— Мы на восьмой этаж, к Твардовскому, — сообщаем на вахте. Толстая тетка кивает равнодушно: “Лифт сломался, вверх придется идти пешком”. После 400 километров от Москвы в Смоленскую губернию, чтобы встретиться с Иваном Трифоновичем Твардовским, родным братом знаменитого советского поэта, это уже было не расстояние.
Ему 88 лет. Остаток жизни он посвятил тому, что восстановил заброшенный хутор Загорье, отчий дом, где прошло детство.
Несколько месяцев назад, схоронив жену и собаку, Иван Твардовский пришел в стариковские Вишенки.
Почему-то в казенных учреждениях всегда ремонт. Пахнет краской и гороховым супом. И тихо так, будто время агонизирует. Так же, как и обитатели этого дома.
Внешне Твардовский — точь-в-точь герой чеховских рассказов. Кажется, что всю жизнь провел за книгами и умными беседами, в тиши кабинета. Иван Трифонович явно не знает, с чего начать разговор, — смотрит на крашеную стену, помешивает ложкой суп.
— На памятник меня сфотографируешь? — просит вдруг. — Уж постарайся, а то у меня хорошего снимка нет. Понадобится скоро, где взять? Лишние хлопоты людям будут, не хочу...
Перед съемкой Твардовский делает каменное лицо, будто на паспорт. И наотрез отказывается изменить выражение: “Я знаю, что это правильно!” — такого не переубедишь.
— Только осторожно расспрашивайте его про брата, — просят сопровождающие. — Про семью Твардовских написано разное. Про ссылку кулаков-родителей с малыми детьми в Сибирь. Про то, что сам Александр Трифонович, известный поэт, от своих родных якобы отказался...
— Я считаю Александра Твардовского, выходца из крестьянской семьи, заметным явлением в поэзии, — словно по школьному учебнику произносит Иван Трифонович. — Я разгадывал его загадку, но так до конца и не смог. Глыбище, не дотянуться! В моих силах было другое — восстановить место, где мы жили, хутор Загорье. Константин, Александр, Иван, Василий, Павел, Анна, Мария... Все мы из одной зыбки.
— Из семьи вы остались последним?
— Самый старший брат, Константин, тоже жив. Ему почти сто лет. Он в Сибири поселился, на маленькой станции. Лет пять назад прислал мне весточку: “Нам не нужно с тобой больше поддерживать связь”, — Иван Трифонович теребит казенную подушку. — Оно правильно — какие новости у столетних стариков? Все позади...
* * *
Александр Твардовский. Автор “Теркина” и “За далью — даль”. Непонятный, непонятый, раздвоенный.
Сын сосланного кулака, воспевавший колхозное счастье. Фронтовой корреспондент в войну. В хрущевскую оттепель редактор свободолюбивого “Нового мира”, открывший Солженицына.
“Давление времени на этого могучего человека было столь велико, что в конце концов его, как глубоководную рыбу, вытащенную на поверхность, разорвало”, — так поэтично отзывается о Твардовском его землячка, поэтесса Вера Иванова.
— Мы жили на хуторе Загорье, держали крепкое хозяйство. Сравнялось нам с Шурой года по четыре, — это уже Иван Трифонович о брате. — Играли мы в камушки у колодца. У гумна сеялка стояла. Я тронул шестеренки, а Шура дернул за рукоятку... Упал я с раздавленными пальцами. Шура, сам невредимый, заплакал. Он не хотел мне плохо сделать, но так получилось. В последнюю нашу встречу, в 65-м, в Москве, Александр Трифонович взглянул на шрамы и вздохнул: “Загорье! Детство!”
Шура Твардовский, перепортив “под стихи” кипу дефицитной почтовой бумаги, не пошел по стопам крестьянских родителей, а уехал в Смоленск без родительского благословения. За славой. Иван остался дома.
Отец, пан Твардовский, как прозвали его за то, что лаптей не носил и характером был крут, упрекал блудного сына: “Пишешь стихи — пиши, но и работай. Город тебе нужен. А того не понимаешь, что город жесток...”
Но жестокой оказалась деревня.
Кузнец Твардовский, горбатившийся за семерых, рассчитывал, что сыновья будут его первыми помощниками. Только предало их родное Загорье в столбцах берез.
В чужих завистливых глазах единственная лошадка Твардовских превратилась в табун. Деревянная кузница стала чуть ли не литейным цехом. А сами они, отродясь батрачий труд не пользовавшие, — зажиточными кулаками.
* * *
Отец не выдержал колхозного пресса, уехал на заработки. Покинул дом и старший Константин, которого приговорили к году тюрьмы за неуплату налогов.
— Меня исключили из школы, — вспоминает Иван Трифонович. — Директор сказал, что не представлена справка о социальном положении. “Если ты не сын кулака, принеси нужный документ!” Но такую справку мне, естественно, не дали.
Вспоминал о гонениях семьи и поэт Твардовский, к тому времени он был уже довольно известен. “Нужно выбирать между папой-мамой и революцией”, — поставил на вид его приятель, секретарь Смоленского горкома комсомола.
Их выселяли насильно — из бревенчатого домишки, главным украшением которого была пара венских стульев с вытертыми сиденьями, да самодельный шкаф, отделявший “залу” от “спальни”. Мать металась, роняла вещички, обнимала детей. У нее ведь тоже “нехорошее” прошлое, не крестьянка она, из обедневшей дворянской семьи, что тщательно скрывалось. “Куда нас везут?!” — рыдали младшие.
Смоленск—Ельня—Казань—Свердловск—станция Ляля—бревенчатое село Караул — так гнали Твардовских по этапу. Звучали в душном вагоне безысходные каторжные песни.
Они надеялись на помощь знаменитого Шурки. Но что тот мог? Прислал письмо: “Дорогие родные! Я не варвар и не зверь. Прошу вас крепиться, терпеть, работать. Ликвидация кулачества — не есть ликвидация людей”, — и никаких обещаний кроме, будто чужой.
— Письмо брата этим не кончалось, — вспоминает Иван Трифонович. — Писал он дальше о том, что писать больше не может и чтобы мы ему тоже не писали...
* * *
От Смоленска верст восемьдесят, по солнцепеку. Машина наша то урчит, как голодный зверь, то задыхается, как бегун марафона. Еще мгновение — и вырубилась совсем. Помощи ждать неоткуда.
Пуста дорога. Поломанные трактора брошены на поле. И беззвучно, как в доме престарелых.
Это и есть нынешнее Загорье. Приехали.
Метрах в пятистах от Музея Твардовского — поселок Сельцо. Выстроились в ряд пустые двухэтажные дома, построенные для колхозников “дорогим Леонидом Ильичом”. Внешний вид строений вроде как у городских, а удобства деревенские, во дворе.
— Местные смеются, что на нашу деревню упала космическая станция “Мир”, — невесело шутит Татьяна, директор Дома-музея Твардовского. — Смотрите, крыши у домов все как одна провалились. В запустение село пришло, никому ни до чего нет дела...
— А где народ-то? — интересуюсь я. — Опять сослали?
— Сами сбежали. Я тоже жду, когда дочки школу закончат и уедут учиться в Смоленск. Грустно здесь. Работы хорошей нет, мужики, которые остались, пьют, торговля редко приезжает...
Пустует в деревне еще одна хата. Та, в которой жил до отъезда в Вишенки Иван Трифонович Твардовский — хранитель музея.
— Жена Ивана Трифоновича, Мария Васильевна, в прошлом августе умерла. Уж как он переживал. Ослаб шибко, ноги не держали. А совсем слег после того, как “собачья свадьба” разорвала его дворового пса Тимку, — судачат сельчане. — Твардовский — человек немногословный, в общении даже тяжеловатый. А тут приходим — горюет Иван Трифонович и вещи свои собирает: “Не могу, говорит, больше здесь оставаться”. Принял решение уйти в стариковский дом — какую же силу духа для этого надо иметь!
Вот и Музей Твардовского. Ельником огорожены деревянные постройки. Знаменитая фотка поэта, во всех сборниках его стихов она есть. 43-й год. Александр Трифонович, в потрепанной шинели, на пепелище Загорья. Считалось, что хутор выжгли фашисты.
— Что вы, его еще раньше уничтожили, — усмехается Татьяна. — Не власти, добрые соседи. Когда хозяев сослали, они все по бревнышку растащили!
* * *
— На поселении семья наша не считала себя осужденной. Брат Константин только и мыслил, чтобы бежать, — вспоминает Иван Трифонович. — У него на Смоленщине невеста была. А меня мучило, что, если сбегу, мать и сестры останутся совсем одни. Семьи, где мужиков нет, в Сибири не выживали. И еще казалось, что везде одно и то же меня ждет: новый арест и этап.
Все Твардовские тайно покидали зону и все возвратились назад. Кругом тайга, мошкара, болезни. А и добредешь невредимым до железнодорожной станции — кто тебя ждет в Смоленске или в Москве?
Нелегально уехавший из ссылки отец, Трифон Гордеевич, добрался-таки до родных краев. Свиделся с Александром: “Боже ты мой, как же это может быть в жизни, что встреча с родным сыном столь тревожна, — рассказывал позже об этом. — “Шура! Сын мой! — говорю. — Гибель же там! Произвол полный!” “Значит, бежал? — спрашивает отрывисто. — Помочь могу только в том, чтобы бесплатно доставили туда, откуда прибыл!”
И — захлопнул дверь.
— Я не виню брата, нет, — говорит Иван Трифонович. — Я знаю, в душе он скорбел, что так с нами жизнь обошлась, но никого в свои переживания не посвящал. Такое шло время, на него ведь тоже нападали, говорили — “кулацкий подголосок”. Александр не мог нас жалеть, не мог просить милостей для родного отца. Ему приходилось тяжелее, чем нам.
“Как ты, брат?/Где ж ты, брат?/На каком Беломорском канале?” — три вопросительных знака в стихотворении Твардовского, датируемом 1933 годом.
В 36-м поэт все-таки разыскал семью. Они находились на положении вольных поселенцев. Перевез всех в Смоленск. Тогда же Твардовские сели за общий стол, прощая старые обиды. Все вместе. В последний раз.
* * *
16 июля 41-го года. Местечко Харлу в Карелии. Хибарка в лесу, замаскированная еловыми ветками, — советская погранзастава. Чужие здесь не ходят. А из наших осталась одна рота.
27-летний Иван Твардовский слишком стар для солдата срочной службы. Мысли у него не о начавшейся войне, не о боях. Дома жена Маша на вторых сносях, первый ребенок нездоров.
— Я не думал, что меня возьмут в Красную Армию. По возрасту уже не подходил, да и репутация подпорчена: родители — кулаки, супруга из спецпереселенцев. Но меня все-таки призвали, — разводит руками Иван Трифонович.
Почти две недели, с тех пор как выступил по радио Молотов, их рота торчала среди непролазных карельских топей. Десять человек послали в разведку на погранзаставу. Вернулась половина. Четверых накрыло автоматной очередью. Последнего, раненого, бойцы оставили с гранатой на дороге, чтобы не попал к врагу живым
— Как можно бросить друга в такой ситуации? “Они обязаны были ему помочь и ждать подкрепления!” — наивно размышлял я тогда. Просто не знал, что такое война и что каждый сам за себя.
Под вечер их, ослабевших от неопределенности, взяли в плен финны. Так Твардовский снова попал в лагерь — только надписи на воротах были теперь не на русском языке.
— Я не назвал своей настоящей фамилии, представился Березовским. Испугался, что это обернется против других братьев, если они на фронте. СМЕРШ не дремлет! — утверждает Иван Трифонович.
Он работал по десять часов в день, отгружал металлическую стружку с железнодорожных платформ. А она, зараза, впивалась острыми краями в пальцы. Иголок не было, выдергивать занозы приходилось зубами, до крови.
При обыске у Ивана нашли русскую листовку. Повели на допрос, стращали ужасными пытками за связь с партизанами. Проведав, что человек “Березовский” непростой, собрали на него досье — выведали всю подноготную. А потом начали активно переманивать на другую сторону, к генералу Краснову.
Конечно, что может быть показательнее, чем брат-предатель у автора стихов, которые читают солдаты перед атакой.
“Из плена в плен — под гром победы/С клеймом преследовать двойным”, — догадывался ли Александр Твардовский, что эти строки про его родного брата?
— Не будьте наивным, с таким послужным списком, как у вас — кулацкое прошлое, плен, — не возвращаются на родину. Вы давно мертвец! — откровенничал финский офицер.
Иван знал это. И оттого было еще горше.
Но он все равно решил бежать, на Запад...
* * *
— Твардовских будто преследовало родовое проклятие, — свидетельствуют современники. — Слава, талант, любовь властей и всенародное почитание, наверное, не бывают бесплатными. Если кому-то отмерено сверх меры, то расплачиваются за это нередко близкие.
Младший брат поэта, тезка Теркина, Василий Твардовский, покончил с собой. Баловень судьбы, лейтенант ВВС, прошедший войну и не раз подбитый вражескими истребителями, бросился под поезд в городе Кургане.
Шел 54-й год. Дело спустили на тормозах. Хоть имя Твардовского было на слуху, но родных погибшего не известили — просто поверить не могли, что безвестный самоубийца может быть родственником знаменитости.
Василия захоронили в общей могиле, следы ее сегодня утеряны.
Брат Павел работал по торговой части. С семьей отношений тоже особо не поддерживал. Даже о том, что у него в Смоленске росла дочь, узнали уже после его смерти.
Сестры Мария и Анна карьеры не сделали. Одна трудилась простой санитаркой в больнице. Другая была домохозяйкой.
И никто из Твардовских не кичился связями и известностью. Не хотели лишний раз высовываться? Или просто не верили, что это родство может пригодиться.
— Бывали случаи, когда меня спрашивали: довожусь ли? Я считал, что у таких людей ничего ко мне нет, кроме желания удовлетворить любопытство, мне такие знакомства претили, — говорит Иван Трифонович.
В Загорье Твардовские не ездили. Да и что там делать? Голое поле — как засохшая рана...
...Этот человек прибыл на Смоленщину в начале 86-го. Издалека, с Севера, с полным чемоданом инструментов для обработки дерева.
Бывший финский военнопленный, бежавший на свободу. Жил в Швеции на положении интернированного до 47-го года. Потом обратно в СССР, где осталась семья, — наивный, он думал, что победа все спишет.
“Решением Особого совещания за нарушение воинской присяги, по статье 58 пункт 1“б”, Твардовский Иван Трифонович приговорен к 10 годам лишения свободы, с отбыванием срока наказания в ИТЛ МВД СССР...”
Из лагеря — в лагерь.
* * *
У него никогда не было своего дома. Разве можно называть родным лагерный барак? Или ель в лесу, укрывшую после побега?
Теплое и светлое осталось в далеком детстве. Мать с кружкой парного молока. Брат Шурка, рыдающий навзрыд, глядя на раздавленные нечаянно сеялкой пальцы...
Это нельзя вернуть. И нельзя повторить со своими детьми. Потому что они умерли, пока отца мотало по тюрьмам. Из всей огромной крестьянской семьи только жена Мария дождалась мужа.
— Жизнь прошла под знаком “социальной неполноценности”, — вспоминает Иван Трифонович. — Еще в лагере, на Чукотке, я научился резать по дереву, стал мебельщиком. Потом меня амнистировали, но так и остался на Севере. В 77-м году мне прислали письмо из Смоленска. Музейные работники просили сделать что-либо для экспозиции, посвященной поэту Твардовскому.
Он, не раздумывая, согласился. Хотя, бывало, недолюбливал сувениры. Начальники лагерей — сколько их выпало на его долю — частенько просили изготовить что-нибудь эдакое. Но понимал Иван Трифонович, что интерес их связан не с его мастерством, а с именем брата.
По просьбе музея Твардовский выполнил макет загорьевской усадьбы. Пахнущая свежим деревом игрушка, в пятьдесят раз меньше оригинала.
А в 86-м в Смоленском облисполкоме приняли решение, чтобы Иван Трифонович выстроил старый хутор в натуральную величину. Как же так — на родине великого поэта до сих пор нет музея его имени?!
Венские стулья, грубо срубленный шкаф, отделяющий “залу” от “спальни”, младенческая зыбка — бревнышко к бревнышку, как встарь, до Первой мировой...
Музей открыли в 87-м. Твардовский планировал задержаться на родине месяц или два, пока восстановленная экспозиция не наберет обороты. Но уехать оттуда в итоге так и не смог — земля не отпустила.
Он говорит, что построил это новое Загорье в память о брате. Здесь же, как указал в завещании, просит его похоронить. На пригорке, на сельском кладбище, рядом с женой. Там старые, начала прошлого века могилы заросли бурьяном, и никто не потревожит.
Поэт Твардовский лежит на престижном Новодевичьем. Он умер в 72-м году, на отдаленной даче, в одиночестве.
О смерти Александра Иван узнал по радио. Последние годы они не переписывались. Иван ждал, что Александр черкнет хоть пару строчек. Но тот молчал, наверное, было некогда.
Твардовский редактировал “Новый мир”. Миллионы читателей ждали откровений “Ивана Денисовича”, помятого жизнью маленького человека...
А другой Иван — Иван Трифонович — так и не смог пробиться к именитому гробу. Толпа не пропустила. Он был невысокий, неприметный, как все, — никто не поверил, что брат.
