Красивый голос нужен не только певцу, но и диктору Центрального телевидения. Когда знаменитый ныне Виктор Иванович Балашов еще не был таким знаменитым, а только мечтал попасть на курсы дикторов радио, то набор слушателей туда уже закончился.
— Хотя подождите, — сказали ему в приемной комиссии, — у вас такой необычный голос, что для вас, может, еще раз соберут конкурсную комиссию...
О времени и о себе Виктор Балашов рассказывает корреспонденту “МК” на своей подмосковной даче.
Лето — пора отдыха и дач. С народным артистом Виктором Ивановичем Балашовым, в прошлом диктором Центрального радио и телевидения, мы встретились на его даче в поселке Жаворонки Одинцовского района.
На его участке совсем нет грядок, зато растут полувековые туи и цветы, которые выращивает дочь. Да и свободного времени у Виктора Ивановича не так много. Несмотря на преклонный возраст — 78 лет, он по-прежнему работает: ведет авторскую программу “Поговорим по душам” на радиостанции “Говорит Москва” и мастер-класс на телевидении — занятия по культуре и технике речи для дикторов и ведущих.
— Виктор Иванович, вы пришли на радио с фронта, еще юношей. Как получилось, что из всех возможных искусств вы избрали именно радио?
— Я мечтал стать драматическим артистом или спортсменом, возможно, тренером. Еще до войны был мастером спорта и чемпионом Москвы по борьбе, но война спутала планы на будущее. Когда вернулся с фронта, в 1944 году, после тяжелых ранений и на костылях, уже не мог мечтать ни о сцене, ни о большом спорте.
Говорят, что случайностей в жизни не бывает. Мне попалось объявление в газете “Красная звезда”, что Всесоюзный радиокомитет приглашает на конкурсной основе дикторов радио. Для меня радио было чем-то возвышенным и недоступным. До сих пор не могу объяснить, почему я туда пошел, ведь тогда были такие великолепные чтецы, с которыми просто нельзя было сравниться...
А радио несло высокое слово и являлось своеобразным институтом русской культуры. Я позвонил по телефону, но мне сообщили, что конкурс уже закончен. И, уже прощаясь, собеседник вдруг добавил: “Постойте-постойте, у вас, пожалуй, солидный и необычный голос. В общем, приходите...”
И вот специально ради меня созвали конкурсную комиссию под руководством Юрия Левитана. В то время я увлекался поэзией и прочитал свои любимые произведения: “Демона” — всего наизусть и “Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче”.
То, что меня допустили в этот таинственный и необычный мир, было удивительным.
— Что необходимо хорошему диктору: дар, призвание или всему можно научиться?
— Все мы ходим под чьим-то оком — конечно, Божьим. Которое берет нас за шиворот и начинает вести по жизни. Безусловно, это предопределено. Но дикторское мастерство — огромный труд. Я по четыре часа в день работал над своей речью, прислушивался к мастерам, сравнивал свое произношение с их, слушал, что и как они говорят...
— Отличаются ли дикторы прошлого от современных ведущих?
— Безусловно! Во-первых, сейчас приходят случайные люди, у которых раскованность граничит с распущенностью. Во-вторых, они много собой любуются, воображают. А в-третьих, не умеют говорить по-русски. И целый комплекс недостатков.
Вот появляется на экране обозреватель серьезной политической передачи, на него смотрит вся страна. И вместо того, чтобы вести диалог со зрителем, он начинает гнусавить, поучать или манерно исполнять текст. Я это называю “работать под себя”. Уметь говорить грамотно, четко, правильно ставить ударения для человека с экрана — просто необходимо. На экране должны быть исполнители-личности. А у личности все должно работать: и манжет, и галстук.
— Я знаю, что вы невысокого мнения о СМИ. А в одном из своих интервью назвали телевидение балаганом. Вы не изменили своего мнения?
— Еще только больше в нем укрепляюсь. У телевидения самый большой потенциал воздействия на человека. Вот сейчас можно услышать, что в наше время одни доярки выступали, передовики производства, никому не интересные и не нужные.
Но ведь вся страна жила этим, за них болели, зритель сопереживал вместе с ними. Зато теперь наш день начинается с убийств, катаклизмов и катастроф, которые собирают со всего мира. К этой грязи уже привыкли, и никого не волнует очередной труп.
А ведь это ненормально, когда люди, насилие и жестокость воспринимают как должное. Каждый день ужасы и кровь, а вся страна аплодирует. К тому же эти бесконечные передачи с примитивными песнями, танцами и смешками... Пошлость разрушает психику человека. Эта отрицательная энергия незаметно накапливается, а потом ее нужно выплеснуть. И сколько бы раз ни выступали специалисты-психологи, которые доказывают, что молодежь отождествляет себя с героями фильмов и передач, а потом без зазрения совести совершает убийства, подобных программ меньше не становится. Значит, кому-то это нужно.
— Виктор Иванович, когда вы объявляли о первом полете Гагарина, вся страна ликовала. Сейчас трудно представить такое событие, чтобы наш народ так обрадовался. В чем дело? Люди были другие или вы своим голосом могли вызвать подобные эмоции?
— Все было другое. Это событие каждый человек воспринял как свою личную радость, потому что отождествлял себя со страной. Я до сих пор помню тот день в мельчайших подробностях. В то время меня не было в Москве, я находился на даче. Оставалось несколько часов до выхода в эфир, и вдруг неожиданно за мной приезжает делегация и увозит (кстати, благодаря полету Гагарина мне поставили на дачу телефон, который в то время был роскошью).
Когда привезли в телецентр, вручили запечатанный конверт, который я должен был раскрыть только за час до эфира. Я и сегодня помню все сообщение наизусть, и по мне до сих пор бегут мурашки. А тогда и говорить нечего, когда начал читать экстренное сообщение ТАСС, меня охватило страшное волнение. Это было глобальное событие, я думал: “Боже мой, наша страна! Мы первые!”.
— Во время стыковки кораблей “Аполлон” и “Союз” вы вместо Брежнева представляли страну. Каково оказаться в роли генсека?
— Этот случай мог для меня обернуться непредсказуемыми последствиями. Брежнев был болен, поэтому я выступал от его имени, а с американской стороны — президент. Я должен был озвучить текст, который был подписан Брежневым.
И тут для меня встала неразрешимая задача, как прочитать это Л. Еще ни разу в эфире не звучало Леонид без отчества Ильич. А ведь у американцев по отчеству называть не принято. Я сижу с текстом, а рядом со мной космонавт Алексей Алексеев. И он тоже не знает, как быть. Побежал к маршалу Дмитрию Устинову — министру Вооруженных Сил. В это время он сидел с генералами, но те только пожали погонами.
Времени оставалось мало. Я спрашиваю у Устинова: как же мне все-таки прочесть? А он меня спрашивает: а как вы считаете? Потом сказал: “Леонид”.
Только я закончил текст, звонит лично председатель Государственного комитета СССР по телевидению и радиовещанию Сергей Лапин: “Что же вы его Леонидом назвали, он же Ильич!” И только когда я сослался на Устинова, Лапин успокоился.
— А трудно было работать под цензурой?
— Нам цензура помогала. И сейчас она необходима как никогда, чтобы не было разгула пошлости и клеветы. И вне зависимости от времени обязательно в таком мощном механизме, как государство и СМИ, во главе должен стоять человек, который великолепно знает обстановку, политически подкован, грамотен, предан стране.
Цензура нужна сегодня, потому что у нас нет идеологии, центра притяжения. Мы все разбросаны. Тогда все точно знали, что работают на Родину, причем не лицемерили. Да, было по-разному и тяжело. Но все-таки недопущение вседозволенности являлось хорошей стороной.
— А импровизации допускались?
— Я их очень любил. Но позволял только там, где можно. Когда читал новости, то после тяжелого, насыщенного блока информации в конце с легкостью говорил: “И о погоде...” Многие до сих пор это помнят и просят повторить.
— Вы не только озвучивали материалы, но и делали свои репортажи для программы “Время”, “Эстафета новостей”. Была у вас своя любимая тема?
— Я провел более ста передач “Клуб фронтовых друзей”. Это были передачи с участием известных артистов театра и кино, военными оркестрами. Кстати, последним у меня был Утесов с воспоминаниями о войне. Он два часа великолепно говорил, истекло время, но я закричал: “Не выключайте микрофон! Все пишите!”
Это была моя любимая тема: я знал, что это история Великой Отечественной войны, которой нет ни в одном романе. Ведь там были живые герои.
На некоторых передачах собиралось от шестисот до тысячи человек, от рядового солдата до маршала — с таким размахом сейчас передачи не снимают. Все маршалы приняли участие в передачах, кроме Брежнева (мы его ждали каждую программу, но он не приходил). Егоров и Кантария, те самые, которые водрузили знамя над рейхстагом, стали моими товарищами. Из этих ста передач ни одной не осталось в архивах. Куда они делись, кому понадобилось — неизвестно. Это моя боль.
И дело не в том, что мне жаль своих трудов, а в том, что там были собраны подлинные герои. Пройдет немного времени, и историю ВОВ вновь придется собирать по крупинкам.
— Виктор Иванович, вы освещали работу практически всех партийных съездов. И, наверное, не обходилось без курьезов?
— У меня было их немного. Это сейчас можно ошибиться и посмеяться над собой, а тогда за оговорку можно было лишиться работы. Самая страшная моя оговорка была в освещении работы XXII съезда партии.
Это было в 21 час, когда я вышел на всю страну с заключительным текстом о том, что на заседании принят новый состав президиума ЦК. Сначала Хрущев, а потом идут все члены по алфавиту. И вот я дохожу до последней фамилии и торжественно объявляю, что членом президиума назначен товарищ Шепилов.
Закончил читать и вижу, что случилось что-то чрезвычайное. Вдруг из-за камеры вышел оператор, встал по стойке смирно и испуганно смотрит на меня. С раскрытым ртом стоит осветитель. Передо мной огромное стекло, за которым сидят инженеры, которые обычно равнодушно слушают и регулируют звук. А тут вдруг и они вскочили! Что произошло, ничего понять не могу.
Второй раз повторяю новый состав, и читаю все от начала до конца. Когда вышел из студии, там уже вся редакция выстроилась в гробовой тишине. Я к выпускающему редактору Аркадию Ефремсону, которого просто трясло. Не знаю, что случилось, но понимаю, что что-то ужасное.
Оказывается, вместо Шелепин я прочитал Шепилов, который как раз был отщепенцем и по решению пленума исключен из партии. А я с утра до вечера читал одно и то же и уже зарапортовался. Тут же идет директор Шаболовки Константин Кузаков со словами: “Я еду в Кремль!” Я всю ночь не спал, с ужасом представляя, как завтра буду читать дневник съезда.
Утром вновь подали машину. Оказалось, что в Кремле к Кузакову Шелепин подошел сам и просил передать, чтобы я не волновался. Потому что свои товарищи в ЦК его часто записывают в отщепенцы — называют Шепиловым.
— А были безобидные ошибки, над которыми сами смеялись?
— Как-то раз с Юрием Фокиным, известным ведущим и публицистом, мы на пару озвучивали похороны президента Кеннеди. Времени было мало, а видеоизображение из Америки никто не видел.
Мы составили текст, включив биографическую справку о президенте. И вот Фокин говорит, что везут гроб на лафете. Длительная пауза, а его, гроба, все нет и нет. В наушниках слышу умоляющий голос редактора, который стал звучать тонко, как женский: “Какой гроб? Вы чего?..”
— Как вам удалось сохранить профессиональное и человеческое долголетие?
— Только работа над собой. Хочу пожелать всем читателям, чтобы не забывали о духовной жизни, сострадании и доброте.
