И дальше на трех листочках следует краткое описание генеалогического древа владельцев недвижимости.
Прямо скажем, эпистолия впечатляет. В предках у автора оказывается один из первоиерархов Русской православной церкви XVII века — патриарх Иоаким.
И вместе с тем письмо заканчивается необычно: “Уже темнеет, и мне почти не видно буквы. Если позволит здоровье, 77 лет не шутка, допишу завтра…”
Но послание достигло почтового ящика редакции незавершенным. Я прочел его три раза. Сложилось впечатление, что бабушка-дворянка слишком увлеклась жизнью родственников. Не смогла включить настольную лампу. И в конце забыла, ради чего писала вообще.
И если бы не случайность, историю этой женщины мы бы так и не узнали.
Случайность объявилась в лице моей украинской родственницы. Ее “родное” посольство находится как раз в Леонтьевском. Я ее отвез и, пока она там мариновалась, исследовал переулок. Четырехэтажный дом под номером 13 стоит чуть наискосок от желтого особняка Станиславского.
Окна первого этажа были забраны решетками. Стекла отсутствовали. Дом — выселенный, полумертвый. Только в одной из разбитых квартир я увидел двух рабочих в оранжевых жилетках. Оба сидели на полу. Первый допивал кефир. Второй капал себе в глаза жидкость из стеклянного флакончика.
— А что, здесь уже никто не живет? — спросил я с улицы.
— Как сказать, — ответил рабочий с кефиром.
— Кроме нечистой силы еще одна бабуленция, — объяснил второй. — Ей все отрубили — и газ, и свет, и воду, — а она не уезжает.
— Сумасшедшая, — сказал тот, что с кефиром.
— Почему сумасшедшая? — Второй закончил капать в глаза и усиленно моргал. — Она свое добро защищает. Говорят, дом этот ее бабка в карты выиграла. Только добра осталась небольшая мусорная кучка: старые фотографии и здоровенная книжка вроде нашей телефонной. Начала прошлого века.
— Откуда ты знаешь? — спросил первый, с кефиром.
Второй убрал глазные капли внутрь жилетки и сказал:
— Интересовался.
Я спросил номер квартиры.
В следующем подъезде оказалось так же пусто и грустно. Массивная широкая лестница с каменными ступеньками и железными перилами вела на второй этаж. Стены были закопчены. Двери почти всех квартир, кроме одной, открыты настежь. №6 украшала корявая надпись белой краской: “Дверь не ломать. Живут люди!!!”
Звонок работал… Послышались шаги. Затем пауза, сопение у дверного глазка. И голос: “Кто это?..”
Вдова статского советника
Женщина показалась мне и гордой, и жалкой одновременно. Преклонный возраст не сгорбил, не раздавил ее. Она ходила уверенно, быстро, складывая руки на груди. Кусала кожу вокруг ногтей, словно девчонка. Но глаза были грустные, усталые, вымотанные до крайней степени. Смотрела она чуть-чуть снизу вверх, как будто ждала чего-то. А одета была неряшливо и во что попало.
Она завела меня в комнату. На полу стояла раскладушка. Несколько сумок. Детский столик. Вокруг него раскладные брезентовые табуретки. В углу — разбитый комод без дверцы. Еще один шаткий столик на гнутых резных ножках. А на стене висели блеклые фотографии и вырезки из газет. Чашки на столике закрывались вафельным полотенцем. Больше ничего не было.
— Это и есть моя прабабушка, — сказала женщина. — Вера Константиновна Сахновская, вдова статского советника. — Она показала на фотографию. — В честь нее и меня назвали. Только я, естественно, ее никогда не видела. Чем мне вас угостить?
Вопрос был задан исключительно из вежливости.
Прабабушка чем-то напоминает императрицу Екатерину на закате царствования. Волевое круглое лицо и холодный решительный взгляд. В 1904 году она выкупила домовладение, “состоящее в Москве, Тверской части, второго участка под № двести седьмым, по Леонтьевскому переулку”. Так записано в крепостной книге Московского нотариального архива за 1904 год. Выкупила, уже будучи вдовой, за 275 тысяч рублей. Кстати, от прежнего владельца оставались долги. Она их заплатила.
Все эти люди с фотографии давно умерли. Но здесь молоды и позируют торжественно. Как будто живые памятники. Что для них был этот дом? Обыкновенное место, куда они приходили есть, спать, браниться и радоваться. Но сейчас, накануне его гибели, для Веры Владимировны Григорьевой этот дом — единственный смысл жить дальше. Стены, древний квадратный паркет, запах, следы от исчезнувших дровяных печек, звук шаркающих дверей и открываемых летом окон, кусочек двора, эхо на лестнице и еще то необъяснимое, но обитающее в каждом старом человеческом жилище… Квартирный дух. Все кажется необыкновенно важным, значительным, исключающим его потерю.
Семья Сахновских вскоре распадется естественным образом. Муж скончается, старший сын уедет в Америку, средний умрет от ран Гражданской войны, младший — от тифа, и останется только дочь — Анна Николаевна. Бабушка Веры Владимировны.
Квартиры в доме сдавались до 1919 года. Затем хозяев уплотнили. Прабабушка Вера Константиновна скончалась.
Спальня на антресолях
Бабушку Вера Владимировна помнит с семи лет. То есть с 1931 года. Это было уже совсем другое время. Чтобы как-то прожить, бабушка устроила у себя в квартире детский полупансион. Соседские дети приходили учиться танцам. Еду приносили с собой, в бидончиках. Бабушка занималась с ними, выводила гулять, затем разогревала обед. И устраивала тихий час. Ребятишки спали в ее комнате на диване, валетиком.
Муж бросил Анну Николаевну. Сбежал с гувернанткой. Потом это стало грустной традицией. Дочки, внучки и правнучки Сахновской, жившие в этом доме, поднимали детей без мужей.
В 38-м году родного дядю Веры Владимировны арестовали. Он предчувствовал это и даже пытался покончить жизнь самоубийством. Прыгал под вагон метро. Его спасли, но в семью он не вернулся. Маленькая Вера помнит, как ходила с бабушкой по московским тюрьмам. А жили они тогда в коридоре. После ареста комнаты опечатали, жильцов выгнали. И они спали на… антресолях. Так продолжалось несколько месяцев, пока усилиями семьи прокурора Вышинского им не отдали комнаты обратно.
В 1992 году военная прокуратура реабилитировала дядю Юру.
Кстати, о современных “чекистах” Вера Владимировна вспоминает исключительно с нежностью.
— Ко мне такое отношение, такое отношение!!! — удивляется пожилая женщина. — Все открыто, доступно. На все запросы отвечают. И что обещают, обязательно делают.
В том же 38-м году теперь уже мама Веры Владимировны осталась без мужа. Этот крупный железнодорожный чиновник испугался жить с родственниками врага народа. Уведомление о разводе он прислал жене телеграммой. А потом началась война, и брат Веры Владимировны ушел на фронт. Он умер в 43-м году на Смоленской земле. Сорок дней мучился в госпитале с ранением легкого. Сестра приехала в Смоленск, но не застала брата в живых. Ей показали могилу.
— А после войны я ее найти не смогла, — говорит Вера Владимировна, — и памятник был другой, и фамилия. Смотритель признался, что отдал место умершему ребенку. А родители хотели мне вернуть могилу и прах своего дитяти унести, когда узнали. А я сказала: не надо. Пусть остается все как есть. Они обещали восстановить имя брата на могиле и ухаживать как за собственной. Больше я там не была.
Женщина садится на брезентовую табуреточку и смотрит в пол. Кажется, собирается плакать.
— А мама потом на улице в обмороки падала. Ей медсестра письмо написала. И там была одна фраза: “Сережу спасти нельзя. Его черные глаза навсегда останутся в моей памяти…” Мама, как вспоминала эти слова, замертво падала. Ее часто люди домой приводили. И ни разу продуктовые карточки не украли…
Сама Вера Владимировна в войну защищала три дома на Арбате возле Министерства иностранных дел. Волей судьбы она осталась за управдома и организовывала жильцов на оборону своих жилищ. Помнит, как катили по Садовому кольцу бочки с песком для подъездов. Заклеивали окна. И красили бордюры, чтобы машины при затемнении не врезались в дома.
Смерть коммуналки
— Вы мне квартиру покажите, — прошу я.
Вера Владимировна поднимается с табуреточки, идет к двери. Комнаты с левой стороны закрыты. И женщина просит туда не заглядывать.
— Это же чужое. Я не могу.
Она рассказывает о соседях и родственниках, навсегда покинувших жилплощадь: “Здесь мама жила, здесь бабушка, здесь отцовский кабинет… Эта комната крестной. Она была детской писательницей. А потом жила в “Метрополе”…”
И вдруг я отчетливо понимаю, что это за коридор. И щель в плинтусе, и кусок лепнины, и уголок скрипучего паркета, и туалетная щеколда, и тень от окна, и солнечный луч, падающий со шкафа, и царапины, и отметки роста на дверных косяках, и пятна на обоях, где стоит беззвучный телефон, — все, куда утыкались глаза женщины за прожитые 77 лет, все это не-во-о-бра-зи-мо дорого.
— Я ходила к крестной в гости. У меня был пропуск. Каждый вечер могла танцевать на балах. Я даже помню, как в “Метрополе” освистали Александра Вертинского…
А самое убогое место в коммуналке теперь кухня. Газовые плиты, словно примерзшие, сто раз крашенные трубы, навек холодные отопительные батареи. Ни одного шкафчика. И заскорузлые остатки специй в бумажных пакетиках.
— Как же вы готовите себе еду? — спрашиваю.
— А я не готовлю. Не хочется, — женщина старается переменить тему.
Неправда это. Дворянка из рода Сахновских, коренная москвичка Вера Владимировна Григорьева обыкновенно голодает.
Три месяца Веру Владимировну пытаются выселить из пустого дома. Заливали водой, жгли подъезд. Оставили без тепла. Только еще крышу не разобрали над ее комнатами. Она боится выйти на улицу — вдруг назад не пустят. И живет словно в осаде. Это ее Дом.
Пять лет назад правительство Москвы решило изменить судьбу здания в Леонтьевском переулке. Что здесь будет (или должно быть), Григорьевой не объясняют. Ее новое место жительства в Южном Бутове. С Бутовым Веру Владимировну ничего не связывает. Поэтому и ехать туда она не хочет.
Ни один российский суд ей не поможет. Закона о реституции в России нет. Но даже в случае принятия к рассмотрению дела о возвращении собственности пенсионерке Григорьевой придется уплатить налог на недвижимость. А это, на минуточку, четырехэтажный дом. Семьдесят три года ее семью в этом Доме только и делают, что “уплотняют”. Жилплощадь сжимается, как бальзаковская шагреневая кожа. Не исключено, что уже завтра Дом останется ее собственным только в ее памяти.
Люди часто уходят с насиженных мест. Но это почему-то страшно, когда смотришь на маленького жалкого человека, защищающего из последних сил свою уходящую в прошлое жизнь.
Бледно-желтый свет заливает пустой коридор. Кто-то все-таки провел сюда электричество. Но лампочка работает менее чем вполнакала. Честно говоря, хочется побыстрее смыться. Но женщина не двигается с места, и смотрит, и ждет.
— А в сорок девятом году я забеременела. Знаете, кто был отец ребенка?
Мне неловко. Разве я обязан это знать? Но Вера Владимировна собирается об этом пооткровенничать.
— Их была целая семья знаменитых боксеров. Братья Степановы. Чемпионы Советского Союза. Фильм “Первая перчатка” видели? Вот там главный боксер — родной брат моего суженого. Только суженый в НКВД работал. И судьбу с врагом народа связывать не намеревался. Тогда я сгоряча рванула на… Сахалин. И там родила. А его мама, когда узнала, сыну морду набила. И вызвала меня назад. О лучшей бабушке я потом и не мечтала… А потом я сорок лет работала на пищевом комбинате им. Орджоникидзе, понимаете… Вам пора идти?
Мне пора идти. Надо распрощаться. Закрыть дверь. Спуститься быстрее по гулкой лестнице и нырнуть на улицу. Там по сезону одетые люди с мобильниками и солнцезащитными очками... И чувства гнетущей беззащитности среди них почти не ощущается.
Рабочий, тот, что капал себе в глаза, сидит в парадном, на окне.
— Пообщались?
— Да.
— Как она?
— Потихонечку.
— Я это... попросить вас хотел, можно?
— О чем?
— Мы тут пожрать бабке купили. Хлеб, ряженка и колбаска... Не отнесете наверх? А то от нас она не возьмет...
Кроме всего прочего в пакете лежали одноразовые супы, брикет масла и сало в мокрой газете...
