Тридцать седьмой год

     Сталинский план Большого Террора удалось реализовать потому, что Большой Террор приняла элита советской коммунистической бюрократии. Те, кого называли ленинской гвардией большевизма.
     Лев Троцкий возмущенно писал, что никто не попытался “превратить скамью подсудимых в трибуну, чтобы возвестить открытую правду и, подобно Дантону, обвинить обвинителей”.
     Если искать доказательства идейного единства, родства, неразрывной преемственности ленинизма и сталинизма, то наиболее весомое доказательство — именно поведение ленинской гвардии большевизма, грудью, своими жизнями проложившей дорогу государственному социализму.
     Почему? Не выдержали пыток? Это нередко бывало — есть предел у человеческих сил. Но ведь ничто не мешало на самом суде отказаться от выбитых “признаний”. Так, все до одного подсудимые по делу Еврейского антифашистского конгресса (сфабрикованному МГБ в 1949—1952 годах) на суде мужественно отказались от своих “признаний” и рассказали о чудовищных методах их “добывания”. А среди “выведенных” на публичные суды представителей ленинской гвардии не нашлось ни Дантонов, ни Димитровых.
     Именно элита партии, а затем и все коммунисты-бюрократы, коммунисты-аппаратчики оказались наиболее слабым звеном диктатуры пролетариата. Поэтому они стали легкой “добычей” советского государственного социализма. Практически безропотным стадом баранов шли они на сталинскую бойню.
     Возникает вопрос: зачем нам сегодня этот анализ причин падения ленинской гвардии большевизма?
     Сегодня этот анализ актуален: ведь на наших глазах за какие-нибудь десять лет массово — правда, не на допросах и ничего не подписывая — отрекались от своих идеалов самые правоверные коммунисты и самые правоверные демократы. На наших глазах на костях бюрократов от КПСС и бюрократов от демократии идет формирование новой правящей бюрократии постиндустриальной России.
     И факторы этого процесса не так уж далеки от тех, которые заставляли в годы Большого Террора некоторых из бюрократов переходного периода только пассивно сопротивляться, а в большинстве — просто подписывать протоколы.

     Сопротивление было, но своеобразное — по существу оно помогало Сталину. Подобно тому, как совсем недавно на наших глазах компартия России в 1996 году помогла победе Ельцина больше, чем все его сторонники. Помогла тем, что не сняла кандидатуру Зюганова в пользу кандидатуры Лебедя (что практически однозначно обеспечило бы и устранение Ельцина, и победу Лебедя).
     Вот и сопротивление ленинской гвардии Большому Террору было таким же — пассивно помогающим.
     Первая форма пассивного сопротивления ленинской гвардии — непризнание вины. В известной книге “Технология власти” Авторханов писал: “Мы видели только десятки тысяч людей на процессах, но мы не видели сотен и тысяч других, которых Сталин не допустил до открытого суда”.
     На публичных процессах не было ни Бубнова, ни Межлаука, ни Рухимовича, ни ряда других известных деятелей.
     Был забит во время допросов маршал В.В.Блюхер. Гамарник и Томский успели застрелиться до ареста. О Косиоре было заявлено, что он умер. Расстреляли, не выводя на публичный суд, Шляпникова, Рютина, Пятницкого, Енукидзе, грузинских лидеров — Мдивани, Окуджаву и других. Скорее всего, справедливо предполагает В.Роговин в книге “1937”, от них так и не добились признательных показаний.
     Другая форма пассивного сопротивления — невозвращенцы. Игнатий Рейс, Вальтер Кривицкий, Александр Орлов, Федор Раскольников, Александр Бирман — разведчики и послы, оказавшиеся за границей и предвидевшие свою судьбу дома, отказались вернуться в СССР.
     Почему пассивные формы не переросли в организованное сопротивление? Этот вопрос опять-таки не так уж далек от нашей эпохи. Например, почему сопротивление погромным набегам на партруководство при Андропове и особенно при Горбачеве (вспомним “узбекское дело” или ельцинский погром в руководстве московской организации КПСС) не стало организованным?
     Самая главная причина пассивности сопротивления — отсутствие у бюрократии другого, альтернативного сталинскому, но тоже приемлемого для бюрократии курса. Ни мировая революция Троцкого, ни реставрация старого строя бюрократию не устраивали. Оставался Сталин и его программа.
     Е.Гинзбург в книге “Крутой маршрут” отмечает, что “заявить о своем несогласии с линией я не могла. Это было бы ложью. Ведь я так горячо и искренне поддерживала и индустриализацию страны, и коллективизацию сельского хозяйства”.
     Еще одним фактором пассивности было отсутствие внутрипартийной демократии. Исключив саму возможность оппозиции, запретив фракции, большевистская элита попросту отняла у всех, и у себя самой в первую очередь, право сомневаться, право обсуждать, даже право иметь время на размышления. Немедленное и полное согласие стало единственно возможной формой лояльного поведения.
     Другим фактором было отчуждение советской бюрократии от рядовых членов партии и тем более от рабочего класса, не говоря уже о других слоях общества.
     В целом даже пассивное сопротивление было редкостью. Большинство ленинской гвардии признавали все и, по словам Троцкого, на процессах “говорили как раз то, что могли сказать наиболее раболепные агенты Сталина”.

     Я уже писал о своем родственнике, который выдержал допросы. Молодой, я еще не знал, что есть победы, о которых сверхтяжело даже вспоминать, и приставал к нему с вопросами. Больше всего меня интересовало: что нужно человеку, чтобы выстоять? Как не сломался этот тихий, физически даже щуплый человек? Он сказал: всего две вещи мне помогли. Во-первых, убежденность в своей правоте. Я учил в школе детей математике, любил и математику, и детей, и свое дело. Я жил правильно — я был в этом уверен. Во-вторых, была убежденность, что я имею дело не с людьми. Даже не с животными. Они — что-то вроде вшей, клопов, блох. Им нужна от меня только кровь — чтобы напиться. Их надо или давить, или терпеть. Говорить с ними просто не о чем.
     Много лет спустя, читая изумительную пьесу Ионеско “Носорог”, я нашел подтверждение этим его мыслям. Противостоять тотальной “носорогизации” смог только обычный, нормальный человек. А в носороги стройными рядами шли те, кто хотел какой-то выгоды или просто не мог быть “не как все”.
     В эпоху Большого Террора ломались на допросах те, кто принял идеологию большевизма или из корыстных побуждений, или из низменных чувств ненависти к богатым, или в силу стадного комплекса. Их убежденность ничего общего не имела ни с логическими выводами мыслящего человека, ни даже с исступленной верой фанатика.
     Если тип убежденности элиты — первая база успеха Большого Террора, то личный жизненный опыт — вторая база.
     За какие-нибудь десять лет человек проходил путь от верующего и монархиста до марксиста. Затем — до ленинца. Затем — до сталинца.
     При таком крутом пути трудно было что-то обсудить и осмыслить. Оставался один критерий: слепая вера в партию и ее директивы.
     В ходе непрерывных чисток, передряг, поворотов, разборок и конфликтов кадры теряли и идеалы молодости, и свое прошлое. Вместе с идеалами и прошлым теряли друзей, родных, даже жен и детей. Не просто теряли — бросали. А часто и прямо предавали.
     Ломая постоянно и беспощадно других, они сделались сами крайне уязвимыми. Двурушничество стало нормой их жизни. Так же, как и лесть, обман. Раскольников, еще надеясь на прощение, писал Сталину: “Дорогой Иосиф Виссарионович! После смерти товарища Ленина мне стало ясно, что единственным человеком, способным продолжить его дело, являетесь Вы. Я сразу и безошибочно пошел за Вами, искренне веря в Ваши качества политического вождя и не на страх, а на совесть разделял и поддерживал Вашу партийную линию”.
     Сопоставляя эти строки с текстом писем уже сбежавшего Раскольникова, Сталин имел определенные основания заметить: после того, что произошло с этими бывшими товарищами, “ничего удивительного нет в человеческой жизни” и “у нас получился вывод: нельзя на слово верить ни одному бывшему оппозиционеру”. Видимо, из скромности Сталин не добавил, что нельзя верить и ему самому: он обещал сохранить жизнь Каменеву, Зиновьеву, Бухарину... и обманул.
     Лев Троцкий писал: все это “капитулянты, люди, каявшиеся по нескольку раз, обвинявшие себя при этих покаяниях в самых неблаговидных действиях и грязных побуждениях; люди, утратившие в этих показаниях политическую цель, смысл жизни и уважение к себе... В течение лет этих внутренне опустошенных, деморализованных, издерганных экс-революционеров держали между жизнью и смертью... ГПУ в течение ряда лет подготавливало, “воспитывало” подсудимых посредством периодических капитуляций, самоунижений, травли, обещаний, поблажек, преследований и угрожающих примеров”.
     Третий важный фактор признаний — соучастие в преступлениях. Пока они все делали по приказу, во имя партии — ситуация для них была понятна. Но если человек оставался один, груз преступлений уже становился совсем другим — сугубо личным и потому непосильным. Как пчелы не могут выжить вне улья, так и кадры ленинской гвардии не могли позволить себе отбиться от стаи.
     Еще один, четвертый, фактор признаний — надежда. Надежда на возврат во власть, надежда на то, что им простят и “допустят”. Ведь даже Бухарин ждал, что Сталин “подарит ему жизнь”. Бухарин при всем его уме и его логичности не мог понять, что в новом сталинском обществе для таких, как он, места нет — даже если ему дадут другую фамилию (с чем он заранее соглашался).
     Это желание сохранить свою жизнь подкреплялось еще и тем, что все они хорошо понимали: ни в каком обществе, ни при каком строе они не смогут занять более высокое положение, чем то, которое у них было в СССР после революции. И эмиграция — широко распространенная до революции — на этот раз им ничего не сулила.
     Пятый фактор признаний — разложение. Идейное, нравственное, бытовое, моральное.
     Перспектива потери материальных привилегий давила не меньше, чем страх за свою жизнь.
     Разложение было тем значительнее, что в ряды правящего слоя всеми способами пытались протиснуться — и небезуспешно — разного рода шкурники и даже жулики. Для них привилегии были единственной целью.
     Если учесть, что в той или иной мере отмеченные пять факторов “признаний”, обеспечивших успех Большого Террора, действуют и сейчас — то нам есть о чем задуматься.
     Для формирования ленинской гвардии потребовалось 20 лет — с 1897 по 1917 г. А вот для ее тотального разложения — чуть ли не вдвое меньший срок. Ни дворянство страны, правившее миром целое тысячелетие, ни буржуазия, правившая в Европе не одно столетие, — таким темпом не шли к своему финалу.
     Видимо, дело как в объективных, так и в субъективных чертах ленинской гвардии. Она была явно не готова к роли нормального правящего класса. Она чувствовала себя временщиком, самозванцем. Сбылись пророческие слова Достоевского из “Бесов”. Говоря о стремлении Липутина внедрить в России социализм, Федор Михайлович писал о яростном стороннике “бог знает какой будущей “социальной гармонии”, упивавшемся по ночам восторгами перед фантастической картиной будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил, как в свое собственное существование. И это там, где сам же он скопил себе “домишко”, где во второй раз женился и взял за женой деньжата, где, может быть, на сто верст кругом не было ни одного человека, начиная с него первого, хотя бы с виду только похожего на будущего члена “всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии”.
     И все же — на фоне повального капитулянтства — среди ленинской гвардии была группа лидеров, которых нельзя было ни запугать угрозами, ни купить привилегиями, ни обмануть обещаниями, ни сломить пытками. Это были те, про которых один поэт восторженно написал: “Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей”. Как же удалось заставить их одобрить Большой Террор? Об этом — в следующей статье.