Он вернулся в Москву... к новой жене. Чуть позже смогла приехать и она — вместе с тремя детьми. Ее любовь, верность, самопожертвование не обусловили пресловутого единства в горе и радости, в болезни и здравии — пока не разлучит смерть. Гарантов счастья на земле нет. Впрочем, она вовсе не считает себя несчастной. А также не держит зла на бывшего мужа и дружит с его теперешней женой.
По своему происхождению Лидия Борисовна Соколовская-Мютель — аристократка. Таких у нас в стране осталось совсем немного. Отнюдь не дворянская жизнь не вытравила природного благородства, которое на протяжении жизни руководило всеми ее поступками.
“Мама с папой прожили вместе 67 лет, и за все это время ни разу не поссорились, — говорит Лидия Борисовна. — И дело тут не в какой-то необыкновенной любви. Дело в огромной внутренней культуре. Обидеть друг друга, оскорбить было для них совершенно невозможно”.
Коренные петербуржцы, в 21-м году Соколовские переехали в Москву — отцу предложили работу в министерстве. Семья поселилась в одной из комнат многолюдной коммуналки на Мясницкой — вместе со своей нянюшкой Дуняшей, вырастившей еще самого главу семьи. Детей — Лиду и ее старшего брата Диму — родители старались воспитывать в традициях прежних времен, насколько это было, конечно, возможно. Традиции эти они протащили сквозь бдительную таможню советского общества и бережно их хранили.
“На Рождество у нас дома обязательно наряжали елку. Сейчас, наверное, не все помнят о том, что елки после революции были запрещены — они приравнивались к такому “страшному греху”, как вера в Бога. Когда в 30-м году я вступала в пионеры, нас предупредили: если у кого-то в праздник обнаружат елку, то сразу исключат. Только перед самой войной елки легализовали — не на Рождество, конечно, а на Новый год. А еще у нас в школе регулярно проходил урок на тему “Как я борюсь с религиозным мракобесием”. Один мальчик рассказал, что, когда его бабушка молилась дома перед иконой, он схватил икону и бросил в печку. Этот мальчик сразу стал героем дня, учительница хвалила его и ставила всем в пример. У нас же в доме иконы хранили как самую большую ценность — в том числе ту, которой благословляли на брак родителей”.
Когда дети подросли, Соколовские-старшие стали устраивать так называемые субботы. Все друзья Лиды и Димы знали: в субботу в этот дом можно приходить без приглашения и предварительной договоренности. Знали, что кто-нибудь из хозяев непременно будет дома, обязательно накроют стол — ванильные сухарики и чай с лимоном, соберется куча гостей, будет весело, интересно и тепло.
“На этих наших субботах никогда не пили вина. Мама с папой ничего против него не имели, но вино — это для праздников. В праздники если кто-то перебирал лишнего, то оставался ночевать — его укладывали спать под роялем. А по субботам на этом рояле играл папа, мы пели песни, резались в игры, которым нас научили родители. И разговаривали, разговаривали, разговаривали... Благодаря этим субботам друзья у меня, родителей, брата были общие — никто не вспоминал, к кому пришел”.
“Поначалу я отказывалась. Хоть он мне и нравился, но не хотелось спешить, какой-то безумной любви с моей стороны не было. Да у меня имелись и другие кандидатуры! Но Алик оказался самым настойчивым, и в конце концов я согласилась”.
В конце мая он уезжал на практику. Перед отъездом принес Лиде серебряный рубль, распиленный пополам.
— Это вместо обручальных колец, — смущаясь, сказал он ей. — Пусть у каждого хранится по половинке в знак того, что мы с тобой теперь обручены!
Расписаться они решили в июле, после его возвращения с практики, чтобы в поход по Чусовой отправиться, уже будучи мужем и женой.
...22 июня 41-го года третьекурсники медицинского института сдавали экзамен по фармакологии. Экзаменатор, пожилой седовласый профессор Николаев, никак не мог сосредоточиться на своем предмете, все смотрел и смотрел в окно. Потом махнул рукой, собрал зачетки и, никого не спрашивая, всем проставил оценки.
— Почему тройка? — удивленно спросила Лида, посмотрев свою зачетку. До сих пор у нее не было даже четверок.
— Потому что война, — не вполне логично ответил профессор и беспомощно посмотрел на нее. — Теперь не до оценок!
...Алексей вернулся в Москву через несколько дней. С вокзала прибежал к Лиде:
— Нам надо сегодня же расписаться!
Пока собирались в загс, Алику позвонили из МЭИ: сегодня в пять часов быть на вокзале, едем под Смоленск и Ельню рыть окопы.
Свадьбу снова пришлось отложить. Она состоялась лишь в сентябре — на другой день после его возвращения из-под Смоленска. Во время регистрации брака и прозвучал первый тревожный звоночек. Молоденькая служащая загса, внимательно просмотрев их паспорта, неожиданно ринулась в соседнюю комнату — звонить по телефону. Сквозь тонкую дверь был хорошо слышен ее возбужденный голос:
— Что делать? Пришли расписываться: девушка — русская, а парень — немец! Мы же с ними воюем... Что? Расписывать? Ну ладно, в случае чего — это ваше распоряжение...
Тогда они только посмеялись над такой бдительностью, несмотря на то что вид у служащей был такой, будто она выписывает свидетельство не о браке, а о смерти.
“В роду у Алексея были и немцы, и русские, и даже шведы. Когда он получал паспорт, то мог указать любую национальность на выбор. Конечно, правильнее всего было бы написать “русский” — какой он немец, даже языка толком не знал. Но Алик решил пофасонить и назвался немцем. Этот фасон потом ему дорого обошелся...”
— А у вас не появилось мысли, — спрашиваю я Лидию Борисовну, — что во время войны выходить замуж за немца несколько... ну... непредусмотрительно?
Она смотрит мягко, с улыбкой. Отвечает без малейшего возмущения и пафоса:
— Ну что вы, как же я могла об этом думать! То есть понимала, конечно, что из-за его национальности могут быть неприятности. Значит, тем более надо быть рядом, поддерживать...
“Пятикурсники нашего медицинского отправились на фронт, младшие — в эвакуацию. А нам, студентам 4-го курса, выдали справки о присвоении звания зауряд-врача. Такое звание практиковалось еще во время 1-й мировой, оно давало право работать врачом и право завершить учебу впоследствии. Я сразу побежала в райком комсомола, проситься на фронт. Но мне отказали, сказав: война будет долгой, еще успеешь поучаствовать”.
Алексей тоже рвался в армию с самого начала войны. Повестку из военкомата получил лишь в марте 42-го. Он примчался домой гордый, счастливый, закружил по комнате жену:
— Призвали, призвали наконец! Видишь, моя национальность не помешала!
Лида радостно всплеснула руками. Вероятность того, что ему не доверят защищать Родину, была для них обоих куда страшней возможной гибели на фронте...
А через некоторое время от него стали приходить странные письма. “Лидок, у меня все хорошо, жив-здоров. Сегодня с утра было пасмурно, но ближе к полудню выглянуло солнышко. Оно напомнило о тебе...” И ни слова о войне, о фронтовой жизни. Сначала она думала, что муж просто не хочет пугать ее страшными армейскими подробностями. Потом обратила внимание на необычный обратный адрес: вместо номера полевой почты на конверте был указан номер почтового ящика. А потом поползли слухи о том, что никто из призванных немцев до фронта не доехал — все они отправлены в концлагерь. Слухи эти, показавшиеся ей поначалу абсолютно бредовыми, подтвердились.
В июле 42-го она отправилась в Республику Коми, в лагерь неподалеку от Котласа.
“До того времени я и не подозревала, что у нас в стране есть такие лагеря. Пустая, лысая местность, колючая проволока, вышки. И какой-то металлический лязг, постоянно носившийся в воздухе, — словно кандальный звон, хотя никаких кандалов, как я потом увидела, на заключенных не было. Когда спросила охранника, как мне найти мужа, он ответил, что во вторую, “немецкую”, колонну проход запрещен. Это была зона в зоне, с особым, усиленным режимом. Но разве кто-нибудь мог удержать меня?”
— Мютель, к тебе жена приехала! — услышав это, он не поверил. До сих пор ни к одному из заключенных жены не приезжали. Смотрел на свою 20-летнюю подругу жизни и не трогался с места. О том, что это был самый счастливый момент в его жизни, он сказал ей уже спустя много лет.
Видимо, ее приезд произвел впечатление и на охрану. Во всяком случае, Алексею было сделано неслыханное послабление: в обед разрешили взять свою миску баланды и вместе с женой пообедать на травке, под вышкой. За все это время они не сказали почти ни слова — только смотрели друг на друга и пытались улыбаться.
Ночевать ее пустили в маленькую баньку для начальства, стоящую на отшибе. Лида устроилась на скамейке в предбаннике, снаружи ее закрыли на навесной замок. И тут отовсюду стали выскакивать крысы. Самые нахальные залезали на скамейку и обнюхивали ее лицо. Лида накрылась с головой кофточкой и... уснула. Не то чтобы она совсем не боялась крыс. Просто решила, что бояться их стыдно — особенно сейчас, когда идет кровопролитная война, когда муж без всякой вины заключен в концлагерь, когда завтра надо возвращаться обратно, и неизвестно, увидишь ли его вновь.
“Когда бывало особенно тяжело, я всегда представляла себе, как потом буду об этом рассказывать. И становилось нестрашно — как будто смотришь на происходящее со стороны”.
“Вопреки всем стереотипам гебист-майор разговаривал со мной очень доброжелательно. Он подробно расспросил об Алексее, изучил все его письма, запросил начальство Котласского лагеря. В результате мужа перевели из барака в поселение и вместо корчевания пней, которым он занимался раньше, отправили работать электриком на мостозавод. Теперь я понимаю, что это было обыкновенное чудо, ведь никто из прочих заключенных немцев также ни в чем не был виновен”.
Сама же Лида работала медсестрой в хирургическом отделении госпиталя. Туда непрерывным потоком шли раненые с фронта — непрекращающийся поток боли, крови, смертей. Это было крайне тяжелое время. Привыкнуть к чужим страданиям ей никак не удавалось. Так же, как и к постоянному голоду, — голодные обмороки случались почти каждый день.
“Когда заканчивалось дежурство, наша повариха собирала все остатки еды, которую недоели раненые — их кормили достаточно сытно, сваливала в большую кастрюлю, заливала водой и кипятила. А потом всех сестер и санитарок сажала за стол и разливала это варево по тарелкам — там плавали кусочки хлеба, котлет, каша... Эти “ужины” были для нас настоящим спасением”.
В январе 43-го вернулся из эвакуации институт, возобновились занятия, а в октябре 44-го Лида получила красный диплом. Несмотря на уговоры декана остаться работать при кафедре, она твердо решила: теперь — только на фронт.
Служить довелось в батальоне аэродромного обслуживания истребительной авиационной дивизии. По ее словам, ничего героического на фронте она не совершила — только лечила солдат и офицеров, как и положено военврачу. Вот заставить однополчан уважать себя оказалось сложнее: медик в армии — не самая почетная должность. В первые же дни к ней в санчасть явился хмурый толстый майор.
— Ой, доктор, сил нет как живот болит!
Стараясь держаться важно, Лида уложила его на кушетку, пощупала живот, расспросила о характере боли. От всех предлагаемых лекарств майор категорически отказывался.
— Это мне не помогает! Поставьте лучше банки на живот, это для меня лучшее лечение!
Как ни отговаривала его Лида, он стоял на своем — помогают только банки! Пожав плечами, она исполнила его просьбу. В тот же вечер майор ходил по всему батальону и, задрав гимнастерку, показывал всем следы от банок:
— Врачиха-то новая ни шиша не соображает! Я ей говорю: живот болит, а она давай банки мне на брюхо ставить!
“Иногда приходилось давать пощечины — в армии женщина должна очень строго себя держать. Но все равно неприятные случаи бывали. Например, когда я решила вступить в партию, один из наших коммунистов, которого я попросила стать моим поручителем, поставил условие — только после совместной ночи! Так я и осталась беспартийной”.
Место, где жить, они выбирали по карте. Остановились на уральском городе Чусовом — ведь в те края они собирались отправиться в счастливые довоенные времена.
Почему у нее не было ни малейших сомнений по поводу того, чтобы остаться в Москве, без него? Любовь? Да, наверное, и любовь тоже. Но предшествующая пятилетняя разлука способна потушить даже самые пылкие чувства. Кроме одного — чувства долга. Я вспоминаю знаменитых декабристских жен, чей поступок принято воспринимать как гимн великой любви. А ведь любовь эта имелась далеко не у каждой из них. Зато каждая была верна своему долгу — высшему долгу жены быть рядом с мужем, что бы ни случилось...
Они прожили в Чусовом шесть лет. Алексей работал на металлургическом заводе, Лида — в больнице. Вскоре родился сын Дима, а через два года — дочь Танюшка. Потом мужа перевели на работу в поселок Верхняя Синячиха Свердловской области — там появился на свет третий ребенок, дочка Верочка. Потом, после смерти Сталина, родная Москва перестала быть для них запретным городом, но возвращаться было некуда: прописка, жилье — все потеряно. По предложению неунывающей Лиды семья перебралась в новый город Магнитогорск...
Бытовые трудности, которых имелось немало, не пугали ее. Но после двадцати лет жизни на Урале случилось то, с чем не смогла справиться даже она. Характер мужа стал заметно портиться. Они перестали понимать друг друга, находить общий язык. В доме начались ссоры, скандалы — то, чего Лидия никогда не знала и не хотела знать.
“Думаю, сказался-таки лагерь — все же такое даром не проходит. Когда муж приходил домой, всех нас словно чугунной плитой накрывало — настолько его раздражала я, дети, все вокруг. Я долго боролась за семью — подстраивалась, старалась успокаивать его, сдерживала свой лидерский характер. Но ничего не помогало. Жизнь с ним стала унизительной для меня. Я могла жить трудно, бедно. Но не могла — в унижении. И ушла. Когда мне говорят: вы храбрая, на фронте были — я только смеюсь. Куда большая храбрость потребовалась для того, чтобы уйти от мужа с тремя детьми — в никуда”.
Она стала писать письма в города, где приглашали на работу медиков. Ей повезло — взяли в подмосковный Дедовск, дали временную прописку. Уезжая, хотела оставить мужу свою половинку серебряного рубля, которую хранила все эти годы. Но потом передумала: все равно теперь они навсегда связаны детьми и никак не могут считать себя чужими.
Когда в семье начался разлад, к Алексею из Москвы приехала бывшая одноклассница, Люлька, как ее раньше называли, а теперь Елена Яковлевна. И сразу увезла его к себе, в столицу, где они поженились, как только был оформлен развод с Лидией Борисовной.
“Я хорошо знала Люльку, она приходила к нам домой на субботы. Она всю жизнь любила Алика, и я рада, что хоть к концу жизни ее мечта исполнилась. Мы с ней в добрых отношениях. За что мне обижаться на нее? В том, что отношения двоих разрушены, виноваты только эти двое, и незачем приплетать сюда третьего”.
Спустя некоторое время Лидии Борисовне удалось получить работу и квартиру в Москве. С тех пор она снова москвичка. Считает себя вполне счастливой — у нее замечательные дети, внуки, правнук и ясная память в 80 с лишним лет. А жизненные передряги — так они страшны ровно настолько, насколько ты их такими воспринимаешь. Лидия Соколовская-Мютель воспринимает жизнь — какою бы она ни была — как величайший дар. Она действительно очень счастливый человек.
