Жестокость, которую обещали на театральном фестивале в Авиньоне, демонстрируют все — от театральных деятелей до небесной канцелярии. Режиссеры, как будто в последнем садистском отчаянии, раздевают артистов, а те пугают публику своими несовершенными и даже некрасивыми телами. Безобразная нагота — как последнее средство поведать миру о нем самом всю правду. А раздвигание ног теряет свое первобытное значение и, как заставляют думать нас, переходит в новое качество. Два режиссера, Кастеллуччи и Васильев, не сговариваясь, сделали спектакли, похожие вплоть до отдельных мизансцен. Хотя, разумеется, работали параллельно — один в России, другой в Италии.
Но сначала о метеорологической жестокости. Авиньон, всегда представлявший раскаленную сковородку (средняя температура июля 32—36°), сейчас больше походит на болото. Во всяком случае, после московской жары на юге Франции холодно и мокро. Купальники, похоже, в это лето не самая модная вещь. Туристы и театралы скупают в магазинах зонты и куртки. Владельцы уличных кафе с тоской смотрят на небо и подсчитывают убытки — кому же охота пить даже качественное французское вино под дождем?
Итак, два спектакля — самых скандальных на сегодняшний момент в Авиньоне. Первый так и называется “А.#02”. Режиссер Кастеллуччи с романтическим именем Ромео из года в год поражает своими изысканиями из будущих трагедий человечества. И чем дальше, тем более страшными и монструозными они становятся. “А.#02” играют в бывшей казарме у городской стены, и поначалу зрителей, которые ломятся на итальянский спектакль, заводят в зал с двумя экранами. На одном — мужчина и женщина в разрезе, как из учебника анатомии, только мужчина делает ручкой точно так же, как руководители партии и правительства когда-то на Мавзолее. На другом, побольше, — графическая корова неуклюже тычет мордой на клетчатом пространстве.
Под мужско-женским экраном в какой-то момент открывается дверь, и все попадают в белое пространство: белым задрапированы сцены, белый экран, и три белых человека валяются на белом полу. Опять же белое табло трещит буквами и цифрами, как в аэропорту, и выбрасывает следующий текст: “Здравствуйте. В этом месте спектакль. Может быть. Все кролики мертвы” и что-то там еще про фригидную сперму. Белые кролики без ушей бьются в конвульсиях, как от электрического разряда. Двое уходят, а один продолжает так естественно биться, что публика жалеет актера. Но жалость здесь неуместна, так как на полу содрогается манекен, подключенный к электрическому блоку.
Дальше в белой операционной начнут резать ребеночка. Златокудрому ангелу так натурально тянут жилы из окровавленной руки и так противно щелкают зажимами, что некоторые зрители не выдерживают и уходят. Безумная фантазия Кастеллуччи бьет по мозгам, не оставляя шанса задуматься, а про что же показывают. На самом деле весь этот перфоманс жестокости невероятно интересно смотрится и описывается. Вот, например, за белым занавесом, в пространстве, обитом медью, корчится здоровенная блондинка. На нее почему-то из большого члена писает белый клоун в треугольном колпаке, который попадает в зал через окно, натурально разбив его. Блондинка раздвигает ноги, как на кресле у гинеколога, и в открывшийся детородный орган запихивает золотую тряпицу.
“Медея-материал” Хайнера Мюллера в постановке московского режиссера с высоким европейским авторитетом Анатолия Васильева играют в старинной церкви, отчего переосмысленная история Медеи, убившей своих детей, воспринимается иначе, чем когда его показывают в обычном московском зале. Тот же экран, свидетельствующий о массовой экранизации европейского театра. На нем — фрагменты диалога Медеи и Язона. Выходит актриса Валери Древиль в сине-зеленом платье, садится перед экраном, широко раздвинув ноги, начинает рубить текст Мюллера с жестоким профессионализмом мясника. Васильев в “Медее” верен себе и продолжает эксперименты со словом, звуком, добиваясь неожиданного эффекта, — он материализует безумие. Для одних это шок и мерзость, для других — высший пилотаж художественной мысли. Сидит голая тетка, вымазанная чем-то белым, и яростно орет про что-то свое. Наглядный урок — вот что может ждать женщину, лишившую жизни двух невинных детей из-за какого-то самца.
Безумие подчеркивает образный ряд на экране — за спиной актрисы закипает море, над которым парят чайки. А Медея в этот момент срывает с себя одежды, и между ног ее обнаруживается член из стекла в виде толстой пробирки. Столь бытовое описание хоть и способно унизить высокую художественную идею о единстве женского и мужского начала, но нисколько не умаляет художественных достоинств спектакля. В конце концов стеклянный член будет вырван и раздавлен, истечет водой, которая, очевидно, символизирует семя. А Медея попытается засунуть в свой детородный орган белый лист с текстом про Язона. Но в последний момент одумается, достанет его и прочтет: “Ты знаешь, кто этот мужчина”. Зрители уходят, а она, будет сидеть — голая, безумная и отвратительная.
