь столкнула его с человеком, которому уже, возможно, ничем не поможешь. И он решил, что его долг — принять в моей судьбе участие, насколько позволят обстоятельства.
— У тебя муж есть?
Мужа у меня тогда не было.
— Только не выходи замуж за врача.
— ?
— Попадаются очень тупые. Люди к ним сами деньги несут, а они идут с клизмой по жизни, на “Запорожец” копят. Не все, правда...
Восьмого марта пришел в редакцию в костюме, при галстуке, принес большую тяжелую коробку.
— Гена, что это?
— А ты открой, открой...
И сияет.
Открыла.
Фарфоровая фигура голой женщины в похотливой позе и с то ли редиской, то ли с пучком сена во рту.
— Господи помилуй...
— Я знал, что тебе понравится.
— Где ж ты ее раздобыл?
— По знакомству. Один мужик в этом деле разбирается. Ты что подумала? В магазине брал, за деньги.
Ну то есть дело дошло до того, что пришлось платить, обычным способом, как все “нормальные” люди, он это заполучить не смог. Зато и вещь хороша...
Как-то он мне говорит:
— Вот ты меня перевоспитываешь, а я, между прочим, никогда в театре не был.
— Я думала, что это ты меня перевоспитываешь.
— Нет, Оль, ты очень упрямая. На простые вещи сложно смотришь. Так как насчет театра?
Пошли в Театр сатиры на “Женитьбу Фигаро”.
После спектакля идем по улице Горького.
— Оль, спросить хочу. А что, у мужиков тоже губы накрашены?
— Конечно, а то дальше пятого ряда никто ничего не разглядит. А чего ты так хохотал?
— Со мной один парень сидел, так он с любовницей ее мужа “делал” — прямо точно с них списано, я поэтому ржал; как вспомню, как он на зоне селедкой отравился...
Пошли в цирк.
Гена наелся мороженого, сфотографировался с обезьяной и стал мне рассказывать, как они “там” приручили крысу. Тут в манеж вышла акробатка.
— Знаешь, меня моя Верка гнет. Я люблю, чтобы у женщины все бесило, все играло. А она в кафе перешла, официанткой, теперь прет, как боевая машина пехоты.
Выходит фокусник, начинает манипулировать с картами.
— Слушай, сколько он здесь получает? Это ж какие деньги человек мог бы делать.
Появляются клоуны. У одного из них все время падают штаны.
— Оль, наконец смешно стало!
Семь часов утра.
Звонок.
— Оль, это Геннадий. Я Верку убил.
— Как убил?!
— Корытом.
— Милицию вызывал?
— Приезжай, я тебя прошу.
Приезжаю.
Он ждет меня у подъезда, курит.
Взлетаем на пятый этаж.
В большой комнате на разложенном диване лежит мертвая любовница Гены и икает. Безостановочно. На спине, на остатках ночной рубашки, — след корыта. Само корыто валяется рядом. В детстве меня в таком купали. На корыте не подлежащая реставрации вмятина. Один глаз у покойницы отсутствует, на его месте спелая слива, обведенная зеленой каймой. По углам комнаты в художественном беспорядке расположены осколки тарелок, банок с вареньем, Генины ботинки и туфли на каблуках (туфли — отдельно, каблуки — отдельно). Видны траектории полетов; несколько шпрот не долетели до места назначения...
Оказывается, Верка решила уйти. К кому, Гена еще не выяснил, но установлена причина: соперник не пьет, не устраивает сцен и делает дорогие подарки. Из-за одного такого подарка с огромным куском бутылочного стекла, искусно имитирующим изумруд, и разыгралась драма. Вера рисковала жизнью, но подарок любимого с пальца не сняла.
В конце концов они поженились, и Гена тут же завел себе любовницу.
Однажды он сказал мне: “Я сломался на первом сроке, когда понял, что тюремщики сами никогда не делают того, в чем стараются убедить нас. Понимаешь, я так и не встретил человека, который бы делал то, о чем говорил”.
Если бы люди, которые работают в зонах, знали, как отзывается каждое их слово, каждый поступок и даже каждое намерение, если бы они понимали, как много невидимого ловят глаза невольников. Ни один блатной не может так изнасиловать душу, как гнилой хозяин, который сам с удовольствием творит то, за что годами держат на цепи осужденных.
Гена не звонит мне уже второй год.
Если он жив, он обязательно отзовется, а если он узнал то, чего не знают живые, значит, он наконец предстал перед справедливым судьей.
